Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

«Эй, где ты?» – говорит стучащий, продолжая барабанить по стеклу, и Павля сразу просыпается и торопливо спрашивает в свою очередь:

«Эй, кто там?.. Кто там?.. Кто? Кто?»

«Как будто не знаешь», – говорит стучащий, и Павля сразу догадывается, кто стоит перед ним, отделенный всего лишь хлипкой дощатой дверью.

«Господи», – шепчет он и вдруг начинает громко смеяться.

«Вот то-то же», – говорит гость Павле, и серебряный звездный свет вспыхивает над землей и во дворе, и в самом доме.

«Заходи», – говорит Павля и отходит от двери в сторону, чтобы пропустить гостя, но тот только пускает в пляс яркие лунные огоньки, говоря, что забежал всего на одну минуту, потому что давно уж собирался навестить Павлю, да вот только все не было для этого подходящего времени.

«Совсем текучка заела, – жалуется Господь, разжигая и вновь угасая солнечные брызги. – Иной раз месяц побегаешь, прежде чем своего добьешься, а случается, что и в год не управишься. Одна радость осталась – на своих праведников поглядеть. На тебя, Павлуша, да и на других тоже, которые к Богу с уважением относятся».

«Ну, какой там из меня праведник, – смущенно говорит Павля, чувствуя, как приятное тепло разливается по телу. – Я водку пью и насчет женского пола тоже не всегда, чтобы воздержан. А главное, я посты не держу, вон даже в страстную седмицу свиной окорок ел от того порося, которого мы с Игорем в том месяце завалили».

«Ну, будет тебе, Павля, наговаривать на себя всякие глупости, – говорит Голос. – Лучше скажи мне, чего тебе больше всего хочется… Да говори, не стесняйся… Я все-таки пока еще Бог, могу праведников-то своих немного и побаловать».

Тут перед внутренним взором Павли начинают мелькать манящие цветные картинки, на которых изображены всякие приятные для Павли вещи, например, новенький велосипед, ящик водки, новые резиновые сапоги и все такое прочее, что могло бы существенно облегчить хозяйственную и нехозяйственную жизнь Павлуши.

Жизнь бьет перед Павлей волшебным ключом, и ему скоро начинает казаться, что все эти богатства принадлежат теперь одному только ему, так что он даже забеспокоился, поместятся ли все эти чудеса в одной избе или для этого потребуется еще место в сарае.

Потом Павля откашливается, открывает глаза и говорит:

«Хочу быть собакой».

«Как? – спрашивает Голос. – Собакой?.. Какой там еще собакой, крапивное семя?»

«Можно водолазом, – говорит Павля, подумав. – А можно гончей… Только не пуделем».

На мгновение солнечные блики меркнут, и в помещении виснет тяжелое и не обещающее ничего хорошего молчание.

«Я так и знал, что ты придумаешь какую-то глупость, – говорит, наконец, Голос. – Разве Христос был собакой? Разве это собака взяла на себя все ваши грехи?»

«Так ведь как же, Господи, – отвечает Павля, с трудом подбирая нужные слова. – Если бы он был собакой, никому бы и в голову не пришло его распинать».

«Это, конечно, аргумент, – говорит Голос, делаясь суше. – Одно вы только упустили, господа богословы, что если бы Христос был собакой, то некому было бы вас спасать, и вы бы никогда не спаслись, но все бы погибли».

Это заявление немедленно заставляет Павлю подумать. Он чешет свой затылок, а затем говорит:

«Если бы и Христос был бы собакой, и все мы были бы собаками, то не надо было бы никого спасать, потому что все собаки от природы безгрешны, а значит, они спасутся, потому что все безгрешное спасется, как учат нас святые отцы».

Эти слова производят на присутствующих большое впечатление.

«Ну, как знаете, – говорит обиженный Голос, и все огоньки вокруг сразу гаснут. – Значит, водолазом хочешь?»

«Водолазом, – подтверждает Павля. – Но можно и гончей».

«Ладно, – говорит Господь, доставая из воздуха большую Книгу, в которую вписаны имена всех живых и умерших. Потом Он вынимает ручку и тщательно вычеркивает из Книги имя Павли, после чего отправляет Книгу на место и горько произносит:

«Если праведники такие, то чего же ждать от остальных?»

«А я ведь предупреждал, – говорит Павля, довольно улыбаясь. – Ну какой из меня, скажи на милость, праведник?»

Потом он хотел сказать еще что-то, но не успел, потому что Господь превратил его в собаку.

80. Праздник поэзии

Он всегда был приурочен ко дню рождения Пушкина и проходил на Поляне, где уже с раннего утра поначалу собирались в предвкушении опохмела местные алкаши. Потом появлялись первые туристы, а вместе с ними свои палатки раскидывали продавцы пирожков, конфет и напитков, и, наконец, подъезжал давно ожидаемый автобус с гостями, которые вываливались из автобуса и озирались, глядя на небо и надеясь, что если дождь и будет, то он обязательно пройдет мимо.

