Моя родная хтонь

Надо мной на стене кто-то заботливо написал название улицы. Ещё кто-то повесил объявление о помощи нарко- и алкозависимым и замазал чьи-то мысли.

Фотографии для обложки книги сделал мой брат Евгений. Как-то я приезжал в Сыктывкар в конце августа, мы пошли на городское кладбище проведать могилу отца. Оно в десяти минутах ходьбы от дома и этой изящной общаги. Тут я и был запечатлён в моменте бытия.

P.S. Майк, спасибо большое за обложку. Она так просто и лаконично подчёркивает настроение всей книги.

Бедность как образ мышления

Оттого, что я не привык думать, как богатые люди думают; всё думал так, как бедные думают; вот оно теперь богатство-то в голове и не помещается.

    А. Н. Островский. Женитьба Бальзаминова (1861)

Моя семья жила небогато, но не голодала. В девяностые в подъезде из большого деревянного ящика украли мешок картошки, вот это была настоящая боль и утрата…

Денег хватало только на еду. И два раза в год – на джинсы, которые нужно было примерять, стоя зимой на картонке у прилавка местного вещевого рынка. Когда-то весь мой класс поехал на экскурсию в другой город, а я – нет. Это была настоящая катастрофа, о которой спустя тридцать лет я рассказывал своему психологу. Она внимательно слушала, а по моим щекам катились слёзы…

Помню, как зимой, сидя в ванне с кракелюрным дном рядом с отваливающейся кафельной плиткой на стенах, я думал о том, что в мире всё в дефиците, даже горячая вода… Она текла из крана тонкой тёплой струйкой, и это наводило меня на мысль, что горячей воды мало и на всех её не хватает. Кто же знал, что дело было просто в газовой колонке тридцатилетней выдержки, которая просто не могла выдать нормальный напор горячей воды! И на самом деле воды в мире – целый океан.

Газовая колонка висела на стене кухни. Изначально она должна была автоматически включаться при открытии крана с горячей водой… Но она всегда была сломана, и, чтобы раздобыть горячую воду, нужно было поджечь запал спичкой, аккуратно просунув руку в закопчённое окошко. Мини-адский крематорий вспыхивал синим пламенем, и колонка начинала вздыхать, неторопливо нагревая воду…

Когда ты живёшь в старой хрущёвке в забытом всеми богами городке с двумя буквами Ы, ты думаешь, что всё в мире строго лимитировано и выдаётся по карточкам. Я помню, как в школе одна девочка из класса помладше жила с родителями в своём доме, в год ездила по нескольку раз за границу… Мне это казалось таким же нереальным, как и хороший напор горячей воды из умирающей газовой колонки.

За два года до переезда в Москву я сделал капитальный ремонт в квартире… Сменил прогнившие деревянные полы, ржавые трубы. Поставил на кухне самую дорогую, что была в магазине, газовую колонку, стильную, белоснежную… Автоматическую! Electrolux – Швеция, сделано с умом! Мечтать о такой в детстве было просто непозволительной роскошью.

Бабушка у Христа на ёлке

Помню, как в детстве моя бабуля иногда курила на кухне, в одной руке держа сигарету, а в другой – медную круглую пепельницу. Она выдыхала дым прямо в овальное окошко газовой колонки. Но это было ещё до того, как она окончательно сошла с ума и постоянно звонила в скорую и в милицию, обвиняя всех в покушении на её жизнь…

Это проявлялось не каждый день. Мне тогда казалось, что она играет какую-то странную роль: вчера она милая бабушка, сегодня – маньяк, которого все пытаются убить и отравить.

Моя бабушка, Осипова Марья Игнатьевна, 1917 года рождения, последние тридцать лет жизни была душевнобольной. Точного диагноза я не знал.

Новый год бабушка часто праздновала в одиночестве. В 1986 году трагически погиб мой дед, и с тех пор она жила одна в своей комнате, которую запирала на замок. Когда ко мне приходили друзья, им странно было видеть одну из дверей в комнату с висящим на ней навесным замком на больших чёрных металлических кольцах.

Её комната была всегда тайной, недоступной мне. Заходить в комнату к ней запрещалось. Но однажды я даже немного пожил в её комнате без спроса, когда её на пару недель положили в психиатрическую больницу. Я учился в пятом классе, и мне хотелось своего личного пространства. Тогда бабушка забыла повесить замок на дверь комнаты, и я обосновался в её маленьком мире.

Весь интерьер комнаты говорил о старости и даже древности. Маленький шкаф на ножках, такой же маленький сервант, старая кровать, и у торца кровати тумбочка с чёрно-белым телевизором «Садко-307». У неё никогда не было цветного телевизора. Вся её монохромная жизнь протекала в этой маленькой комнате. В серванте стояла белая фарфоровая статуэтка молодого Пушкина, сидящего за круглым письменным столом и что-то пишущего длинным пером. Кончик пера был отломан. Ещё отчётливо помню в шкафу древнюю, как сама бабушка, библию. У книги была деревянная обложка, и напечатана она была ещё до Революции 1917 года. Бабушка родилась примерно в это же время.

