Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Допустим, я… А если не я, то кто тогда?.. Разве не должны мы все объединиться, чтобы побороть это зло, чье имя – алкоголь?.. Вот почему я говорю сегодня – чем больше мы выпьем этой отравы, тем меньше ее достанется врагам… А?.. Я не прав?

– Ты кого это отравой обозвал? – сказал дядя Миша, поднимаясь со своего места. – Или ты не знаешь, черт собачий, что эта отрава нам приходится и матерью, и отцом?

– Он не знал, – сказал чей-то голос.

– О-о, – сказал дядя Миша. – Не знал. А надо знать. Не дети, чай.

Он зашатался и вновь сел на свой стул.

Тут в избу отворилась дверь, и на пороге возникла фигура отца Мануила.

– А-а, – сказал он, оглядывая присутствующих, – все собрались, и никто не встречает. А это непорядок.

Было сразу видно, что он уже принял, и притом принял основательно.

– Вот именно, – сказал Пасечник, протягивая свой пустой стаканчик. – Что же это такое? Мы сюда шли, сил не жалели, а что теперь?

– Это в каком таком смысле – «теперь»? – спросил дядя Миша, наливая. Уши его пылали, словно два маленьких костра. – Может, вам наша самогоночка не нравится?

– Вот рассиропился, словно малый ребенок, – сказала хозяйка, взяв бутылку и разливая остатки себе, Пасечнику и отцу Фалафелю, который привалился к стоящему гробу и благодаря этому держался на ногах.

– А вам я сейчас принесу, – сказала хозяйка отцу Мануилу, – только в подвал спущусь.

– Если это только из-за меня, то не беспокойтесь, – сказал заплетающийся языком, но твердо держащийся на ногах, всегда вежливый отец Мануил. Потом он немного подумал и добавил:

– Ну, разве что если немного, грамм двести, для затравки.

– Сделаем, милый, – утешила его хозяйка. – Сию секунду принесу.

– А мы покамест начнем с Богом, – и отец Мануил достал из сумки фелонь и епитрахиль, а затем и кадильницу, которая все никак не хотела разжигаться.

– Начинайте, миленькие, начинайте, – подал голос кто-то из собравшихся. – Давно уже пора.

– Да. Чего ждать-то? – поддержал отец Фалафель. – Заждались уже.

– Отец Фалафель, – сказал Мануил, надевая фелонь. – Ты за дьякона будешь… И чтобы никакой отсебятины!.. Не так, как в прошлый раз.

– А где твой дьякон? – спросил Фалафель, кажется, уже зная ответ на этот вопрос.

– Заснул по дороге, – кратко сообщил отец Мануил. – На обратном пути надо не забыть разбудить.

– Как бы его собаки не обгрызли-то, – сказал кто-то из присутствующих. – В прошлом-то годе ведь бездомные собаки почтальона нашего загрызли. Только он прилег, родимый, только глазки свои закрыл, как его собаки и разорвали. Это даже в Псковских новостях показывали.

– А вот и неправда ваша, тетечка, – сказала молоденькая девушка с косыми глазами. – Почтальона собаки разорвали, потому что он пьяный был. А собаки пьяных не любят, вот он и поплатился.

– Истинная правда, – отец Фалафель закрыл глаза и блаженно улыбнулся. – Только дьяконом я не смогу, потому что я текста погребального не помню. Какой из меня, к собакам, дьякон, если я текста не знаю?

– Другого у нас нет, – отец Мануил весело рыгнул.

– Выпей, родимый, сперва, – сказала хозяйка, возвращаясь с бутылкой чистейшей самогонки. – Выпьешь, оно и полегчает.

Пока отец Мануил пил, морщился и закусывал все тем же ржаным, Пасечник тоже подобрался к бутылке и быстро налил себе полстакана.

– За именинницу, – сказал он и выпил, никого не дожидаясь.

– Присоединяюсь, – машинально произнес отец Мануил. Потом, занюхав принятое все той же ржаной горбушкой, спросил:

– Какую там еще именинницу?.. Вы все-таки думайте, что говорите?..

– Виноват, – сказал Пасечник. – Больше не повторится.

– А теперь свечи зажигайте.

Свечи зажгли, а из своего портфеля отец Мануил достал «Служебник» и положил его перед собой.

– Как покойницу-то звать?

– Настей кличут, – сказал кто-то из присутствующих.

– Стало быть, отпевается раба Божия Анастасия, – уточнил отец Мануил.

– Вот именно, – приоткрыл глаз до того дремавший дядя Миша. Сказав же это, он сладко зевнул и, снова опустив голову на стол, захрапел.

– Чисто Ирод, – сказала хозяйка. – Ну что ты будешь с ним делать!

– Мы можем его отнести, – предложил отец Фалафель.

– Сиди уж, – сказала хозяйка, подходя к спящему. – Тебя самого скоро надо будет нести.

Потом она взяла мужа, легко забросила его на плечо и унесла из комнаты. Видно было, что она это делает не в первый раз.

– Учитесь, салаги, – сказал Пасечник.

– Тишина, – сказал отец Мануил и для большей убедительности постучал по гробу. – А теперь собрались и подтянулись. Начинай, Фалафель.

Он встал и поднял руку, словно приготовившийся к исполнению дирижер.

И странное дело! Стоило только прозвучать первым словам чина погребения, как что-то неуловимо изменилось в избе, так, словно неожиданно, разгоняя сумрак, загорелось еще несколько лампочек, которые позволяли увидеть теперь все происходящее совсем в ином свете, чем прежде.

– Благослови, владыко! – неожиданно громко и отчетливо произнес отец Фалафель, а отец Мануил продолжил так же громко и отчетливо:

– Благословен Бог наш, всегда ныне, и присно, и во веки веков!

– Аминь, – сказала хозяйка.

И все то время, пока отец Мануил и отец Фалафель произносили эти древние и вечно новые слова, казалось, что призрачный, нереальный свет становится, по мере прочтения погребального чина, все нереальней, призрачней, таинственней. Так, словно все вокруг было только удачной иллюзией, готовой исчезнуть в любую минуту, тогда как подлинным оставался только этот волшебный, мерцающий и зовущий свет.

«Какая разлука, о братия!» – говорил, между тем, отец Мануил, и дым от его кадильницы стелился над гробом и поднимался к потолку.