Праздник начинался.

Может, когда-то он был веселый, остроумный, неожиданный и легкий, но сегодня он больше напоминал похороны, на которые нельзя не пойти, но и пойти на которые – совершенно невозможно.

Похоже это было на конец света, но не на сам конец, а на то, что осталось после него, – когда небесные врата уже закрыты, заседатели и присяжные Страшного суда удалились, грешники отправились в огонь, праведники, наоборот, поспешили в райскую тишину и прохладу, тогда как все прочие остались тут, на этом празднике поэзии, отмеченном своей пугающей ненужностью и нелепостью, от которых уже некуда было убежать.

81. Ни к чему не обязывающее замечание

Мысль, которая преследовала меня не первый уже месяц и все никак не давалась, не желала стать вдруг прозрачной. Иногда мне казалось, что ее можно сформулировать, и тогда я пытался понять свою жизнь как нечто целостное и уникальное, нечто законченное и имеющее в силу этой законченности абсолютную ценность. Что-то такое, таившееся в том, что она уже была, уже присутствовала до всякой рефлексии и всех размышлений, но была не чьей-то вообще, а именно твоей, и, похоже, именно это делало ее абсолютно неуязвимой.

Переживание не-страха смерти – вот как оно называлось, то есть – чувство, что пережил нечто удивительное, полное, что уже не страшна была никакая смерть – ибо это пережитое, прочувствованное было столь значительно, что всего прочего могло и не быть. Уже вся жизнь получила абсолютную ценность, с которой не могла справиться никакая смерть, никакое забвение, никакой абсурд. Тут же пришло и чувство благодарности за это.

82. Никандр Макаров

Странная эта русская жизнь рождала иногда странных людей, память о которых еще долго жила после их смерти, не сразу уходя в песок забвения, но еще долго пересказываясь, переиначиваясь и обрастая все новыми и новыми подробностями, чтобы, наконец, однажды смолкнуть навечно. Так выпущенный из руки камень плюхается в болото, поднимая расходящиеся круги, которые делаются все меньше и меньше, пока не исчезнут вовсе.

Одним из таких людей был, несомненно, Никандр Макаров из деревни Марамохи, в которой он родился и в которой прожил всю свою короткую и давно уже забытую всеми жизнь.

Умер Никандр в первой половине 30-х годов, до войны, и при этом в возрасте 33 лет, словно Небеса подтверждали этим его подражание Спасителю.

С рождения Никандр был лишен возможности передвигаться, потому что у него не работали ноги, и он всегда лежал безвыходно в своей избе, очень редко прося вынести его на улицу. Я отыскал эту избу. Она была о двух половинах – одна холодная, а другая зимняя, с печью. Сохранилась до сих пор только зимняя половина, которой, возможно, уже больше ста лет. Сам Никандр – как рассказывали – какая бы температура ни была за окном, всегда лежал в холодной половине, накрытый простыней, и время от времени, если случалась какая-то надобность, звенел в колокольчик, прося, чтобы к нему подошли.

Способности его прорезались довольно рано.

Например, он всегда знал, кто идет мимо его избы, а кто идет к нему.

Всегда знал и то, зачем кто-то идет к нему.

Легко узнавал нового человека, которого никогда не видел прежде.

Нрава он был веселого, все время шутил и смеялся.

Любил играть в карты, в подкидного, и всегда выигрывал, потому что всегда видел чужие карты. Но иногда позволял обыграть себя и тогда шутливо бил кулаками в грудь, плакал и рыдал.

Одна женщина из Пушкинских гор рассказывала мне, как однажды зимой пропала ее старшая сестра. Обыскались везде, а потом мать девочки пошла к Никандру, а тот, недолго думая, сказал – она в колодце. И действительно, нашли девочку утонувшей в колодце.

В 1945 году Никандр явился во сне одной женщине из Велья, которая давно не получала известий с фронта от мужа. Она Никандра при его жизни никогда не видела. Никандр сказал: «Твой жив, вернется на престольный праздник». Но на вопрос, на какой, – ничего не ответил и только прибавил: «А ты великая грешница». И исчез. Похоже, любил он посмеяться и после смерти.

«Как-то, – рассказывала одна женщина, помнящая хорошо Никандра, – к Никандру собралось много женщин, и среди них – мамина знакомая. Потом она рассказывала, что Никандр поговорил со всеми, а когда дошла очередь до нее, то сказал: «Ну, что я могу тебе сказать? Я только одно тебе скажу: сохраняй постные дни, среду и пятницу».