Междустрочья. Ринордийский цикл. Книга между второй и третьей

– Да, – Вероника Николаевна прямо и открыто смотрела на него серыми ледышками. – Поэтам Новой волны. Геннадию Фе?рчину, Мелиссе Тауба?нской… Раньше у вас это бывало эпизодически, теперь же вы злоупотребляете.

Он неловко пожал плечами, покачал головой:

– Их стихи сейчас везде на слуху, наверно, они на меня повлияли… Это получилось помимо моей воли.

– У вас такая слабая воля? – Вероника Николаевна чуть вскинула брови.

Чего она хочет, чёрт возьми?

– Мне казалось, – осторожно начал Лунев, – мне казалось, что если они на слуху, то в них должно быть что-то, что притягивает к ним… Что-то, что отвечает вкусу и побуждениям сегодняшней публики. А ведь для поэта, как мне думается, важно улавливать голос масс.

– Верно, – кивнула Вероника Николаевна. – Но это только одна сторона. Вторая же – в том, что поэт ведёт эти массы за собой. А для этого он должен быть твёрдым, как камень, как гранит, – пусть даже где-то глубоко внутри, – она скользнула взглядом по столику, по цветочным обоям на стене, по шкафчику у двери кухни. – Можно, конечно, обойтись без этого: писать сегодня одно, завтра совсем другое… По моде и вкусам. Настоящие поэты так, правда, не делают, но это тоже неплохо: публике зачастую нравится. Но вы-то, – она снова в упор посмотрела на Лунева, – вы претендуете на звание настоящего.

– Хотелось бы, – Лунев через силу выдавил улыбку.

Вероника Николаевна кивнула:

– Насколько мне видится, задатки в вас есть. Но такое ощущение, что вы почему-то не хотите использовать их в полную силу. Но, если ещё поработаете, у вас может получиться, – она улыбнулась. – Я в вас верю.

С такой улыбкой желают приятной дороги в ад.

Синий бархатный занавес тяжело струился от потолка до досок сцены внизу, и казалось: если все вдруг на минуту смолкнут, можно будет услышать, как трутся друг о друга с глухим шорохом складки ткани. Но в зале тоже шуршали, шептались, скрипели старыми откидными креслами, и какофония этих негромких звуков наполняла всё помещение.

Машенька рядом тоже шуршала, ёрзая в кресле и то и дело одёргивая оборки вечернего платья – наряда ей, видимо, непривычного. Мечеслав некоторое время наблюдал за ней с улыбкой, потом легонько тронул за руку.

– Чего так нервничаешь?

Она аж вздрогнула от неожиданности, но тут же сама смущённо улыбнулась, как бы говоря: «потому что ну вот такая я дурочка».

Мечеслав хотел ещё что-то ей сказать, но тут грянул третий звонок, свет в зале погас, и занавес, удивительно быстро для своей видимой тяжести, уполз наверх.

Там, на сцене – бурлило, суетилось, сновало, распускалось бутонами огромных синих цветов, и почему-то казалось, что нет больше зала, нет ничего за пределами громоздящейся феерии: дома вырастали один за другим, угловатые гигантские небоскрёбы, и в небо взлетали аэростаты, терялись, мелкие, в блеске и дымке, а здесь, внизу, всё суетились, как суетилась музыка вместе с ними, – в погоне за новым, за чу?дным, несбыточным. Кто-то прокатывался в золотистых шарах, другие бабочками вились вкруг цветов, озарявших их синими лучами, некоторые замирали, запрокидывая головы к самым вершинам небоскрёбов, или вдруг пытались взмыть вверх вместе с растущими громадами – время будто ускорилось и всё торопило вперёд. Из этого блеска и гвалта, из сонма всевозможных существ глаз не сразу выделил Магду Терновольскую – неприметную фигурку в разлетающихся чёрных мехах. Она вынырнула вперёд из глубин блестящих, поющих на все голоса масс, ещё одна тень или, может, скрытый координатор происходящего. Все они тоже словно не заметили её поначалу, увлечённые своими мелкими играми, но вот – грянул раскат, разлетелся над крышами миллионами искр, и звуки сменились: смолкли весёлые трели, в ощетинившейся шёпотами и звончатым эхом тишине пронеслась тонкая мелодия флейты… И разразилось – ударили разом все литавры и трубы и странный, неестественный свет хлынул с неба, из разорванной дыры над верхушками зданий.

