Собаки

Глава произнёс речь, в которой кратко напомнил всем историю проекта и поблагодарил всех, кто помогал, способствовал, содействовал и вносил посильный вклад. И затем алая волна взмыла в воздух. Все на мгновение замерли, кто-то ахнул. Открывшееся было чудом. У него даже мурашки побежали, хотя он его уже видел. Но одно дело было – смотреть на памятник, стоящий на столе среди стеллажей, пакетов и коробок в полутёмной каморке. И совсем другое – видеть его вот так, посреди площади, на постаменте, играющим бирюзовыми искрами в солнечном свете. Секунда полной тишины была сметена рукоплесканиями и радостным возбуждённым гомоном одновременно всех собравшихся. Обещанные главой газетчики пощёлкали своими камерами и поспешили к главе и мастерам. Жители обступили новое украшение своей деревни. Под впечатлением были все. Открытие удалось.

Через некоторое время ему удалось подойти к памятнику. Он хотел рассмотреть его при дневном свете. В прошлый раз он, поражённый цветом, на многое не обратил внимания. Теперь ему стало понятно и количество креплений, и их расположение. Нижняя часть, крепившаяся непосредственно к камню, представляла собой сплошную металлическую россыпь листьев, кленовых вертолётиков, цветов, шишек, травы. Из-под одного почти настоящего кленового листа выглядывал металлический бумажный самолётик. Там были жёлуди, маленькие веточки, опавшие каштаны. И кем-то оброненный тонкий, может быть, шёлковый, шарф. И всё это взметал порыв ветра, пойманный, как на фотографии. Да, признал он, парни что надо. Для того, чтобы уметь увидеть это самим и суметь показать это другим, это надо, прежде всего, иметь в душе. Новость в газете позабудется, в этом он был уверен. Но они получили здесь свой билет дальше. В этом он тоже не сомневался.

Он стоял и смотрел, как сегодняшний ветер, принесший мёд цветущего донника в деревню, один из прототипов этого творения, сияя бело-жёлтыми искрами, повторяет движение запечатлённого в металле порыва, как скользит по металлическому шёлку шарфа и пытается унести с собой ввысь металлические листья и самолётик. Эта игра не прекращалась ни на минуту с того момента, как было сдёрнуто алое полотно. И он время от времени улыбался при мысли о том, что местные жители озаботились и своими силами, руками своих художников, сами того не ведая, сделали для ветра настоящую площадку для игр. Собакам понравится.

Он подошёл на минуту к главе инициативного комитета, принимавшему активное участие в начавшихся весёлых стартах, от души поздравил, пообещал на днях зайти в кафе и ушёл домой ждать собак.

Начало вечереть. Он приготовил их ошейники и поводки и вышел в сад. Пообщаться с природой. Это стало его развлечением, его отдыхом, его трудом и ежедневной потребностью. Никогда прежде он не думал, что так будет. Но, надо признать, он вообще не думал, как оно там будет. Может быть, во многом именно поэтому он и был так рад, что всё получилось именно так. Не было никаких черновиков и первоисточников. Всё было от себя и сразу набело. Так лучше.

Собаки звякнули калиткой немного раньше обычного и, вопреки своей неизбывной степенности, бодро потрусили по дорожке к дому. Там он их экипировал согласно основам конспирации, и они, теперь уже чинно и благообразно, двинулись по деревне. Никакого повышенного внимания к себе они не почувствовали. Это было приятно. Молча они дошли до площади и направились прямиком к памятнику. На площади были в разгаре приготовления к танцам. У памятника стояли лишь две старушки, которые, впрочем, были увлечены беседой и на вновь прибывших особого внимания не обратили. Но вскоре и они отошли. Никому не было дела. Хорошо.

– Алиса, это пудинг. Пудинг, это Алиса, – церемонно вполголоса произнёс он.

