Повесть о Пустом Постаменте

ФИЛИМОНОВ. В таком случае, подполковник, подите вы сами к стенке. Постойте. Посмотрим, понравится вам или нет.

Неведомая сила ставит подполковника носом к стене.

ФИЛИМОНОВ. А ещё будешь хулиганить – разжалую.

И отправлю на еврейско-палестинский фронт!

Пронин из пистолета стреляет по голосу. Пуля словно муха, долго кружит между присутствующими, затем возвращается туда, откуда вылетела. Пистолет полностью приходит в негодность. Нечисть гомерически хохочет.

СТОРОЖИХА. С нами крёстна сила.

Пронин отходит от стены. Хохот стихает.

ФИЛИМОНОВ. Ну, подпол, как самочувствие?

ПРОНИН. А вот как. (Бросает ставший ненужным пистолет в Филимонова. Тот взвизгивает).

ФИЛИМОНОВ. Вот, значит, как. (Выкидывает руку в нацистском приветствии). С нами нечиста сила!

Пронина снова отбрасывает к стене.

СТОРОЖИХА. С нами крёстна сила!

ФИЛИМОНОВ. С нами нечиста сила!

Пронина попеременно кидает то к стене, то от стены.

ФИЛИМОНОВ. Ну, была, не была. Сейчас вы у меня попляшете.

Надевает на правую руку большую электротехническую перчатку, чертит в воздухе огненный знак Зеро.

ФИЛИМОНОВ. Ну, держись, архимандрит твою в перестройку мать!

Пронин внезапно оказывается в мундире при аксельбантах и эполетах, сильно смахивая на Милорадовича. Сторожиха обретает старомодный, но сверхлегкомысленный туалет без каких-либо украшений, если не считать синяка под правым глазом. Хоругвь преображается в огромную трёхрублёвку.

ФИЛИМОНОВ. А ну! Хлеб-соль господину подполковнику!

ПРОНИН. Это… ещё что такое?

ФИЛИМОНОВ. Что. Всё! Ваше благородие, свои мы люди! Суй ты свой штык в землю! Иди брататься!

ПРОНИН. Значит, свои, говоришь?

ФИЛИМОНОВ. Так точно, ваше благородие!

ПРОНИН. Ну, со своими-то я знаю как обращаться. (Выкручивает Филимонову руку, надевает наручники. Тот не особенно сопротивляется). Ну-тес, побеседуем. (Кикиморе). Эй ты, кикимора! А ну, подальше от двери! Кто пошевелится – враз похороню! (Филимонову). Откуда будем, господин хороший?

ФИЛИМОНОВ. Оттуда.

ПРОНИН. Ясненько! Так и запишем! Стало быть, с того света?

ФИЛИМОНОВ. Угу. С того самого.

ПРОНИН (доброжелательно). Чего угучишь, как филин? Ты у меня сейчас соловьём запоёшь! Ну?! Где же это он у нас, так называемый «тот свет»? Адресочки, явочки, па-рольки – давай, давай!

ФИЛИМОНОВ. Записывать замучишься.

ПРОНИН (ласково). Хамишь. И где же это мы так воспитались, чтобы хамить? Ах, на том свете. (Приступает к Филимонову с паяльной лампой). А воспитались мы в тюрьмах, нас ласкали приклады. И в иной этой жизни счастья нам не видать! Ну! Попался ты мне, голубчик!

СТОРОЖИХА (машет трёшницей). Ваня! Родимый! Не трогай ты его, не бери грех на душу! Отстань от него, ирод несчастный! Перед нечистой силой неудобно! О, Господи, спаси ты наши души грешные.

Маскарад исчезает. В ресторане пьяная компания. Сторожиха докладывает ответственному дежурному по городу.

СТОРОЖИХА. Потому я вас и вызывала, товарищ подполковник! Я знаю, люди они все очень приличные, только бы ресторан не сжечь! Водку льют, тут же курят. А у меня смена закончилась!

ПРОНИН. Земляне! Братья по разуму! Добренькое вам утро!

ФИЛИМОНОВ. А, Ваня. Ты иди, Ванюша, тебе ничего не будет. Здесь у нас всё тихо.

ПРОНИН. Пётр Соломонович! Никак нет! Без вас не уйду. Чтобы всё в целости-сохранности. Уж будьте любезны!

ФИЛИМОНОВ. Да? Который час? Впрочем, какая разница. Ладно, забирай! Только сначала выпей! Потом хрен с тобой. Сдаёмся.

ПРОНИН. Очень хорошо. Мы да не договоримся. Мадам, можно вам помочь одеться? Это что – верхнее или нижнее?

ВЕДЬМА. Да пошёл ты. Помощник хренов.

ПРОНИН. Товарищи по разуму! Прошу следовать за мной! Сами понимаете – сейчас петухи заорут. Люди соберутся. Ну, то есть, народ. Рабочие, уборщицы. Нечисть, одним словом. Прошу! Уйти надо до третьих петухов. Этот наш уговор нарушать не полагается. Вперёд, к новым победам. Обратите внимание – очень скользкий пол. (Все тянутся к выходу).

