Собаки

Скоро снег растаял совсем. В саду на деревьях появились маленькие листочки. Это хорошо, думал он, что раньше грозы. Грозу он любил. Но откуда-то, наверное, ещё с детства, может, от бабушки, он знал, что, если первая в году гроза случается, когда деревья ещё голые, это плохо. Неурожай будет что ли. В чём там дело, он толком не помнил, но в примету почему-то верил. У него и огорода никогда не было, даже сейчас, когда появился дом. Но каждую весну, а последние две – особенно, он пристально следил за первыми почками и испытывал настоящее облегчение, если листва опережала первую грозу, и очень расстраивался, когда случалось наоборот. Всю свою жизнь каждую весну он или радовался, или сокрушался по этому поводу.

А ещё в его саду начинали расцветать разные весенние цветы. Они росли тут и до него, посаженные, видимо, прежними хозяевами. Названий он не знал и ухаживать особо не умел, но старательно следил за влажностью, поливая или отводят лишнюю воду при необходимости, убирал сухие стебли и листья и вырывал сорняки. Этим он, по большей части, и занимался, не торопясь, в тёплое время года.

Был вечер. И без того зачаровывающее персиково-сизое небо совершенно непередаваемо оттенялось мерцающей бледной зеленью. Запах сада мешался с яблочным ветром.

Интересно, как видят ветер собаки? Он где-то читал, что собаки видят мир не в чёрно-белых красках и бесчисленном множестве серых тонов, как долго думали, а просто по-другому, нежели люди. Он-то сам, если бы не собаки, вообще бы ничего не увидел. А они? С самого начала видят? А с какого такого начала? Он сбил с толку сам себя и пошёл в дом.

Но мысли его всё равно крутились вокруг собак. Они жили только в кухне, пили воду и ели с ним только завтрак. Он купил им ошейники, но только как маск-халаты, очки с носами. И каждый раз он оценивал – повиляли они ему хвостами или только помахали. И он бы съел эти ошейники, если это одно и то же. Не одно.

Этот дом был его. По крайней мере, по документам. Сад был его. Мебель. Радио, телевизор, вещи всякие. Холодильник и счета. Садовый инвентарь. Кефирный грибок, подаренный ему главой комитета с подробной инструкцией на новоселье, был его. Ошейники эти были его. А собаки – нет. И почему-то его это радовало.

Было около четырёх, когда он проснулся. Он встал, натянул штаны, босиком спустился в кухню, накинул куртку и в галошах вышел в сад. Собаки, если и проснулись, виду не подали. Яблочный ветер уже слабел, зелени почти не осталось. Вот и последние ноты вчерашнего дня иссякли. Установилось несколько минут абсолютного безветрия, полной тишины. Он смотрел на замершие деревья, на ночное небо за чёрным лесом. Вот-вот задует новый ветер. Вот его щеки уже коснулось первое лёгкое дуновение. Ветер совсем скоро усилится, а это было, словно лёгкое прикосновение пальцев невесомой и нежной руки. Он почувствовал запах тополей, их клейких первых листочков. И вот глаза его стали различать вокруг тончайшую золотистую вуаль, которая будет сопровождать его весь день, куда бы он ни кинул взгляд. На секунду он испытал разочарование. Но вокруг было так красиво, что на дольше это чувство не осталось и растаяло в прозрачной золотой карамели.

Сна не было ни в одном глазу. Стараясь не шуметь, он вынес из кухни стул и остался в саду смотреть, как меняется небо, теряя ночную тьму и набираясь золота. Через какое-то время дверная ручка уехала вниз, и в открывшуюся дверь вышли собаки. Они постояли рядом с ним пару минут, глядя вверх и водя носами, а потом сели рядом. Он в недоумении переводил взгляд с одной на другую, а потом сообразил, что уже давно светло, и им пора завтракать. Деликатно, но настойчиво, кивнул он.

Они поели, поблагодарили и пошли из кухни. Он двинулся следом, повторяя ежеутренний молчаливый ритуал. Теперь, когда он оставил попытки штурма их непреклонного нежелания брать его с собой, между ними установилось что-то вроде договорённости. Негласной и на не определённых условиях. Но всё-таки. Проводив собак, хвосты определённо виляли, он ушёл досыпать.

