Собаки

Слова ли его им оказались понятны, или они среагировали на интонации, но обе собаки сразу истово завиляли хвостами. Меньшая даже залилась звонким лаем, вызвав солидарный отзвон с полки со стеклом. Отлаявшись, она принесла новую порцию растений из коробка.

– Снова на поганках в астрал? – спросил он большую.

Та сидела рядом и выражение морды имела самое врачебное. Доброжелательное, снисходительное и безапелляционное.

– Сколько ещё мне нужно этого выпить? Вы меня подсадить что ли решили?

Большая фыркнула и отвернулась, а меньшая сбегала к коробку, всё в нём демонстративно перерыла и, радостная, вернулась ни с чем.

– Последний раз что ли? – хмыкнул он.

Собаки молча уселись у его ног и ждали чайник. Он заварил, оставил кружку на столе, и все они пока вышли в сад. Там он опустился на корточки, собаки сели по бокам, и все трое смотрели, как закатные краски мешаются с зелёным травяным ветром.

– Зачем вам это? – спросил он просто, будто рассчитывая на внятный и такой же простой ответ.

Большая поднялась и потянула его за рукав. Пора.

3. 

Ранним-ранним утром он выходит из дома в сад. Осматривается. Снега в саду не осталось почти совсем. Кругом уже полно намёков на траву. Даже запах стоит особенный. Запах. Едва он обращает на него внимание, он сразу видит, чувствует ветер. Воздух вокруг, и особенно небо, полны сияния. Где едва уловимо, где более ясно сияет бирюза. Вдыхая её, хочется стать бесплотным и унестись с нею. Куда угодно. Он проходит через сад, дыша бирюзой во все лёгкие, и видит собак на дорожке. Они его ждут. И ещё – они ждут его. Теперь это ему понятно.

Все трое направляются через луг к лесу, который уже окрасился в нежные весенние цвета – серо-сиреневый цвет тонких веток, готовых к новой жизни, и салатовый цвет уже вскрывшихся кое-где почек.

Они на удивление быстро доходят до леса, который теперь не кажется ему враждебным. И сам себя он не ощущает больше взломщиком. Ему доверили ключ, это становится ясно. Лес по-прежнему являет собой настоящую свалку деревьев всех видов и возрастов, оскаленного сухостоя, торчащих вверх выкорчеванных падением корней и сухих, хрустящих зарослей прошлогодней крапивы. Но собаки знают фарватер, и он изумляется тому, как правильно, по-звериному чутко выбранный путь ведёт его через окружающие дебри невредимым. Проползая, нагибаясь, перелазя и перепрыгивая, они доходят до, кажется, самого глухого места в лесу. Здесь темно и тесно. Пахнет столетней сыростью, и стоит ватная тишина.

– Куда теперь? – его собственный голос слышится ему так, будто он почти оглох.

Собаки, поблёскивая глазами, смотрят на него и отводят морды чуть в сторону и вверх. Он смотрит туда же. И видит. В окружающей их темени его глаза вдруг различают тонкий, едва видный поток того самого прозрачного бирюзового сияния, что сплошь омывало их до входа в лес.

Он направляется к потоку, ноги сами собой разбирают дорогу. Кажется, нужно просто видеть и чувствовать ориентир. Теперь уже он ведёт собак. Следуя за потоком, он приводит их к двум огромным соснам, сросшимся у самой земли. Они уходят вверх, словно развилка дорог. Поток втекает в развилку, но с другой стороны не вытекает, пропадая между соснами. Он оглядывается на собак. Большая подталкивает его лбом под колени, и он делает шаг на ту сторону. К его удивлению, он оказывается по ту сторону стволов. Неужели с ним не сработало? Но тут появляются собаки, здесь же, по эту уже сторону.

– Я не понял, – признаётся он.

Собаки вновь показывают мордами на развилку, и он видит вытекающий с этой стороны тонкий прозрачный поток бирюзы. Та сторона, да не та, решает он. Перед развилкой было просто черно, как ночью. Здесь же, теперь замечает он, гораздо светлее. И видно, что впереди, там, куда струится поток, делаясь шире и ярче, там ещё светлее. Видимо, предполагает он, там лес заканчивается. Так и оказывается.

Лес заканчивается так внезапно, что он инстинктивно делает шаг назад. Он оглядывается на собак. Те смотрят вперёд, мимо него. И он поворачивает голову.

Он сидел в кровати и прокручивал в голове детали сна раз за разом, по кругу, стараясь запомнить их утренней головой, чтобы они не истаяли из памяти уже к обеду. Он не помнил, чтобы его что-нибудь разбудило. Поэтому, решил он, сон не прервался, а снова остановился.

Он спустился к собакам. Они завиляли хвостами. Обрадовались. Ему понравилось. Он приготовил их любимые тосты с ореховой пастой с мёдом, снабдил их тарелками, сел сам и, не донеся тост до рта, спросил:

– Что там?