Первый раунд

(рассказ)

В тот сумеречный денёк, похоже, ничего особенного так и не случилось. Небо не падало на землю. Со стороны Финского залива не дул злой ветер навстречу Невы, и дождик шёл так себе – почти без снега. Я шагал на бокс перекопанным вдоль и поперёк проспектом, по каким-то временным деревянным тротуарам и мосткам, то и дело скользя по свежевынутому грунту. А в секции, которую я посещал уже почти целый год, сегодня, прямо сейчас, должны были состояться первые в моей жизни настоящие соревнования, и меня ждал подлинный бой на ринге, окружённом зрителями.

Стоял синий вечер. В наваленных повсюду гигантских железобетонных трубах завывал ветер, толкал в спину и разворачивал боком мою спортивную сумку, в которой помимо прочего нехитрого имущества, содержались мои новые, приобретённые за 13 рублей 70 копеек на Литейном, 57, боксёрские перчатки. Они были черны и велики, как диванные подушки, и слишком мягки, как выяснилось в процессе их эксплуатации. Я скоро понял, что просчитался, однако в те времена других моделей в продаже всё равно не было. В секции же немедленно оценили достоинства моего инвентаря, вследствие чего я потерпел целый ряд чувствительных поражений. Стало ясно, отчего никто из знакомых моих боксёров не торопился выкладывать на прилавок вышеозначенного магазина полновесный студенческий рубль, предпочитая новым собственным государственные перчатки, практически не содержащие внутри себя надлежащей трухи.

Я рос мечтательным и недоразвитым, проведя почти всё сознательное детство в соседнем читальном зале, как улитка в своей ракушке. Что мне особенно нравилось в спорте, так это высоко, под самый школьный потолок, раскачиваться на гимнастических кольцах, да ещё бегать по верстакам в столярной мастерской. Правда, от таких упражнений учителя ругались страшными словами и приходили в школу на следующий день заметно навеселе.

Но школа подошла к концу, и оказалось, что первокурсником быть не менее занятно, чем первоклассником. Правда, в институте слабых не любили. Ни девушки, ни преподаватели.

А вот спортсменам, напротив, везде и всюду сияли зелёный свет и всяческие послабления. Ну, кто учился, знает. Тогда и мне пришлось поступать в секцию, которая на мой взгляд была наиболее перспективна в прикладном смысле, ибо в те времена сила разума в уличных межвузовских разборках в расчёт практически не принималась. Тренировался как мог, но более для вида и для разговора. Боксёром себя не считал и считать не собирался, но руки постепенно потяжелели, как будто бы в них кто-то поселился. Ночами снились поединки – сначала поражения, но потом и победы. И всё бы так и шло, тихо и мирно, если бы не случилась эта вот студенческая олимпиада, из-за которой, хочешь, не хочешь, выходи теперь на ринг, на котором я совершенно ничего не позабыл.

Неделя протекала неудачно – с каждым прожитым днём это становилось яснее ясного. Прогноз оправдывался. Дело было в том, что над столом у меня ещё с начала года висел художественный календарь-еженедельник, и по репродукциям с картин известных живописцев, поскольку гороскопы тогда ещё не публиковались, старался определить хотя бы основной смысл будущей недели. Мане, например, мне так казалось, сулил гамму переживаний в задумчиво-печальных полутонах, но без особенных завалов на семинарах и зачётах. Художник Дормидонтов обещал некоторое веселье, во всяком случае, бодрость. Кент – светлую тревогу по поводу того, что успех мог быть где-то совсем рядом. Но текущая неделя шла под знаком Шишкина, который почему-то трактовался труднее всех. Его «Лесные дали», холст, масло, поначалу настроили меня на лад лирический, чуточку приподнятый, но уже в понедельник, на секции, мне набили морду теми самыми разношенными перчатками. Со вторника навалилась чреда зачётов. Пятница ожидалась как спасение, но на вечер, как оказалось, были назначены бои.

Я шёл на секцию сразу после занятий, голодный, без радости и без надежды. Чуть не опоздал на построение, успел как раз на перекличку. На ринг, сияющий белыми канатами, посмотрел, как на холст, оправленный в верёвочную раму. Какую же картину придётся там сейчас изобразить, какими красками, подумал я. Не собственной ли кровью?

Припоминаю, боксёр я был слабохарактерный. Старался бить пореже, и то в основном работал по корпусу. По лицу бить человека вроде стеснялся. Но на ринг вышел согласно очереди, не дрогнул, только чуть-чуть похолодел. А когда увидел в противоположном углу противника, сразу успокоился. Даже обрадовался. Какой-то он был невыдающийся. Мелковатый, хоть и объявленный кандидатом. Меня же заявили громким вторым разрядом.