Лето’08. Музыка слов

и огромных штрафов,
и дымных пабов,
и цветных витрин,
и безликих светофоров,
и смешных голубей,
и запутанных проводов
ко мне заходил Бог
и мы хлебали Jameson из горла.
Он был смешной и пьяный,
и хохотал вслух,
и рассказывал мне о море,
и о доме,
и как круто ему пел Пресли,
и как сладок на вкус виноград из Эдема,
и что слаще него только груди Хепберн.
А я слушала-слушала
и думала, что с Богом, конечно,
мило,
но с тобой
в пару раз
круче.

Воронка

Словно мертвая рыба на берегах асфальта в московской пыли. Ты хлопала крыльями с тонкими перепонками, телом и чувствами наизнанку, мягкими для падений, бдений, воплей. И копны волос на моих рукавах под утро вянут ярким вереском. Глупо было отпускать тебя ночью одну на улицу, но еще глупее держать подле себя все эти годы, надеясь исцелить рану, разгладить горе белыми воротничками на твоем платье.

Слепые платят дважды. Я плачу дважды и плачу над твоим телом сухой рыбы, которое ни вдохнуть, ни выпить. Глыбы льда на шпиле ползут до неба, а мы остаемся здесь, в скверах. Московской пыли не хватит, чтобы жить хорошо или хотя бы долго. И колко так чувствовать себя эпицентром немой трагедии между двух пустых улиц. Между одним берегом и другим берегом. Между двумя берегами несуществующей правды. И не пугать прохожих оголенными сердцами в груди, и не ложиться им под ноги, и не топтать ногами самим.

Милая. Нет, грубая. Это ругательство вовсе тебе не к лицу. Эта смерть тихая. На моих руках выгнутых. Вдох и выход. И ты плывешь дальше до неба, и с головой – боевым стягом. Проигрывать войны, исход которых, как и прежде, зависит от прогнозов погоды, от чьих-то «да», сказанных вовремя, от чьих-то «нет», унесенных с собой в сырую могилу из фиалок и морского песка.

Так больно чувствовать себя эпицентром в мире, раздробленном на периферии, на невозможность быть единым целым в темных стенах города, который так крепко впитался в землю, впился корнями в фундаменты рек и устья домов. В городе, под сердцем которого выстроим стену, украсив ее цветами наших тел, сплетенных заживо. С кронами и крылатой листвой тополей. Из уст самых влюбленных в нее людей. И ты, моя рыба, спи крепко в руках теплых, слепыми глазами уставившись в сторону храма. Я сохраню твое мертвое тело, сухие вены.

Я сохраню наш эпицентр, живую воронку в пустом сквере ночью на улице N-ой. Воронку из нас. Из тебя и меня. Меня и тебя, сшитых вместе по швам одной крепкой нитью. Кожа в кожу.

Воронка, в которую мы попали
и не нашли в себе силы
не возвращаться больше.

Кармен

Кармен, ты у меня в горле избытком воды и меда,
дыма, снега; перевернись в постели, носом к стенке.
Мои ломки, полуживые шизы, что мне снится, Кармен?
Я лелею твои оскомины, крошится небо по швам, Кармен.
Не больно падать животом в море, разбиваться вдребезги,
на кусочки рваные, на горькое лето. Мой обдолбанный Бог
так смеялся, когда я сказала ему, что люблю тебя, Кармен;
он чуть не умер в припадке, а потом стал птицей и склевал
мое утреннее сердце. Под тонкой мембраной запоздалой
девственности слепые младенцы плачут по ночам, визжат,
как больные чайки. Что это, Кармен, паника? Девочки в клеточку
любят меня, Кармен, и целуют мои подолы, грызут соленое солнце
и по ночам нежно стонут от радости, нежности. У меня зашкаливает
боль, и грешки водятся мелкие, как рыба в пруду – сколькие и мерзкие,
как змей в Эдемском саду на дереве говорит с Евой, а потом я умру,
все равно чистая и молодая, и, может, даже свободная. Плачь,
кричи, Кармен, я тебя не забуду девочка, там в космосе
ледяном, море мокром, небе нежном. Кармен, я во всех
наших снах на исходе задыхаюсь, заплетая в косы красное солнце.
Кармен, останься, Бог спляшет для нас сальсу, и мы будем долго смеяться,
глупыми чайками, промокнув в вине и море, разбивать головы о бордюры.

Больше никем

О том, что продано без наличных, не напишут в газетах утром строгим пунктиром на коже ошалевшего мая. Лови мои поручни прочными веками, глотая на выходе горькой таблеткой странное солнце с красными косами в соломе из битых яблок. Это не так, а как – я и не помню, больше никем, не научилась в садах под сизым морем греть между ребер чаек – птиц убитых и выживающих. Чтобы в других садах висеть сердцами наизнанку, где женщины в алом сомбреро поют на износ по ночам на ушко своим принцам, молятся, вопят и проклинают тартар в глубинах тела. Больше никем не найдено на побережье левом нежным островом, томным чувством в глубине живота мое вечное к тебе изуродованное самбо. Больше никем не станцовано на стоптанных порогах, а ветер в окно дует на просвет и мешает внутри лето’08 + холодные брызги какого-то моря. Верным скальпелем полосует брюхо, выстилая под ноги мосты из грязных простыней, а волны на талых спинах несут хромой известью, чтобы у самой кромочки пульса ударяться о берег и неспешно шептать заветные «больше никем».

Однажды

Когда девочки в клетчатых юбках сыграют
в классики у меня под окном.
Когда я первый раз в жизни
напьюсь дешевой водки.
Когда я в полдень потеряюсь
в шумном Милане.
Когда я научусь говорить
по-английски.
Когда я босиком пробегусь
по мокрой Москве.
Когда я потеряю парочку самых
нужных людей.
Когда я впервые не забуду ключи
от дома.
Когда издохнет моя
старая кошка.
Когда научусь уходить
не хлопая дверью.
Вот тогда
я проснусь однажды утром
20 июля 07 года
и пойму,
что именно ты,
и что, похоже, навсегда,
и что теперь безвозвратно,
и абсолютно плевать
на кого-то
кроме.

Цветы

Эти цветы в вазе на кухонном столе в чужом доме с видом на католическую часовню, где по выходным юные музыканты торчат под басы, а дети бегают по аллее и не взрослеют. И рвут с клумб своих жизней новые цветы возможностей, забывая поставить их в тонкую вазу из граненого стекла. В этом доме пахнет воскресным десертом, и чужая женщина готовит на плите в фартуке из льна с розами и ромашками и напевает под нос мелодию своей весны. Эта женщина – твоя свобода, а этот дом – твой дом. И он стоит с обратной стороны океана, и его обдувает другой на вкус ветер. Я знаю, что ты выходишь под утро и бредешь по этой алее, чтобы на миг почувствовать себя ребенком, у которого под окном цветет целая клумба пышных пионов. Ты знаешь, куда свернуть и как обойти перекресток. И где купить хлеба на ужин. Ты идешь, и в твоем воздухе, и на стенах твоего дома зацветают они. Неземных оттенков. И ты совершенен, когда берешь их губами и проносишь к порогу верной бродягой. Эти цветы никогда не завянут, пока на обратной стороне мира есть дом с пустой вазой и верой в их силу. Эти цветы никогда не завянут. Я верю в них. И пусть они цветут в твоем доме для всех, кого ты любишь. И для тебя.