Собаки на мгновение замерли, после чего хруст и чавканье возобновились с удвоенной силой. Не скажут, понял он.

– Вы в курсе? Через месяц на площади открытие памятника. Ветру.

Собаки уже доели и облизывались. Сообщение о памятнике вызвало виляние хвостами. Но им лучше не ходить туда одним, сообразил он.

– Я съезжу в город. Куплю вам ошейники с поводками. Без обид. Чтобы никто вас не заподозрил ни в чём таком.

Собаки снова завиляли хвостами. Согласились.

Он вышел в сад проводить их. Сегодня воздух был прозрачно-белым. Пахло ландышами. Он вспомнил мамины духи.

– Просто сказка, – сказал он тихо. – Как жаль, что это скрыто. Порядок вещей, – он кивнул.

Собаки ушли. И он не сделал попытки пойти с ними. Как-то стало ясно, что это не нужно, что он пойдёт. А когда – им виднее. Всё сразу стало проще и легче. От этого он вдруг понял, что всё идёт так, как и должно идти. Правильно.

Он купил собакам ошейники. Большей – широкий кожаный, коричневый со светлой отстрочкой. А меньшей – тоже кожаный, но узкий, ярко-красный с оранжевой отстрочкой. Ему понравились.

На обратном пути в автобусе он смотрел в окно. Он и раньше, по большей части, предпочитал смотреть в окно, однако сейчас это доставляло ему до того незнакомую радость. Пока он был в городе, он по-настоящему устал. И не только от столпотворения и шума, ему сопутствующего, хотя он всегда старался их избегать. Теперь, когда он видел ветер, он увидел, какого цвета воздух там на самом деле. Воздух там был похож на смешанный в кучу пластилин всех цветов. Не на яркую радугу, а на то, во что всегда превращается куча пластилина через некоторое время – тёмное месиво с цветными разводами. Капля бензина в луже. Красный там был цвета запёкшейся крови. Жёлтый – цвета старого синяка. Ассоциации ему на ум приходили под стать цветам. Ему было трудно здесь.

Когда он выехал обратно, он с таким удовольствием наблюдал в окно, как эти цвета бледнеют, отступают и размываются, словно растворителем, сияющей ландышевой белизной. Возникало ощущение, что это с него самого слазят копоть и гарь. Из автобуса он вышел счастливым человеком. Он набрал полную грудь ландышей и от души разулыбался помахавшему ему от постамента главе комитета.

Глава довольно покивал. Вот, что значит вовремя послушать совета умного человека и, не откладывая в долгий ящик, показаться специалисту. Он тут же вспомнил, что ведь совсем забыл. Напрочь забыл об окулисте. Главу комитета он расстраивать не стал и поведал ему чудесную историю замечательного своего исцеления. Ему сделали укол спазмолитика. Сказали, был сосудистый спазм. Снова пугали очками и взяли обещание не напрягать глаза и чаще бывать на свежем воздухе, вот хотя бы в городском парке. Такие рекомендации ему здесь уже давали, даже придумывать не пришлось. У главы комитета глаза полезли на лоб. Какой парк?! Что они там понимают о свежем воздухе?! Они думают, это то, что лезет им в форточки?! Да-да, он согласно покивал. Да здесь в запертом год погребе свежего воздуха больше, чем во всём их парке! Поддерживаемый его солидарными междометиями, глава с удовольствием горячился. Как следует пройдясь по городскому воздуху, глава пригласил его полюбоваться креплениями на постаменте.

Камень сегодня вёл себя приличнее, зеленью не отдавал. Но был недвусмысленно белёс. Он улыбнулся сам себе. Вот, глава отечески похлопал валун, почти половина! В валуне появились аккуратные отверстия, почти в половине из которых уже красовались блестящие металлические, он затруднялся с определением, ну, скажем, да, крепления. Это совершенно, это абсолютно надёжная штука. Мне показали. Там вон такая резьба хитрая, а ключи будут у ребят и в комитете. Ни одним другим ни по чём не открыть. Тут вот всё вставляется в такие пазы, защёлкивается, а потом вот так и вот так, видите? Он согласно кивал. Выглядело вполне прилично. Можете зачёркивать дни в календаре, всхохотнул глава счастливо, одиннадцатое мая близко, оглянуться не успеем!

Он вернулся домой ещё до собак. Распахнул окно в кухне и включил радио, обычно молчавшее. Собираясь пощёлкать настройкой, он, однако, этого не сделал. Из колонки полились такие сладкие фортепианные пассажи, похожие на брызги ручья под солнцем, что у него не поднялась рука сменить волну на какую-нибудь эстрадную пластиковую кашу. В джазе он не разбирался, хотя угадывал его, в общем, но это совершенно точно было то, что ему сейчас было нужно. Ведущий сообщил ему, что это Джин Харрис. Он пожал плечами.