На Новый год к бабушке приходили родственники, пили чай в её комнате и уходили. В новогоднюю ночь мы тоже уходили буянить к друзьям. Бабушка оставалась одна. Одна в тёмной квартире и тёмной комнате. Чёрно-белый телевизор был единственным атрибутом праздника… Мне всегда было грустно осознавать, что она празднует Новый год одна, но оставаться с ней мне не хотелось…

Бабушка умерла в глубокой старости, ей было за девяносто. Последние десятилетия она встречала каждый Новый год в абсолютном одиночестве…

Страх незакрытой двери, или Наследство от бабушки

В детстве у меня было две бабушки. Одна со мной говорила на французском, который преподавала в молодости; она жила на другом конце города. Вторая бегала за мной из своей комнаты на кухню и следила, чтобы я не подсыпал ей в чайник яд.

Если я оказывался на кухне в тот момент, когда на плите грелся её чайник (вся посуда у неё была своя, никакой общей посуды!), она бежала из своей комнаты и громко кричала:

– Ты опять меня хочешь отравить! Опять подсыпал мне яд, смотри, на дне чайника, видишь – яд?

Яда я не видел, и меня очень забавляло, как такая взрослая бабушка может такое придумать…

Только сейчас я понимаю, что моя вторая бабушка была глубоко больным человеком. Скорее всего, это была маниакальная шизофрения.

Эти «весёлые» истории оставили во мне глубокий след, который сейчас принято называть детскими травмами. И они заслуживают отдельной книги…

Бабушка Маша в последние годы жизни оставляла входные двери в квартиру открытыми. Жила она всегда с нами в отдельной комнате в старой хрущёвской трёшке в Сыктывкаре.

Я ухожу в школу, родители – на работу, она дома целый день одна. Прихожу домой, входная дверь открыта: берите что хотите…

– Бабушка, почему дверь опять открыта?

Она что-то отвечает мне на коми языке. У нас в Республике Коми два родных языка – коми и русский. Коми – дальний родственник финского, эстонского, венгерского и ещё нескольких языков уральской группы.

Я ничего не понимаю, прошу её переключиться на русский. Бабушка Маша нехотя переключает сломанный тумблер в мозгу и говорит по-русски:

– Зачем закрывать двери, я же дома! И там дети мёртвые везде ходят, пусть ходят…

Я понимаю, что у бабули опять началось. И просто, ничего не доказывая, ибо бесполезно, закрываю входную дверь. И так повторяется много лет подряд…

Даже сейчас я иногда перед сном или проснувшись внезапно ночью проверяю, закрыл ли я входную дверь. Страх, что кто-то войдёт ночью, ограбит, убьёт, потому что бабуля опять не закрыла дверь, до сих пор во мне…

И я действительно иногда забываю закрыть… Наверное, из-за этого я часто фотографирую старые двери… Ужас! Фантомные страхи из детства возвращаются через не закрытую когда-то бабушкой дверь…

Село Вомын

Село Вомын, Республика Коми. Многие деревни имеют двойные названия: на русском и коми языках. Вомын – это точно что-то на коми.

Мне 11 лет. Здесь я гостил всего один раз. Как сейчас помню…

Воспоминание первое

Я сплю на печи. Уже конец августа, печь тёплая. Меня кто-то будит, время около пяти утра. Так рано городские мальчики не просыпаются. Я не хочу вставать, потом вспоминаю, что нужно ехать на моторной лодке куда-то на рыбалку. Нехотя вылезаю из-под одеяла.

Идём по полю к реке, садимся в лодку, мотор ревёт, и мы плывём на другой берег. Заходим в старое русло, забрасываем удочки, и сразу же что-то большое и дерзкое тянет поплавок на дно. Больше ничего не помню.

Воспоминание второе

Недалеко был старый заброшенный дом родственников. Мы с братом зашли в дом и обомлели. Брату 13 лет, дому – больше ста. Время остановилось в нём ещё до Революции. Чётко помню разноцветные бутылки из толстого стекла с объёмными названиями на старорусском; помню, что пару бутылок мы взяли на память домой. Там же нашёл горсть военных позолоченных пуговиц с двуглавым орлом. А ещё – пресс-папье из мрамора. И очень много тетрадей, исписанных чернилами, с очень аккуратными буквами.

Воспоминание третье

Дом наших родственников. В доме много котят. Кто-то пришёл с рыбалки и принёс им таз рыбы. Рыба крупная, живая. Котята накинулись на рыбу. Рвали зубами и коготками живую плоть, рыба дёргалась. Я долго смотрел на эту резню и не мог оторвать глаз, было в этом что-то первобытное. У нас в Сыктывкаре в это время жил кот Тиша. Он не признавал речной рыбы, ел только морской минтай, а тут на полу и в тазу прыгает живая речная и котята грызут её с наслаждениям, хрустя костями.

Село или деревня?

Я родился и вырос в Сыктывкаре. Прожил пять лет в Москве. Я – городской житель. Очень часто путаю деревню, село и посёлок. Я знаю отличия, но для меня всё, что за городом, с домами не выше чем в два этажа, это деревня. Не в том смысле: «Тьфу, деревня» голосом Гурченко из фильма «Любовь и голуби», а по-есенински: «Деревня…»

Как-то зашёл в магазин в селе Сторожевск. Большой магазин; еда и хозтовары, как и положено, в одном месте. Свежая выпечка. Тут меня продавец и подловила. На вопрос о свежей выпечке и о том, в этой ли деревне её пекут, она почему-то обиделась и сказала: «У нас не деревня, а село». Вроде как с намёком, что у них тут цивилизация. И напрасно: если бы родился в деревне или селе, я был бы горд тем, что деревенский! Хотя Сыктывкар – это тоже деревня, только большая, а Москва – ещё бо?льшая. Так что я не обижаюсь. Все мы родом из деревни и деревянной природы.