С ним на другом конце поводков, собаки обошли кругом, выбрали ракурс и уселись на мостовую площади – созерцать. Всё это время он старался выглядеть со стороны инициатором происходящего и, вместе с тем, наблюдал за их реакцией. Кажется, они были довольны. И мыслью, и воплощением. И он был рад, что их ожидания не обмануты.

Они провели у памятника минут двадцать, а потом, удовлетворив своё чувство прекрасного, под грянувшие наконец танцы отбыли домой таким же макаром, каким прибыли. Дома он, первым делом, снял с них упряжь и хотел закинуть её куда-нибудь подальше, с глаз долой. Однако меньшая расторопно утащила всё это добро в свой коробок на этажерке. Однако, подумал он. Но, по сути, это же было куплено для них – им и распоряжаться, он не стал возражать. Вместо этого все мирно разошлись по постелям.

Рано. Он встаёт, одевается и спускается в пустую тихую кухню. Выходит в сад. Осматривается по сторонам, смотрит на свои цветы, на деревья и в который раз думает о том, что здесь нужна скамья. Но что-то не пускает его углубиться в домашние хозяйственные заботы. И это совсем не ранний час. Нет. Он прислушивается к себе. И понимает. Это ветер. Это он позвал его из дома. Запах ветра, свежий, сырой, будит всё это утро.

Всё это в секунду проносится в его сознании, и он поднимает глаза. И замечает ветер. Его цвет. Цвет бирюзы. Тончайшая сияющая бирюзовая дымка, летящая по небу, по саду, повсюду. Он вдыхает этот ветер полной грудью, от чего расправляются плечи, желая расправиться и дальше, в крылья. В лопатках неспокойно. В голове проясняется. Ему становится так легко, что он вдруг понимает – пора, это за ним. И он идёт через сад. Идёт к калитке и выходит на грунтовую дорожку. Он ничуть не удивляется – собаки уже тут и ждут его. Его. Они отправляются через луг. Луг пахнет ранним утром. Это совершенно особый запах. Уже не ночи, но ещё совсем не дня.

Они доходят до леса и вступают на его территорию. Теперь он чувствует себя в этом лесу спокойно, у него нет больше ощущения инородности. Но проще в лесу не стало. Они пробираются по одним собакам ведомой тропе, постоянно что-то обходя, через что-то перебираясь, цепляясь за что-то и обирая паутину с лица. Все эти пируэты, пасы и прыжки напоминают ему какой-то ритуальный танец. Танец дождя. Точнее, ветра.

Постепенно они забираются в такую глушь, в такую темень и тесноту, что кажется, и собакам дальше не пролезть. И тогда он опять замечает его – свой путеводный ветер. Поток бирюзы едва различимо струится мимо них вперёд. И он идёт. Они следуют за ветром до высоченных сосен. Двух корабельных сосен, сросшихся у основания, у земли. Они напоминают ему развилку дорог. Бирюзовый поток втекает в развилку, и он следует туда же. За ним перебираются собаки. Ветер ведёт их дальше вперёд. Там сильно светлее, видимо, они уже на выходе из леса. Так и есть.

Они выходят из леса. Выходят как-то вдруг. Лес так внезапно заканчивается, что кажется, будто он отступил. В буквальном смысле, сделал шаг назад. Они – вперёд, а лес – назад, отчего всё получается вдвое быстрее. Эти мысли крутятся у него в голове, которой он крутит по сторонам. Он оборачивается и смотрит на лес. Полоса тянется влево и вправо, кажется, бесконечно. Он замечает то место, где они вышли – там из леса струится его путеводная бирюза. Она ширится, набирая на воле цвет и сияя уже совсем не так, как в лесу. И ещё он замечает вдали, далеко-далеко, и другие цветные реки. Все они поднимаются выше, где вливаются в общее многоцветное сияние, наполняющее небо над ними. Он замечает, что ветер дует вперёд, в поле. И там, впереди, из-за этого сияния уже не разобрать ничего. Но им как раз туда.

Он проснулся. Значит вот куда им. Не в лес. Через лес. И дальше в поле, с ветром. Тем лучше.

