Лето’08. Музыка слов

Темнеет поздно. Постой немного в такой позе.
Бог рисует с тебя натуру. Под утро, когда ты устала,
я рассказала богу, что совершенство в немногом.
И этот воздух между нами – вовсе не воздух. А остров свободы.
Я бы тебя спасала, если бы мы тонули, если бы падали вниз.
С карнизов мира немыми птенцами. Я бы тебя спасала.
Вечер. Плечи сгорели. Твои. Лямки на платье сползли
до земли. До экватора тела. Ложись и спи, чтобы вниз полетела
вся истина мира. А я поднимаюсь с колен. Взгляд бросаю на север,
фасады стен. Твою шею. Ты греешь меня своими словами.
Смотри. Все зацветает внутри. Трава на асфальте. Морская пена.
Прости, но сегодня твое голубое белье
мне стало священней Эдема.
И вся правда мира так эфемерна.
Когда ты спишь на моих руках,
мне кажется, я бессмертна.

Олимп жизни

Я поднимаю себе
выше планку, крыши домов, траекторию взгляда. Я прощаю себя
за боль и за все, что казалось раем. Я снимаю призму с глаз, одежду —
с нутра, чтобы идти туда, где маленький мальчик на пороге за меня
подставляет спину пулям и смерти. И не боится. Сколько лезвий нужно
узнать на вкус, чтобы понять, что в ножах нет правды. Время забилось в угол
дальний – меня не ломает, но ломит тело косточкой каждой. И только вода чище
и зеленей в море под нашим миром, с миррой соленой на лбу.

Я поднимаю себе
бокал – за лучшее все, что было когда-то во мне. С точки зрения жизни все лучшее
в ней есть повод поднять бокал. Я разбиваюсь, как порох ломкий, о плечи тех, кто дорог
пока, и там, где кончится эта суть, всегда начнется другая. Я знаю – тут было все,
и в позвонках всегда остаются гвозди сомнений. На память – лето восьмого года
и счастье жить чище. А он, в кого я так редко верю, спасет, в дом на зеленый, как море,
холм принесет и оставит под дверью спать тонким смыслом. И тише там. И точно светлее.
Там, где твой дом, – мое спасенье.

Я поднимаю себе
суть к горлу. И задыхаюсь под утро в вине и масле. На грудь медом дальний остров,
который не видно отсюда, снизу. В подолах платья мир новый, огромный, и ты будешь
ждать вечность, словно одно мгновенье. Это море в тебе дует на горизонт пылью,
основы ломаются. Ты у истоков стоишь – волосы ветром растреплет.
И лишнее оставит за порогом, а все, что поднимала в себе на Олимп жизни,
меня донесет на коленях теплых и рядом положит. Пока в идеальном этом мире
ты на самом краю обрыва во сне тихо сопишь.

Океаны

А океаны.
Слова и страны.
Все подо мной крепкой лозой
и лентой из льна
сплелось и в волосах
застыло ветром.

А океаны.
Словно капканы,
ловкие души душат
в сетях безграничной свободы
быть собою.

А океаны.
Нутро все в ранах,
а по дорожкам вен
в свой безумный плен
уже двинулся караван,
предвкушая конец
путей.

А океаны.
Сплошная нирвана
на каждом вдохе и выходе
рьяно травами и цветами.
Плетут причалы
на твоих щеках
для моих рук
и губ.

К Нате

Ее грубые скулы и черные волосы. Бледность шеи.
В осанке – какая-то дивная подлость. Она старше меня.
Мне пятнадцать. Ей почти двадцать. Но по-детски
скользят глаза. И сутулятся плечи. Был темный вечер.
Какой-то особенный вечер. Летний воздух. Она оголила
предплечья. От зноя. Хотя было прохладно.
Ладно.
Мы сидели на тротуарах до ночи. Она говорила много.
Все больше о главном. О главах нашей любви, и плавно
ее голос переходил в звон ветра. Необходимо было
перестать друг от друга прятаться. Она говорила, что,
засыпая, не молится. Я вторила ей, хоть и молилась.
Она мне божилась, что не может не думать, что прожужжала
все уши маме. А я плакала по ночам, представляла, что обнимаю
и прижимаю к груди ее темные волосы. Голосом тонким шепчу ей
прелести. С именем нежным. С ее томным заснеженным запахом
у кромки пульса на шее. Грешнее и дальше мы уходили от темы.
Она скучала. Клялась, что не боится каяться после, что не боится
друзей, сокурсников. Пусть даже все они будут в курсе.
Что жалко немного маму. А впрочем, к черту всю эту драму.