Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Вслед за ним проходит незнакомый инок, бормоча, кажется, из последних сил:

«Чужд бых братии моей, и странен сыновьям матере моей, яко ревность дому твоего снеде мя, и поношения поносящих ти наподоша на мя».

А солнце все сияет и сияет вовсю, так что мне вдруг начинает мерещиться, что оно, наверное, не зайдет уже никогда.

72. Сценки из монастырской жизни. Искушение колбасой

День. Монастырский дворик возле Братского корпуса. Скамейка в кустах, возле входа в братский корпус. На скамейке, прячась в тени, сидел отец Иов. В руках он держал огромную колбасу холодного копчения. Лицо отца Иова было задумчиво и сурово одновременно. Казалось, он изо всех сил борется с желанием забросить эту колбасу как можно дальше в кусты и тем избавиться от всех терзающих его сомнений.

– Вот, – сказал он подошедшему отцу Тимофею, показывая на колбасу – Видал? Опять принесли. Что за народ такой, ей богу? Говоришь им – не нести, так нет, все равно несут… Не знаю, что с ней делать теперь.

– Ты ее съешь, – сказал отец Тимофей и протянул руку. – Съешь – и дело с концом. Ну-ка, дай взгляну.

Но отец Иов колбасу не отдал, а вместо этого позвал греющегося на солнышке старого Шарика.

– Собачка, – сказал он, размахивая колбасой на манер сабли. – Иди сюда, на, на, возьми.

Собачка тявкнула и засеменила к отцу Иову.

– Лучше сам съешь, – посоветовал отец Тимофей. – Потом жалеть будешь.

– Ну конечно, – ответил отец Иов, протягивая колбасу собаке.

– Потом она тебе сниться будет, – сказал отец Тимофей, разглядывая колбасу. – Я вот так однажды кусок семги не съел, так он мне полгода потом снился.

– Так то – семга, – сказал отец Иов.

– Когда снится, то разницы никакой, – возразил отец Тимофей.

– Тебе виднее, – сказал отец Иов, отдавая Шарику колбасу.

– Еще и ночью приходить будет, – продолжал отец Тимофей. – Придет и в ногах-то и встанет. Вот помучаешься тогда.

– Не замучусь, – отец Иов глядел, как Шарик расправляется с предметом искушения.

Тут дверь из корпуса отворилась, и на пороге показался отец Александр. Он посмотрел на присутствующих, на рычащего над колбасой Шарика и сразу все понял.

– Вы что это? – сказал он. – Собаку колбасой кормите? Совсем с ума посходили?

– Я же еще и виноват, – и отец Иов поднялся со скамейки.

– А кто же? – сказал отец Александр. – Этой колбасой можно было бы трудников два дня кормить.

– Или неделю, – сказал отец Тимофей. – Говорил же тебе – лучше сам съешь.

– Конечно, лучше, – подтвердил отец Александр. – Чем добру пропадать. Еще и собаку приучаешь, бесовское животное.

– Она сюда и без того ходит, – сказал отец Иов, чувствуя, что говорит что-то не то и что авторитет его как духовного лидера трещит по швам.

– Она ходит только потому, что ей позволяют, – с вежливой немецкой настойчивостью сообщил отец Александр, нагибаясь и поднимая с земли камушек. – Сама она больше сюда ходить не будет, – сказал он и умело швырнул в Шарика камнем. Шарик тявкнул и убежал, волоча за собой по земле остатки колбасы.

– Два дня можно было трудников кормить. А теперь пускай они голодные сидят, – повторил отец Александр и заспешил прочь.

– Немец, – помолчав, сказал отец Иов, словно просил у Тимофея защиты от этой вопиющей несправедливости. – Немец – немец и есть. Что с ним сделаешь, с немцем-то?

– А ничего, – сказал Тимофей, тоже поднимаясь со скамейки. – С немцем, брат, сам знаешь, шутки плохи… Ну, ты хоть живой твари доставил удовольствие.

Отец Иов злобно посмотрел на него, но ничего не сказал.

73. Пушкин

Я, конечно, не забыл, что в трех-четырех километрах от нашего монастырька располагается Пушкинский Заповедник – сельцо Михайловское, в котором Пушкин пребывал во время своей ссылки.

Ссылка была долгая, зима была ветреная и холодная, и время от времени Пушкину приходили на ум странные мысли, которых не было ни летом, ни весной.

Ему казалось, что в мире ничего не осталось, кроме этой зимы, которая уже завалила снегом все ходы и выходы из Михайловского и продолжала заметать мир дальше, заставляя думать, что на всем белом свете не осталось ничего другого.

Он и правда чувствовал, что вокруг происходит что-то неладное. То ли гудел в печной трубе домовой, то ли ржали в конюшне напуганные ветром лошади.

И лишь поскользнувшись на крыльце и грохнувшись об его четыре ступеньки, он вдруг догадался, в чем дело.

Мира не было.

Не было солнца, звезд, ночного мрака.

Не было людей и не было зверей.

Не было улыбок.

Не было Михайловского и не было Санкт-Петербурга.

Не было Времени, но не было и Вечности.

Не было ничего.

И все же все это было.

Хромая, он дошел до постели.

Кружащий за окном снег иногда начинал метаться, словно хотел что-то сказать ему.

Великая Пустота стучала в его двери, в его окна, скрипела плохо закрытыми ставнями.

Все вокруг свидетельствовало о своем отсутствии. Оставленные с вечера стихи были, похоже, сродни этой Пустоте.

Он открыл ставни.

Холодный воздух заклубился и бросил в комнату пригоршню снега.