Забвение пахнет корицей

– Если я могу чем-то помочь… – произносит Гэвин. Не закончив фразу, он смотрит мне в глаза так пристально, что я краснею и отворачиваюсь.

– Вы очень добры, Гэвин, – говорю я. – Но уверена, вы сможете найти лучшее занятие, чем заботиться о старушке из кондитерской.

Бровь у Гэвина снова выгибается дугой.

– Не вижу тут никаких старушек.

– Это очень любезно с вашей стороны, – шепчу я, – но вы молодой, холостой… – Я делаю паузу. – Вы ведь холостяк, кажется?

– С утра вроде был.

Я стараюсь не обращать внимания на неожиданное чувство облегчения, охватившее меня при этих словах.

– Ну, мне все-таки тридцать шесть, скоро будет семьдесят пять. Я разведена и на грани финансового краха. И еще я мать ребенка, который меня ненавидит. Разве вам не лучше заняться чем-то… ну, не знаю, чем обычно занимаются молодые, свободные люди?

– Чем занимаются молодые, свободные люди? – повторяет Гэвин. – Чем же это, например?

– Не знаю. – Я чувствую себя довольно глупо. Сто лет не думала о себе как о молодой. – Ходить по ночным клубам?

Гэвин разражается громким смехом.

– Ну да, ну да, как раз ради здешних многочисленных клубов я и переехал сюда, на Кейп. Да и сейчас вообще-то я как раз возвращаюсь с сабантуя.

Я улыбаюсь, но мне не смешно.

– Знаю, что это звучит глупо. Но опекать меня не нужно. Да, хлопот у меня невпроворот. Но со своими проблемами я всегда справлялась сама. И сейчас справлюсь.

– Разок довериться кому-то можно, вы же сами понимаете, – мягко втолковывает мне Гэвин.

Раздраженно вскинув голову, я открываю рот, чтобы ответить, но он меня опережает.

– На днях я уже говорил, что вы хорошая мать, – продолжает он. – Вам просто пора перестать сомневаться в себе.

Я опускаю глаза.

– Похоже, я только все порчу вокруг себя. – Чувствую, как снова краснею, и бормочу: – Сама не знаю, зачем я вам все это говорю.

Слышится тяжелый вздох Гэвина, а в следующее мгновение он обходит вокруг прилавка и обхватывает меня руками. С бешено бьющимся сердцем я прижимаюсь к нему. Я стараюсь не думать о его мускулистой груди, а просто закрываю глаза: как же здорово, когда тебя вот так обнимают. Рядом со мной ведь не осталось никого, ни одного человека, кто мог бы вот так прижать и ободряюще похлопать по спине, а я и не догадывалась, насколько мне этого не хватает.

– Ты ничего не портишь, Хоуп, – шепчет Гэвин, уткнувшись мне в волосы. – Перестань заниматься самобичеванием. Ты самый стойкий человек из всех, кого я знаю.

Помолчав, он добавляет:

– Я знаю, как туго тебе приходится в последнее время. Но еще неизвестно, что принесет завтрашний день – или послезавтрашний. Один день, одна неделя, один месяц могут все изменить.

Я пристально гляжу на него и отступаю на шаг.

– Моя мама так часто говорила. Теми же словами.

– Да? – удивляется Гэвин.

– Представь.

– Ты мне никогда о ней не рассказывала.

– Знаю, – шепчу я.

На самом деле мне слишком больно о ней вспоминать. Все мои детские годы прошли в надежде, что если я постараюсь вести себя лучше, помогать по дому или чаще благодарить маму за все, то она будет чуть больше меня любить. Вместо этого мама с каждым годом, как мне казалось, уплывала от меня все дальше и дальше.

Когда ей поставили диагноз рак груди, и я приехала домой, чтобы ей помочь, все повторилось сначала. Я надеялась, что она увидит и поймет наконец, как я люблю ее, но мама, даже умирая, по-прежнему держала меня на расстоянии. Когда, уже на смертном одре, она вдруг сказала, что любит меня, это прозвучало неискренне. Так хотелось бы ей поверить, но я понимала: мама была в полузабытьи и, по-видимому, бредила – она считала, будто разговаривает с одним из своих многочисленных бойфрендов.

– Мы всегда были ближе с бабушкой, чем с мамой, – объясняю я Гэвину.

Гэвин кладет руку мне на плечо.

– Грустно, что ты ее потеряла, я сочувствую, Хоуп, – говорит он. Мне не совсем понятно, кого именно он имеет в виду – мою мать или Мами, ведь в каком-то смысле они обе меня покинули.

– Спасибо, – отвечаю я шепотом.

Через несколько минут Гэвин уходит с коробкой штруделя. Я смотрю ему вслед, а сердце глухо колотится в груди. Не знаю почему, но он, кажется, верит в меня больше, чем я сама. Но сейчас думать об этом некогда – передо мной стоят более насущные вопросы: нужно разобраться, как выходить из ситуации с банковским кредитом. Потерев виски, я включаю электрический чайник и, усевшись за один из столиков кафе, погружаюсь в изучение полученных от Мэтта бумаг.

Глава 5

– Нам надо поговорить.

Прошло полторы недели, и я стою у двери Роба – в прошлом своей, – скрестив руки на груди. Смотрю на своего бывшего мужа и не вижу ничего – только боль, обиду, предательство. Кажется, что человек, которого я любила, исчез, растворился без следа.

– Ты могла бы и позвонить, Хоуп, – произносит он. Роб не предлагает мне войти, стоит в дверном проеме, словно часовой, охраняющий то, что у него за спиной.

– Я и звонила. Дважды домой и дважды в твой офис. Но ты не перезвонил.

Роб пожимает плечами.

– Я был занят. Но рано или поздно перезвонил бы. Он переминается с ноги на ногу, и на миг мне кажется, что в его взгляде мелькнула грусть. И тут же исчезла.

– Что тебе нужно? – спрашивает он.

Я глубоко вздыхаю. Ненавижу выяснять отношения с Робом, всегда ненавидела. Однажды он признался, что рад тому, что в нашей паре юристом стал он, а я бросила учебу и занялась ребенком. «Ты не борец, – объяснил он. – Чтобы работать в суде, необходим бойцовский характер».

– Нам надо поговорить об Анни, – мрачно говорю я.

– А что с ней такое? – удивляется он.

– Ну, во-первых, нам нужно условиться об основных правилах. Ей двенадцать лет. Нельзя разрешать ей делать макияж в школу. Она еще ребенок.

– Господи, Хоуп, так весь сыр-бор из-за этого? – Роб хохочет. Его смех оскорбил бы меня, не знай я, что он регулярно прибегает к этому приему в суде, дискутируя с адвокатами и свидетелями противной стороны. – Да она уже практически взрослая девица. Не можешь же ты заставить ее всегда быть маленькой девочкой.

– Даже и не пытаюсь. – Я делаю глубокий вдох и стараюсь сосредоточиться. – Но я хотела бы установить какие-то границы. Если я буду их устанавливать, а ты подрывать и опровергать мои слова, Анни никогда ничему не научится. А пока что она меня ненавидит.