Лето’08. Музыка слов

где твоя нерожденная дочь каждый день, засыпая в сети простыней,
на подоконник кладет венок из осколков и самых честных моих слов,
и молится Богу, прося: «Спи крепче, я буду всегда твоей», – с миррой
из зеленых, как волны, глаз. Ты не придешь, а зря, в круглом раю Бог
уже воздвиг монумент из лучших мгновений твоих, и там, знаешь,
так тепло, как изо рта в рот в детстве конфету давать.
И слишком ярко от пышности дней и от звона цветов —
очень свежо.

Когда появилась ты

Когда появилась ты – я выжил. С крыш доносился шум птичий, я слышал, как годы плыли мимо лица, слепца делая счастливее, но не зорче. То же самое чувство и воздух дрожал рядом с висками, обрываясь на короткие паузы в пространстве, латая дыры в обшивке, но я выжил. Когда появилась ты, утро запахло летом, а ветер смыслом. Все неслось рядом, локтем толкая в спину, но не ближе чем на дюйм пальца, и появилась ты на горизонте, вынимая легким движеньем взгляда меня из диапазона смерти; ты не знала, но каждый вечер, не уступая, клала в кровать, накрывала, целовала в лоб нежно, как мать сына; тебя не было рядом, но градом сыпалось все со стен и неба, когда я один знал, что ты не рядом, но много глубже.

В лужах сыростью пахло и маем, край подкрался сзади и душил, зажимая веру, а утром в старом дворе я кормил стаи, тая от томного звука весны; и пахло раем, хлебом, холодным московским ветром, и знаю, что где-то вечно ты засыпала под вечер и что там – Бог видит – светлее и проще, поля зеленей, гуще рощи деревьев. Когда появилась ты – я вышел к свету, в сторону жизни брести шагами тише, но дальше и точно в сторону жизни.

Я рос. Менял мысли и стрижки. За окном распахнутый мир манил к себе пальцем. Я шел на встречу с миром и знал, что вовсе не страшно и фронт любой в этом мире войн для меня обозначен алым, черным флагом твоих смуглых кос. Знаешь, ближе к рассвету город совсем другой. Я просыпался так рано, что вой собак еще стихать не успевал. Я шел и видел разные лица, кастеты, спицы в спинах вместо хребтов, волны видел, над головой – птицы. Ты знаешь, я проснулся так рано и еще с порога почувствовал запах веры, самый сильный запал, в день, когда стали длиннее минуты и мир слепой ослеп еще хлеще от своей чистоты. А я… я выжил, когда появилась ты.

К маме

О чем расскажет она, когда мне исполнится тридцать.
Придет и сядет. Стул напротив. Деревянные ножки, кривая спинка.
Мама, за окном – май. И внутри май. Только сказать нечего.
Храм у фундамента постарел, постарели дворы, умерли люди.
Боже, сколько прелюдий в каждом их вздохе. А для нас – все в цветах.
И ты приходи, днем или ночью, стучись в дверь, я открою точно.
Буду, быть может, лучше. Точнее – точеной. А лучше – только с тобой.
О чем ты расскажешь, мама, когда стены храма начнут осыпаться.
Когда этот бойкий город вдруг станет душным, не хватит места
и асфальт – весь в зеркальных лужах. Слушай, ведь жизнь, по сути,
один затяжной прыжок в май душный. Еще – сплошные раны.

Странно. Вот на кухне ты ставишь цветы в стакан
граненый. Не плачь о людях,
их Бог рассудит. С безудержным смехом,
эхом от стен домов.
А ты дай мне обет, что не уйдешь рано.
Соседям скажи, пусть нас никогда не будят.
И за окном песней рассвет сонный.
Потому что вдруг если,
мир неполный
без тебя будет.

Летний озноб

Летний озноб. И в росе – пальцы ног.
Мы бежали навстречу. По встречной,
но вдоль дорог.
Пыль с облаков. И в цветах – пальцы рук.
Мы летели, как птицы. Нас где-то ждут.
А мы не спешим,
и стоя, оскал души оголяя перед тобой,
мне Бог простит.
И все расскажет морской прибой.

Память нельзя отнять

И как ползет вверх прохладой минут, словно на ровное разделяет,
и выносит на поверхность греться лопатками к солнцу, загорелой
душой с морем наперевес, помнишь ты? Как падали вниз слова
и травы у окна под домом несбывшихся надежд, неоправданных встреч,
и в какой-то миг воздух дрожит и обрывается рядом, и кажется, все
сходится в единой точке мостов, а это просто среди ночи бетон
темноты за окном скрипит, и кто-то близкий теперь связкой ключей
гремит и обнимает, засыпая ближе, чем мог ты, но тебя не было здесь,
а был ты там; помню я каждый твой финт и радость людей в твой
детский рот ложкой дегтя на порчу метров, и что в городе твоем зеленей
поле цветов, а дом стоит на холмах, шатаясь по сторонам, и вот обрываются
внизу провода, и, не дойдя до дома, кто-то в лифте встречает рассвет,
и что от этого не легче ни на дюйм, но отчего-то ближе и смелей.
И смотрит вдаль, томно закатывая к северу ладони и погружаясь дважды
туда, куда так мечталось упасть с концами вдоль границ и безграничной
уснуть между рук, в белых майках, с простреленным одиночеством лбом;
я не мешаю тебе, но смешиваю внутри невероятный хлам, смещаясь к югу
истин и правд, на круглой земле, чтобы нам на подносе ни давали на
завтрак; память нельзя отнять так просто, как свободу выбора и совесть
жить важным, а не святым; и если даже этот самый жгучий грех прорастает
внутри, гарантий нет, что когда-нибудь что-то станет иначе, перевернувшись
в воду с высоты верной самой веры и не дойдя до дна никаким углом.

Я – здесь

Я – здесь.
Я – где звезды, на блюде небесном готовые бисер иллюзий разжечь.
Где сумрак – в пыли искупались пороги и чаек пространная дикая речь.
Я – здесь.
Я – где утро, кудрявые кроны и своры гудящих сверчковых комет.
Где солнце – от стареньких штор оконце небрежно к обеду избавит сосед.
Я – здесь.
Я – где полдень, в цветении суток, в кипении сотен молящихся рук.
Я – здесь.
Я – где полночь и сомкнуты веки в шумящих потоках разбуженных лет.
Я – здесь, где прощаются память и души.
Здесь, где окончится мой светлый век.

Бессмертие

Твое голубое белье под тяжестью ткани. Брань из форточек. Ты на корточках
слушаешь Курта. В перекрестках. Фасадах стен цветет душное лето.
Мы согреты, и из наших ртов вылетают ответы
на все вопросы всего мира. Без звука. За окнами душно.