В окружении своих спутников – тёмных масок, переплетающих руки в белых перчатках, – Терновольская вынеслась в центр и средоточие всего действа. Развевался взъерошенный тёмный мех, сверкали звёздные камни в глазах и в глубине чёрного бархата, а хитрая ускользающая улыбка – всё игра, господа, всё только игра – обратилась к зрителям:

Разве ты не слышишь приближенья чёрных крыл?

Разве ты не знал? Разве не просил?

Маски бегали, собирая её слова и неуклюже опять их роняя, а она со смехом сеяла новые, и ещё, и ещё, маленький радостный бес – предвестник хаоса – или пророчица великих перемен с горьким пониманием в самой черноте зрачков. Кто бы ни была она, слова её воплощались на глазах и стремительно неслись сюда на крыльях ветра, вместе с раскатами грома.

Разве ты нетленен, разве правда – острый нож?

Разве мир мечты твоей на этот не похож?

Вдруг потемнело – всюду сразу, будто враждебные силы слетелись, сгустились над головами толпы, и вихрь принёсся из бушующих далей, он пригнал трепет, и холод, и слишком острую тревогу мерцающего небесного зарева. Синие цветы поникли, и ветер сметал никчёмные теперь, лёгонькие столбы высоток.

Беспорядочно метались маски меж груд уходящего мира, искали и не находили прибежища. Терновольская смолкла и обернулась теперь статуей – незыблемой, неотступной. И маски бросились к ней: им было страшно в наступившей ночи и они искали у Терновольской защиты или опоры, может быть, чуда. Чёрными стаями птиц, лишённых покоя, они слетались к её рукам, и она протянула им руки. Маски окружили её, подняли вверх, будто знамя, на сплетении своих белых перчаток – туда, где струился лазоревый свет и падал отвесными лучами на её ладони и плечи. Вытянувшись ввысь, она приняла эти лучи, окрасившие огненным заревом её фигуру, ах да, это ведь дева Летенция, сгорающая в жертвенном костре: ведь должен кто-то совершить искупление, чтобы бедствие не поглотило всех. Ахающее эхо пронеслось по залу, все невольно привстали – остановить или досмотреть до конца? – но пламя, завораживающее ало-синее пламя остановило любое движение и распустилось, как хищный цветок, вскормлённый чужою жизнью. Маски надвинулись толпой теней, скрыли птицу-деву – о ней не пропоют и в песне, имя её канет здесь же, в вихрях. Но в последний миг вдруг стихли литавры, тени, будто испугавшись чего-то, подались назад и осторожно опустили Терновольскую на пол сцены. Она же, приобернувшись через плечо, вновь чуть заметно улыбнулась зрителям: «ну, вы-то понимаете, что всё немножко не по-настоящему».

Медленно, как во сне, удалялись маски, тонули одна за другой в темноте; с ними гасли огни, затихали звуки, и только одинокий фонарь остался освещать маленький пятачок на сцене. Белые мотыльки слетелись на свет, они порхали вокруг пламени, словно снежинки. Тогда, привычным движением поймав зазевавшуюся бабочку, Терновольская легко смяла её в ладони и, не оборачиваясь, сама ушла во тьму.

Лунев вышел от Вероники Николаевны в довольно поганом настроении. В который раз посещала его всё та же мысль: а уж не показалось ли ему, не принял ли он чуточку раздутое воображение (ничего особенного, в общем, у многих такое же) и потворствующий ему избыток хорошей жизни – за дар, за откровения из высших сфер? Может быть – исходя из нормального человеческого рассудка – не стоит так носиться с этим? Ну в самом деле: стихи, публикации, какие-то претенциозные планы на известность… Столького ожидать, будто это и впрямь нечто сбыточное и реализуемое.

От этой мысли становилось неприятно, очень неприятно, и он изгнал её. Она только бессмысленно портила сейчас настроение и не давала ничего.

А какое, в конце концов, ей дело, кому и зачем он подражает. Разве это ей важно? Разве для неё от этого чем-то хуже? Давно могла бы замолвить словечко среди своих знакомых – ну, кому надо, она лучше в этом разбирается, – а не корчить из себя литературного критика.

Ещё и Машеньки не оказалось вдобавок. Лунев даже разозлился на неё. Вечно она появляется не вовремя, а когда и кстати бы – её нет.

Ладно, с Машенькой – это отдельно. Здесь, под вечерними фонарями никакой Машеньки не было уж точно.