Рано. Ещё совсем рано. Он встаёт с постели, одевается и спускается вниз. Выходит в сад. Осматривается кругом. Вокруг него проносятся последние секунды хозяйственного мыла вчерашнего ветра. Вот и безветрие. Он остаётся у двери. Он ждёт, как теперь часто ждёт здесь в районе четырёх утра. Вот и первое дуновение. Сырое. Сырое и свежее. Вкусное. Волны мурашек накатывают на него, покалывает щёки и пальцы. Он напряжённо всматривается в ещё тёмное небо и вдруг замечает бирюзовые искры. Это он, это его ветер! Он набирает его полные лёгкие. У него зудят лопатки и мгновенно проясняется в голове. Он готов бежать. Лететь! Он идёт через свой сад, идёт к калитке. Он знает – они уже там и ждут его. Так и есть. Он с удивлением замечает, что большая в ошейнике. Он хочет снять его, но она отводит морду. Меньшая начинает прыгать вокруг и просительно тявкать. Большая смотрит на неё, на него, потом снова на неё и пару раз разрешающе стукает хвостом по утоптанному грунту дорожки. Меньшая стрелой уносится в дом и, вернувшись со своим ярко-красным ошейником, начинает прыгать вокруг него. Он смеётся и надевает ошейник и ей.

Они отправляются через луг. В лес. В лесу совсем темно, идти трудно. Это даже нельзя назвать ходьбой, строго говоря. Это полоса препятствий. И постоянные ветки в лицо. В конце концов они забредают в такую глушь, что, кажется, дальше хода нет уже даже собакам. Они останавливаются, и тогда он замечает свой путеводный поток бирюзы. Тонкую и лёгкую сияющую нить. Идя вслед за ней, они доходят до двух сосен, сросшихся у земли и уходящих далеко в небо развилкой. Он, как и раньше, проходит её первым. Собаки за ним. По ту сторону светлее и гораздо. Перед ними выход из леса. Лес заканчивается так вдруг, что он снова пятится, оглядываясь назад, словно желая удостовериться в том, что лес на месте. И снова он замечает, что собаки неотрывно смотрят перед собой. Он поворачивается спиной к лесу. И наконец он видит. Он видит то, что приковывает к себе взгляды собак.

Он видит. Хотя не понимает пока, что именно. Они вышли из леса и стоят перед грунтовой дорожкой, такой же, как на краю деревни, за его садом. Дорожка уходит и вправо, и влево, на сколько хватает глаз. А по ту сторону дорожки расстилается огромное поле.

Он проснулся, просто открыв глаза в стену. Закрыв их обратно, он перевернулся на спину и вытянулся. Продолжение. Он следил за этим сном, как за сюжетом фильма. Разница была только в том, что тут главный герой – он. Вдруг посреди накрывшего его от того, что сон продолжился, покоя в его голову потянулись вопросы, как бельё на верёвке от дома до дома. Каким образом большая оказалась в ошейнике? Странный, в общем-то, вопрос. Обстоятельства дня накануне ведь не затрагиваются. Может, она уже была в нём. Она же красовалась перед зеркалом, когда надела его впервые. Может, забыла снять на ночь. Ладно. Оставим это на совести дня накануне. Но меньшая провернула свой фокус буквально у них на глазах. Ну, не на глазах, иначе он бы не задавался этим вопросом. Как она умудрилась сама войти и выйти, когда бегала за своим ошейником? Она ведь всегда ждёт, что большая ей поможет. А может, не поможет. Может, он не вполне разобрался в их субординации. В голове молча повисло удивление. Посреди которого вдруг появилась свежая простыня – четыре утра?! На кой? Ни в одном сне до этого не было меняющегося ветра, все они начинались уже утром. Пусть и совсем ранним, но ведь не в четыре. Собакам, конечно, виднее, во сколько выходить, но они ведь и не выходят во столько. Зато понятно, какой ветер будет накануне. Ветер хозяйственного мыла. Пока он здесь жил, ему ещё не довелось пережить сутки хозяйственного мыла. Запах из сна был запахом хозяйственного магазина его детства. Он даже помнил, как до него идти от дома бабушки. За дом, через дорогу, мимо киоска с мороженым, обклеенного бумажными кружочками-крышечками от пломбира и розового фруктового в вафельных стаканчиках, мимо молочного, немного ещё прямо и на первом этаже жёлтого трёхэтажного жилого дома по левую руку, откуда, кстати, уже рукой подать и до дома крестной его матери. Да, мимо гаражей, мимо летней сцены… Вот, значит, какой ветер будет накануне. Интересно. А может, и четыре утра за этим.