Он спустился к собакам, сделал завтрак, поставил им тарелки и сел сам. А перед глазами всё стояло небо из сна. Словами бы он это не передал, даже если бы видел смысл в обсуждении своего сна с собаками. Такое сияние. Такое многоцветье. Нет, это надо видеть. Жаль, нельзя поделиться картинкой в своей голове.

4. 

Как и обещал, во вторник он зашёл к главе инициативного комитета, найдя его, разумеется, в кафе, на сей раз в одиночестве.

Ещё раз поздравив главу с открытием памятника, он поинтересовался статьёй в газете. Будет завтра, в среду, так сказали. Редакция под впечатлением. Ребят уже пригласили сотрудничать с районным краеведческим музеем. Но это семечки, он не считает? Он согласился. Но вполне неплохо для начала. Они же на досуге у себя там мастерят, всё на свои, для себя, на полку и ставят. Так что на небольшую выставку наберётся. Это надо показывать. Настоящие художники. Без образования, но по существу, в душе, это важнее. Всё так, всё так, покивал он, но… Он взглянул на главу, нахмурившись. Что, если после этой статьи сюда хлынет толпа любопытствующих? О, глава протестующе замахал на него руками, пусть даже не переживает по этому поводу. Да, возможно, в течение месяца или двух здесь побывает человек пять. Ну хорошо, хорошо. Шесть. Не больше. Таково это место, он понимает? Глава комитета поднял одну бровь и развёл руками. Да, он понимал. Странно это и необъяснимо, но так. И ведь это не для кого-то там сделано, по большому счёту. Показать – да, показали. Но, вообще-то, для себя, можно сказать. Да что там. Для ветра, можно сказать, вот что. Выразить ему общую признательность ведь невозможно. Ну, не жертвы же приносить, правильно? Но как-то своё отношение выразить ведь нужно, сообразно как-то. Как бы глупо это ни звучало. На последних словах глава комитета изучающе покосился на него. И он заметил, что нет, нисколько это не глупо. Вообще-то, он согласен. Глава утвердительно кивнул и повторил, что причин для беспокойства нет, бури заметка не вызовет, максимум еле заметную рябь. Он не почувствует, заверил его глава и на прощание с чувством удовлетворения от вновь подтверждённого единомышленничества потряс ему руку.

Сегодня ему нужно было в город. Он в последнее время разлюбил там бывать совсем. Тамошний воздух стал для него очками. Мутными, в пальцах, с посечёнными стёклами, одно из которых к тому же треснуло паучком, и с резиночкой на затылке. Их не получалось смахнуть, и от них скоро начинала болеть голова. Но съездить было надо. Снять денег на житьё-бытьё и ещё сходить в «Цветы» на станции. Это как-то примиряло его с сегодняшней поездкой.

Цветов в саду ему хватало, но прежние хозяева почему-то обошли стороной белые. Может, не нравились. А может, и нравились, и не обошли, но те сгинули без присмотра ещё до его приезда. В общем, он решил спросить там каких-нибудь белых цветов, не слишком капризных и многолетних.

Из «Цветов», выслушав его пожелания, его направили на рынок, где, если пройти то ли четыре, то ли пять первых рядов, а свернуть, соответственно, то ли в пятый, то ли в шестой, там будет почти посередине, по правую руку прилавок с семенами. Там сидит Светлана Пална. Светлана Пална даст квалифицированный совет, последовать которому можно там же, только дальше по ряду. Или в следующем… Тань, в том же или в следующем? Через один? Иди ты! Какой через один?! Там уже Константин! В общем, то ли в этом, то ли в следующем ряду, только подальше, сразу за удобрениями, у них ещё одна точка. Но там так, один Максик сидит, он ничерта не знает, только где это взять на складе. Вот к нему от Светланы Палны прийти, и он принесёт, что надо. Но всё равно это уже не сегодня, а завтра. А, скорее всего, даже послезавтра. Потому что сегодня поздно, а завтра среда. По средам Светланы Палны нет, она в леспромхозе. А Максик – тот так, говорю же. Да не за что. До свидания. Заходите, если в дом что надумаете. Вон, сегодня как раз приехали нолины и клёнчики. Ага.