Да и на Веронике Николаевне свет клином не сошёлся. Найдёт другой путь, другой способ пробиться. Всё ещё будет, ему только двадцать лет, зачем же заранее ждать от жизни беспросветности и ужасов ночи?

Да. Не стоит того, чтоб думать об этом. Он гордо тряхнул головой, выпрямился и зашагал быстрее, уходя в неведомые пока дали по дорогам Ринордийска. Ветер вёл его – то ли обещая, то ли угрожая, быть может, то и другое сразу, – и было нестрашно и весело идти будущему навстречу.

Лето всё же сдалось натиску вечера, и теперь улицы укутывал синий сумрак. Светя фарами, проносились автомобили, маленькие, только чуть больше, чем одинокие пешеходы. Те и другие появлялись из густой дымки, скользили минуту рядом и снова исчезали, а на смену являлись новые, чтобы тоже исчезнуть в своё время. Город жил, открывал свои призрачные желтые глаза в темноте и хотел суетиться, хотел кружить в танце, изгибаясь улицами мимо неспящих огоньков в домах.

Он был капризный – Ринордийск. Лунев давно знал это.

Незаметно для себя он вышел к окраине. Дорога терялась тут, размываясь в несколько разных путей – неасфальтированных, проложенных только наброском, начерно, и грубоватые фонари высвечивали впереди комковатое месиво. Лунев остановился.

Последние многоэтажки остались позади. В отдалении горели маленькие квадраты их окон. Чуть ближе светился рекламный щит («телевизор «Пурга» – лучший друг для всей семьи»), и на этом всё. Впереди же широкая лента укатывала в сумрак, и на ней было пусто в этот час. Только подальше, вниз по склону мелькали фигуры, и, кажется, слышался шум техники. Наверно, рабочие, ведь шоссе до сих пор не достроено… Они разбирали или раскапывали что-то (либо кого-то закапывают, – предположил внутренний, излишне впечатлительный голос, но Лунев отмахнулся), доносились их приглушённые голоса.

Мысль заворожила его, несомненное вдруг осознание, что он сейчас на самой-самой границе Ринордийска. Несколько шагов вперёд – и ты не в городе больше!

Он прошёл эти несколько шагов. Фонари мелькнули и скрылись у него за спиной, под ногами обнаружилась влажноватая смесь песка и грязи. И он теперь был не в Ринордийске. Совсем рядом, кажется, протяни руку – и схватишь, но всё же не в нём.

Накрыло странное грезоподобное чувство, какие возникали у него иногда в отдельные моменты, но были, как правило, слабее. Показалось, что когда-то будет вот так: пустая дорога, не в Ринордийске, где-то в другом месте, ночь, и мелкий дождь падает с неба (или не дождь? нет, похоже, что дождь), глухое время, и надо бы домой, но никого вокруг, только бродят ниже по дороге тёмные чуждые силуэты, спонтанная процессия стучит лопатами, потому-то больше никого нет, и идти теперь особо некуда. Только стоять на пустой дороге, в сероватой промозглой ночи, и, наверно, ждать чего-то – скорее по инерции, чем в надежде дождаться.

Он резко втянул воздух, выдохнул и поспешил обратно, под защиту фонарей и глупенького рекламного щита. Зато безопасного.

Наваждение сразу пропало, будто и не было, и Лунев даже смог усмехнуться своим страхам. Чего не привидится под вечер в играх света и тени…

Но, пожалуй, лучше сейчас на трамвай и домой. Да, не задерживаясь нигде больше. И так достаточно поздно.

Он уже отходил к многоэтажкам, когда мимо прошла вдруг лёгкая тень – почти за спиной, он едва уловил. Похоже, она вознамерилась двигаться в сторону трассы…

Лунев быстро обернулся: посмотреть, что это за искательница приключений гуляет одна по окраинам в такой час, – но никого не увидел.

Никакой женщины здесь не было. Ему показалось.

Определённо, ему слишком много кажется за этот вечер. Нет, всё же точно пора домой – без дальнейших событий и впечатлений.

Да, он абсолютно в этом уверен.

С разработок не было никаких вестей, но он всё равно приехал к котловану в середине дня. В какой-то момент желание посмотреть, как же там теперь, внизу, стало непреодолимым.

– Сказали же вам, что не надо приезжать пока, – чуть дребезжащим невозмутимым голосом проговорил пожилой рабочий у спусковой платформы.