Оставалась неделя до праздника. Он решил воспользоваться любезным приглашением главы инициативного комитета и взглянуть на памятник до официального открытия. От его дома до центральной площади деревни ходу было минут пятнадцать, если не спешить. И он не спешил. Четверть часа он наслаждался золотистым тополиным ветром. Выходному дню это золото придавало особенно нарядный вид, пусть и видел это он один.

Постамент был укрыт от глаз всё той же плащ-палаткой. На площади никого не было, и он подошёл посмотреть. Серый валун с золотой искрой гордо засиял полным набором креплений, как только он приподнял брезент. Просто высший класс, прокричал ему вместо приветствия глава комитета, спешащий к ним с постаментом от кафе, как муха на мёд. Он согласился и добавил, что просто не мог пройти мимо, не посмотрев на итог работы. А шёл как раз в кафе, как раз к главе. Если он, глава, не занят, можно ли взглянуть на памятник в пока ещё камерной обстановке? Глава просиял, как постамент с креплениями на солнце, и понимающе закивал. Да, да, его правда, всё так. Открытие необходимо, такова ведь задумка, весь проект в этом. Но там, где есть плюсы, не обойтись и без минусов. Так что сейчас самое время, чтобы без суеты. Пойдёмте. Правда, и сейчас среди сплошных плюсов тоже будет свой минус – он сейчас в подсобке кафе, а там ещё не починили свет. Увы, да, ещё нет. Но там есть окно, правда, высоковато, но всё-таки.

Подсобкой кафе служила боковая пристройка. Они вошли, и глава запер за ними дверь, со значением покивав. Внутри действительно не было света, но было окно под потолком, дававшее возможность увидеть, но не рассмотреть. Ну, для этого у него будет день открытия. Вечер точно.

Памятник стоял на столе под белой тканью. Не иначе как праздничная скатерть из дома главы, подумал он. Он встал у стола, вежливо дожидаясь, пока глава комитета самолично откроет его взору своё детище.

Когда ткань сползла, он на мгновение не поверил своим глазам.

– Да, да, мы, если честно, не стали это увязывать в городе. Ну какое им дело до такой, по их меркам, мелочи, если подумать? По факту уже потом скажут что-нибудь максимум, и всё. А, всего скорее, даже и не скажут.

Все части, все детали памятника были покрыты какой-то прозрачной глазурью, в которой, в зависимости от угла зрения, то тут, то там, словно нехотя, словно спросонья в этом окружающем их сумраке, вспыхивали бирюзовые искры.

– Вот так сюрприз, – ошеломлённо проговорил он, скорее, самому себе.

– Как вам? – глава комитета несколько беспокойно крутил в руках ключ от двери подсобки.

– Нет слов, – он обошёл стол кругом.

Глава, успокаиваясь, хохотнул.

– А чья идея?

– А это мы сообща с ребятами. Мозговым штурмом, так сказать, – глава снова сиял.

– А почему именно этот цвет? – поинтересовался он, проведя рукой по гладкой металлической поверхности.

Глава комитета недоумённо перевёл на него взгляд. «Как почему? А какой?» – буквально читалось у него на лбу. Вслух он ничего не сказал, только что-то промычал и пожал плечами.

На прощание глава комитета взял с него торжественное обещание быть на открытии одиннадцатого числа.

Собакам понравится, решил он.