Клёнчики ему не приглянулись, а на нолину даже и не хватило бы. Нолина оказалась в цене. Послезавтра так послезавтра. Потерпит. Светлана Пална, могущая дать дельный совет – это хорошо. Это полезно.

Послезавтра, в четверг, он, проводив собак, снова уехал в город. Найдя рынок, он нашёл все эти то ли четвёртые, то ли шестые, эти и те ряды.

Светлана Пална оказалась дамой малюсенькой и остроносой. Сдвинув огромные очки на цепочке на кончик носа, она сообщила ему, что, в принципе, поздновато немного уже, однако, она бы посоветовала, если на её вкус, купить волжанку. У них, кажется, ещё три штуки есть, если Максик никому их за вчерашний день не прообещал. Она тут же набрала этого Максика, и оказалось, что все три волжанки ждут свои добрые руки и пока никуда не ушли. Чрезвычайно, сказала Светлана Пална серьёзно, чрезвычайно декоративные кустарники. В этом году вряд ли будут цвести. Но в будущем непременно истинно преобразят его сад, непременно. В высшей степени декоративные кустарники. В высшей. Ему все три? Очки снова уехали на кончик носа. Он представил себе свой сад с тремя непонятно как выглядящими, но в высшей степени и чрезвычайно декоративными кустарниками с белыми цветами и немного грустным, как ему показалось, названием и согласился. Цена оказалась невелика. Он заранее не представлял себе, сколько может стоить садовое растение, а потому, ориентируясь на небольшие, но довольно ценные нолины, взял с собой гораздо больше. Мысленно он ещё вчера простился с этой суммой, поэтому решил купить наконец и скамью. Она была просто на совесть сколочена из толстенных сосновых досок. Кажется, даже не ошкурена. Будет чем заняться, решил он, довольный, и взял ещё набор наждачки и белое масло для покраски.

Вернувшиеся вечером собаки уважительно обнюхали посаженные им в трёх местах кустики и, с вежливым интересом уделив пару минут своего времени его энтузиазму со скамейкой, удалились под кухонный стол. А он оставался в саду, пока его совсем не одолели комары.

Проснулся он около четырёх. Эдак и в привычку войдёт, подумал он, спускаясь в кухню. Собаки и ухом не повели. Он вышел в сад и с удовольствием опустился на недошкуренную, пахнущую деревом скамейку. Вчерашний ветер уносил с собой последние следы сырой картошки. За повисшие минуты штиля он успел поразмышлять над тем, что сейчас, по идее, должно задуть картошкой жареной. Однако поднявшийся новый ветер был с ним не согласен. Ветер был порывистый, довольно сильный, хоть и тёплый. Он принёс с собой цветы. Таких цветов он ещё не встречал. Странный сладко-солёный аромат с какими-то листьями, корой, землёй. Он сидел долго, вдыхая незнакомый запах и думал о том, как хорошо будет провести день в саду, наполненном такими цветами. Да он счастливчик! С этой мыслью он поднялся и ушёл в дом.

Дом его стоял лицом на юг. Хотя и он, и собаки считали как раз наоборот. У них в ходу был сад, кухня и этот выход из дома, противоположный парадному.

Козырёк над дверью из кухни был большой. Бетонная площадка тоже. Скорее всего, здесь когда-то уже стояла скамья. И теперь это место будто получило недостающий кусочек, как пазл. Теперь он видел, что скамьи откровенно не хватало. Как он раньше этого не понимал?

Этим своим, истинным, лицом дом смотрел на север, поэтому солнце по утрам светило справа через куст чубушника, готовящегося вскорости зацвести. Теперь оно светило на скамейку. Это было просто невозможно игнорировать.

На завтрак он, по обыкновению, наделал тостов, намазав их сыром, и поделил на троих оставшийся с вечера и любимый с детства салат из консервированных кальмаров. Собаки согласились с ним с полуслова: завтрак на свежем воздухе, если тепло и не мокро – отличное начало дня.