Он положил ошейники на столе в кухне, чтобы показать собакам, и стал ждать.

Небо постепенно меняло свой цвет от светлой апрельской лазури к насыщенному кобальту. Но сияние, плывущая сияющая белоснежная дымка никуда не делась. Это было завораживающе. Он вышел в сад и смотрел, смотрел.

Собаки звякнули калиткой и, завиляв ему приветливо хвостами, вошли в открытую им дверь. Ошейники были обнаружены сразу. Он подошёл к столу вслед за собаками, сел на стул и с виноватой улыбкой спросил:

– Примерите?

Большая подошла и ткнула носом в коричневый.

– Я так и думал, – он застегнул на ней ошейник, подогнав по размеру. – Это, чтобы посмотреть памятник, – он извинялся. – Тебе идёт. Ну, то есть, я хочу сказать… Он красивый, я выбирал.

Он замялся. Никак не вязались у него вместе эти собаки и – ошейники. Но большая помахала хвостом, и у него от сердца отлегло. И тут же его брови поползли вверх – большая продефилировала в коридор в сопровождении подпрыгивающей рядом меньшей.

Они вообще никогда не выходили из кухни, они в ней жили. Только раз, на его памяти, они прошли дальше в дом – когда он заболел. А теперь? Он встал и пошёл за ними. Выйдя в коридор, он расплылся в улыбке – большая смотрела на себя в большое, в рост, зеркало, усевшись перед ним на пол, словно собиралась провести так с полчаса, не меньше. Меньшая переводила взгляд с морды большей на ошейник, на отражение, снова на ошейник и переминалась с лапы на лапу в нетерпении. Когда большая дала добро, стукнув пару раз хвостом о пол, меньшая сорвалась с места и помчалась обратно в кухню, тявкая и подгоняя его. Он уже, не скрываясь, посмеивался. Теперь обе собаки сидели рядом перед зеркалом и изучали свои отражения.

Вообще, вспомнил он, где-то когда-то он то ли слышал, то ли читал, что животные себя в зеркале не осознают. Они думают, там за стеклом кто угодно, только не они. У него тут была другая картина.

Ну и славно, подумал он. Значит пришлись по вкусу. Теперь можно и к памятнику. Днём на торжественное открытие он пойдёт один. А вечером, когда они вернутся, они пойдут вместе. Народ соберётся позже, наверное. Местные масштабы позволяли праздновать пунктиром – уходить домой и возвращаться снова. Поэтому после дневных мероприятий и перед вечерними он предполагал паузу.

Насколько он знал от главы комитета, в этом году на вечер кроме фейерверка были запланированы ещё и танцы. Потому что впереди воскресенье. У них в деревне было не так, как обычно проходило с празднованиями подобных дней в населённых пунктах, где он бывал. День рождения деревни был в мае, а не в каком-нибудь сентябре, по завершении летней страды. И это были не «первые выходные», не вторые, а одиннадцатое число. Деревня была совсем не древняя, и дата основания была известна точная, о чём свидетельствовала мемориальная плита на центральной площади.

Основали её вольноотпущенные. Шли, шли из своей прежней деревни несколько отпущенных неким барином по случаю рождения долгожданного ребёнка семей. Шли, шли и пришли. Почему они остались именно здесь, он ещё не успел заинтересоваться. Но, в принципе, почему бы и нет. Он ведь тоже, сам себя отпустив, ехал, ехал и приехал. И выбрал, и осел. И никуда отсюда не уедет. Наверное, им тоже пришлась по душе эта чехарда с ветрами. И те, и эти жители деревни сходились в одном – место, где расположилась их деревня, уникально. И не только ветром. Но и тем, что оно, это место, с этой его особенностью, странным образом не шло в голову тем, кому не надо бы. Оно само выбирало, кого интересовать. Это было необъяснимо, однако, так оно и было, всё время от самого начала. Иначе как минимум от деревни давним давно камня на камне бы уже не осталось.

Сон его с переходом через лес повторялся ещё дважды, каждый раз делая погоду во сне всё теплее. Повторялся сон ровно до того момента, где он поворачивает голову посмотреть туда, куда смотрят собаки. Продолжения не было. Так же, как и на яву не было такого ветра, как во сне. Ни разу он пока не видел такой бирюзы. Один раз было что-то похожее, когда пахло розмарином, но оттенок был не тот.

Он ждал. А пока просто наслаждался каждым днём. Было интересно и, по большей части, приятно. Как-то был день нежно-оранжевого цвета, цвета закатного неба, пахло бергамотом. Он даже съездил в город и купил себе чая с бергамотом. Вдохновился. Раз ветер принёс с собой какой-то перламутровый беж и запах кофе с корицей. А ещё была камфора. Жители деревни, как это часто случалось, разделились. Ему камфора нравилась. Она была какого-то неопределённого серо-зелёного цвета, тоже, в общем, приятного. Но ему нужна была бирюза из сна.