Когда вечером они вернулись, он ждал их за книгой. Он улыбнулся им из-за стола, и они сели.

– Я его видел, – меньшая застукала хвостом по полу. – Да. Думаю, вы одобрите.

На следующий день, прогуливаясь до магазина, он увидел, что вокруг постамента уже возводят леса, чтобы за ними, как за ширмой, приступить к установке памятника.

Укрывной материал для лесов взяли напрокат у строителей в городе, поделился глава комитета. Будет настоящий сюрприз для всех.

После обеда зарядил дождь. Козырёк над его дверью в сад был отличный, он сидел под ним на стуле из кухни и пил кофе.

Он часто думал о том, как теперь изменилась его жизнь. Масса нюансов, замечаемых им до сих пор. Они приходили в голову обычно сами собой и неожиданно. Вот дождь. Если не касаться детства, а брать сознательный возраст, то дождь означал лужи, мокрую обувь, плохую видимость и все вытекающие, мокрую землю, тоже со всеми сопутствующими. Что ещё? Ну, ещё капюшон, возможно, зонт, желание влезть в транспорт, а лучше – зайти куда-нибудь. Так было тогда. А теперь? Теперь дождь для него стал поводом выйти из дома. Или, на худой конец, открыть окно. Хотя бы ненадолго. Смотреть, слушать, дышать. Образ жизни и, главное, место, подумал он.

Кроме своих извечных запахов мокрого сада, травы и деревьев, цветов, прибитой пыли и земли, сегодняшний дождь, сквозь который ветер пробирался медленнее обычного, тонко, но совершенно отчётливо пах гвоздикой. Ему на ум приходили острые карамельки с гвоздикой и корицей, которые он пробовал где-то и когда-то. Обстоятельства стёрлись в общем калейдоскопе, но вкус он помнил.

Он сидел, пил кофе и водил носом, вспоминая собак. Создававшийся сложносочинённый аромат вокруг него делал это его времяпрепровождение почти занятием, пришло ему в голову.

Дождь шёл до самого вечера. Он подумал, что сегодня вряд ли начали установку. Скорее всего, доделали леса и всё.

Дождь не прекращался и ночью. Он снова встал около четырёх. С тех пор, как он тут поселился, он иногда просыпался в это время, чтобы встретить новый ветер. Само так повелось. С тех пор, как он тут поселился, он вообще ни разу не вставал по будильнику. Это было настолько приятно осознавать после стольких лет и стольких звонков, что он не уставал радоваться по этому поводу.

Он встал и, пройдя потише через кухню со спящими собаками, вышел из дома. В саду шумел дождь. Монотонно и размеренно, словно алтарник за часами. Было совсем темно из-за туч. Ветра заметно не было, гвоздика висела в мокром воздухе, будто сама по себе, почти уже смытая дождём. И в какой-то момент дождь смыл и последнее. Он поёжился и стал ждать. Ветер нового дня явился едва заметно, как и вчерашний, окрасив окружающий дождь прозрачным тёмно-пурпурным сиянием. Складывалось такое ощущение, что сам ветер прибивает дождём к земле. Он просто принёс с собой цвет. Цвет и запах. Кожаных развалов на большом рынке. Что-то приятное было и в этом аромате, но он был чересчур назойлив, чтобы радоваться ему долго. Он вернулся в дом, думая о том, что, продлись дождь ещё пару дней, и установщики могут не успеть в срок.

Когда он встал утром, запах кожаных изделий уже явственно ощущался в доме. Спустившись в кухню, он нашёл там не особенно довольных собак. Если и у него этот запах уже минут через пять вызывал желание сунуть свой нос в банку с кофе на весь оставшийся день, то собакам, наверное, приходилось ещё туже, предположил он. Чтобы как-то их взбодрить, он разделил между ними оставшуюся ореховую пасту, намазав её щедрым слоем на тосты из коричной сдобы. Свои он съел без ничего.