Через неделю его скамейка была отшлифована. Волжанки благодарно восприняли поселение в выбранных им местах сада. Его сон за эту неделю ему ни разу не приснился. Но так уже бывало, и он не думал об этом.

Зато теперь можно было приступать к покрытию скамейки маслом. До этого с маслом для дерева он не сталкивался. Но тогда, на рынке, его вопрос у прилавка с лакокрасочными материалами вызвал локальную войнушку. Снаряды рвались самые разные – от трёхэтажного отечественного эсперанто до призывов не разводить схоластику. Ему оставалось, по возможности, уворачиваться от шашек и пуль и взвешивать сухой остаток. Кажется, когда он выбрал цвет масла, расплатился и уходил, победа в битве ни перед кем ещё даже не маячила.

Пока он покрывал скамью маслом, он думал о том, что вот будет он теперь сидеть в саду на скамейке с кружкой кофе. Он уже придумал и покрывало положить, и принести с дивана пару маленьких подушек. И завтракать тут можно. И не только завтракать, но и вообще обедать и ужинать. Жаль только, собаки не ужинают. И не обедают. И вообще, они здесь только утром чуть-чуть да вечером немного. Ночью не считается. Сидеть здесь с ним днём они не будут. Это жаль, да. Но утром и вечером они здесь с ним сидеть очень даже могут. Значит себе он положит две подушки – на чём сидеть и куда опираться. А им – сложенное в несколько покрывало. Вот так. Осталось только уговорить их сесть на скамейку. Завтракать на скамейке у них не получится, но это не беда. Поедят рядом с ней, а потом сядут. У него есть поднос, на их тарелки хватит. А себе он будет брать большую плоскую, чтобы на ней и кружка помещалась. Стоять она будет на их покрывале, а как поедят – он тарелку на поднос, а они на скамейку. А если сильный дождь? Если сильный – вообще поедят в доме, а потом придут сюда на пять минут. Интересно, вдруг прервал он свои рассуждения, а откуда у него поднос?

Скамейка была готова. Случилось это вечером. С собаками он загодя свои планы по повышению комфортности проживания не обсуждал, поэтому решил дождаться утра.

Рано. Ещё совсем рано. Но солнце уже высоко в небе, ведь уже почти лето. Он встаёт, одевается и спускается по тихому дому вниз. Выходит в сад. В саду тенисто. Солнце светит справа сквозь кусты. Он оглядывает скамью в солнечных бликах. Теперь не надо будет вытаскивать и заносить обратно стул из кухни. Эта мысль уходит, и тогда он замечает запах вокруг. Не цветов. Не травы. Запах ветра. Он замечает его вот так, сквозь всё остальное, не сразу. Он поднимает глаза в небо и видит бирюзовое сияние, разлитое над головой. Едва увидев его, он начинает замечать его повсюду, даже на скамейке. Этот ветер прежде он не встречал ни разу. На него похожи многие, а он не похож ни на один. И объяснить это сложно. Это не просто сырой ветер. Это ветер, гонящий волны мурашек, начиная с затылка. Ветер, вдыхая который, хочешь лететь, и кажется, что расправляются твои крылья. Он аж потягивается. В голове проясняется. Всё так. Всё правильно. Это за ним. Кажется, останься он просто сидеть в саду – он сойдёт с ума, или что-то надорвётся у него внутри. И он идёт по дорожке через сад, звякает калиткой и видит собак. Они ждут его на грунтовке. Они наконец берут его с собой. Он ликует, другого слова нет. Его время пришло.

Они идут через луг, пахнущий утренним солнцем. Дальше – лес. Сплошной бурелом. Он идёт за собаками, которые одни, наверное, знают фарватер. Из-за него они идут медленнее. И ему кажется, что они уже целую вечность пробираются через дебри, которые с каждой минутой становятся всё непролазнее. Вокруг почти на глазах темнеет. Вдруг собаки останавливаются. Идти дальше некуда. Он смотрит туда, куда смотрят собаки, и поначалу не видит ничего, кроме окружающей их тёмной чащи. Но затем он замечает ветер, что вывел его из дома. Прозрачный, едва уловимый поток струится мимо них вперёд. И он идёт туда, за ветром. Ноги сами ведут его. Он доходит до двух сосен, выходящих из одной точки в самое небо где-то над их головами. Поток ветра уходит туда, меж сосен. Тогда и он следует за потоком. Собаки за ним. Они оказываются по ту сторону и смотрят вперёд. Там светлее, там кончается лес. Бирюза устремляется туда. И они следом за ней.

Они выходят из леса так, словно лес бежит от них. Он даже оборачивается. Полоса леса уходит в обе стороны от них, на сколько хватает глаз. А перед ними грунтовая дорожка, за которой расстилается поле. Совсем как у его дома.

Он осматривается по сторонам и замечает вдали у леса ещё поток ветра, но другого цвета, белый. А совсем далеко от них он разглядывает сиреневую дымку. Все эти ветра вливаются в сияющее многоцветье, царящее впереди над полем. Им тоже туда, снова через поле. Он смотрит вперёд, и ему кажется, что там, за разноцветной завесой он что-то видит. Что-то темнеет там впереди. Что-то большое и, несомненно, важное. Но ветер так ярок, краски его гораздо насыщеннее, чем он обычно видит в деревне, и ему никак не удаётся разглядеть, что же это. Они продолжают идти вперёд, и ему уже кажется, что он почти угадывает очертания. Но образ снова и снова ускользает от него. Вот, кажется, ещё шаг, два, и он поймёт!

Он проснулся и от досады аж сел в постели. И тут же ему стало смешно от этого. Продолжение – уже хорошо. Но что же там? Что?

Он спустился вниз, сварил кофе, залил медовые хлопья в трёх тарелках тёплым молоком и вынес всё это из дома. Поставив поднос с мисками собак на бетон, он устроился в углу скамьи на подушке, совсем забыв переживать о том, как уговорить собак на скамейку. Он сидел, разглядывая ближнюю волжанку и думая о том, что же всё-таки такого может быть в поле, ради чего туда можно ходить каждый день.

Доев, миску он на автомате поставил на поднос, как и собирался, взял в руки кружку с кофе и откинулся на подушку. Посидев так несколько минут, он решил, что собаки, вероятно, уже должны идти. И тут только заметил, что собаки преспокойно сидят бок о бок с ним на скамейке и в самом мирном расположении духа предаются созерцанию сада. Заметив, что он на них смотрит, они как ни в чём не бывало помахали ему хвостами, спрыгнули и пошли к калитке. Он покачал головой и пошёл их провожать.

У калитки он отвесил им почти земной поклон, от чего большая фыркнула, а меньшая запрыгала на месте на всех четырёх. Чувство юмора у собак его порадовало.

Вечером он ждал их. Сидя в саду с чашкой давно остывшего мятного чая, он смотрел на закатное небо. Калитка звякнула, и собаки прошли по дорожке к дому. Он решил ничего не предпринимать и просто посмотреть, что будет дальше. Сам он был с чаем, поэтому справедливости ради заранее вынес их воду к скамейке.

Собаки молча попили и спокойно взобрались на скамейку. Как так и надо. Он решил подыграть. Вернувшись к закату, через минуту он покосился на меньшую:

– Как прошёл рабочий день?

Та сокрушённо повесила голову, и он сочувственно покивал:

– Понимаю.

Большая всё это время не отводила взгляд от горизонта. Сплошное присутствие духа и несгибаемая философичность натуры. Тут уже фыркнул он, от чего у большей дёрнулся уголок рта, но она снова сосредоточилась на линии горизонта и из образа не вышла.

Новое утреннее и вечернее времяпрепровождение было одобрено и принято безоговорочно, как в своё время октябрьский ужин по возвращении.