К утру дождь уже перестал, и дверь из кухни открылась прямиком в туман. Он был такой густой, что, казалось, ему было тесно снаружи, и он вползает в открытую дверь. Заволокло весь сад, так что дорожка была едва различима, а ветки деревьев появлялись из ниоткуда у самого лица. Но собакам было ни по чём. Они вышли из калитки, вильнули хвостами и исчезли в отдающем пурпуром молоке над лугом. Он почти не сбился с пути, возвращаясь в дом.

Поскольку сегодняшний ветер уже хозяйничал в доме, было практически всё равно – что в доме, что в саду. Он сварил себе ещё кофе и вышел смотреть, как тает туман.

Было светло и, наверное, пасмурно. Он сидел на стуле и представлял себе, как две собаки, большая палевая и маленькая рыжая с белым, идут, не сбиваясь ни на сантиметр, сквозь туман там, на лугу. Или они уже у леса? А в лесу так же бело? Там ещё и темнее. И так-то трудно продвигаться, а если ещё и не видно ничего, то совсем. Но туман-то тут не первый? На его памяти были пару раз. Правда, не такие плотные. Сколько же они всё-таки уже ходят туда? И клещи. Странное дело. Постепенно… Да, кажется, первый раз был тогда, когда выпал первый его снег здесь. Он стал вечер за вечером внедрять свой нехитрый план по сохранению относительной сухости в кухне. Он стал ждать собак вечерами и пытаться отряхивать их от снега, который они приносили с собой. Они ведь, как два вездехода, пробирались по заснеженному лугу дважды в день. Не мёрзли – хоть это хорошо, хотя и не укладывалось у него в голове. Словом, он мало-помалу утвердил в их головах это правило. Они приходят в снегу – он отряхивает их на пороге. И ещё он тогда положил им под стол толстый шерстяной коврик, который специально купил у старушки в городе. Вот против этого они не выступали.

Так о чём он? Кофе остыл. Туман значительно поредел. Да, странное дело. После этого опыта в снег, весной он стал снова приставать к ним – с клещами. Точнее, с осмотрами на предмет клещей. Они ведь, по его разумению, просто обязаны были насобирать на себя всех местных клещей от дома до… обратно дома. Луг – лес – луг ежедневно. Собаки упорствовали, не понимая. Но он был встревожен, красноречив, и, скорее всего, они оценили интонации. А ещё скорее, он им с этим смертельно надоел, и они уступили. Уступили раз. Уступили два, три, четыре. Больше не дались. Но он и сам перестал. Ни единого. Хорошо, но странно. Странно, но хорошо. Ладно.

Туман рассеялся к обеду, и он пошёл прогуляться до магазина, а заодно и посмотреть на установку памятника. Удалось ему посмотреть, разумеется, лишь на леса, занавешенные материалом с какими-то стрельчатыми окнами, нарисованными чёрным по жёлтому. Глава комитета, как орёл, кружил окрест, всем желающим давая пояснения, сколь пространные, столь и туманные, как нынешнее утро. Он поздоровался и рассказал об опасениях, посещавших его в связи с дождём. Глава поулыбался, польщённый его вниманием, но тут же признался, что работы там не так чтобы много. Крепления они установили загодя. Так что теперь подогнать, по большому счёту. Он не очень понимал, как это, но сказал, что раз так, он спокоен. Всё будет готово к пятнице, сообщил глава. Будут приготовления к празднику на площади и, разумеется, караул, чтоб никто ни-ни, ни боже мой.

На все оставшиеся до праздника дни установилась хорошая погода, так что все приготовления ко Дню деревни, как и торжественное возложение цветов к обелиску в честь Великой Победы, прошли прекрасно.

Одиннадцатого мая, проводив собак и поковырявшись с сорняками в кочках со смешными розовыми цветочками, он отправился на центральную площадь.

Он подошёл во время выступления местных талантов, за ним и было назначено открытие памятника. Фотокорреспондент районной газеты запечатлел награждение ценными подарками мальчика-аккордеониста и исполнительницу романсов и бардовской песни. После этого инициативный комитет переместился к монументу. Лесов, конечно, уже не было, и весь памятник вместе с постаментом был укрыт алым полотном. Эффектно, покивал он и помахал глянувшему на него заговорщически главе инициативного комитета.