Царская охота

Паоло. Что делать, дитя мое. Каждый из нас должен ждать своего часа. Тем более благоприятный момент, по сути дела, вами упущен. Бесспорно, что было разумнее действовать в минувшем году, когда мятежники были недалеко от Москвы.

Елизавета. Вы знаете, падре, мое обращение к русскому флоту не встретило отклика. А католические державы сковала странная неподвижность.

Паоло. Будьте, однако же, справедливы. Ведь и турецкий полумесяц, чье несомненное угасанье, казалось, должно было побудить принять вас в расчет, мерцал так тускло! Но ободритесь – граф Орлов вновь появился под нашим небом.

Елизавета. Я слышала.

Паоло. Почему он здесь – вот что важно было бы знать. Затем, чтобы вновь поднять схизматиков? Дочь моя, вы могли б оказать большую услугу Святому престолу.

Пауза.

Что было бы хорошо и для вас. (Медленно, наклонив голову, уходит.)

К Елизавете возвращается Бониперти. Окруженный гостями, входит Ломбарди.

Ломбарди. Какой вечер, моя принчипесса! Клянусь, этот дом видел людей, украсивших век, но сегодняшний день будет мне памятен до могилы. Вы – моя гостья, принчипесса. Морелли, волшебница, будет нам петь, граф Орлов обещался меня почтить, и, наконец, позвольте представить величайшего драматического писателя, графа Гоцци. Он много слышал о вашей божественной красоте, но истина на этот раз оказалась выше молвы.

Граф Карло Гоцци целует Елизавете руку. Ему примерно 55 лет. Порывистые движения плохо гармонируют с важностью взгляда.

Гоцци. Это так, принчипесса, наш хозяин прав, и я сейчас поистине счастлив.

Елизавета. Это я должна быть счастлива, граф. Человек, чье слово рождает страсти, не может не вызывать восхищения. Бог мой, сколько высокой радости вам должно было принести ваше призванье.

Гоцци. Радости? Право! О какой радости вы говорите? Принчипесса, вы можете мне поверить, ничего нет гнуснее судьбы драматурга. Вы можете тридцать лет писать, добиться восторгов, триумфов, славы, и все это не больше чем облако, способное растаять от первой тучки. Годы труда, более мучительного, чем труд каторжника, годы волнений, которые могут превратить здоровяка в тень, не значат ничего ровным счетом. Толпа не ведает благодарности, она вам рада рукоплескать, но истинно счастлива лишь тогда, когда может освистать и отвергнуть. Вся моя жизнь подтверждение этому. Мне выпало жить в странном городе Венеции. Вы там бывали?

Елизавета. Мой секретарь синьор Бониперти – венецианец.

Гоцци. В таком случае – бойтесь его, он – предатель. Все венецианцы – предатели.

Бониперти. Ах, конте, – кроме меня.

Гоцци. Это вы? Ну все равно, я рад случаю быть откровенным хоть однажды. О, этот город похож на женщину, он таинствен, он изменчив, непостижим, он способен все поглотить, как воды, на которых он плавает. Когда-нибудь он пойдет ко дну, в чем и будет высшая справедливость. Принчипесса, я отдал этому городу весь свой дар, скажу больше, я его образовал, хотя он этого и не стоил. Вы знаете ль некоего Карла Гольдони, он тоже писал пьесы и был кумиром публики. Он льстил искусно ее наклонностям, грубым, плотским, лишенным духа. Не хочу отрицать его дарования, но его заигрывание с залом унижало наше искусство. Вот тогда я вступил в сражение. Основал академию, стал писать для театра. Я вернул зрителям их историю, их мифы. Я доказал, что стоит народу забыть свою поэзию, и он становится толпой, бессмысленной толпой. Это был подвиг, принчипесса, но не думайте, что Гольдони умолк. О нет, началась борьба, борьба не на жизнь, а на смерть. На каждую его комедию я сразу же отвечал своей фьябой. Он же на каждую мою фьябу отвечал своею комедией. И все же он был обречен, принчипесса! Я поставил «Любовь к трем апельсинам», успех был немыслимый, верьте слову! А за этой прелестной фьябой последовали девять других. Девять ударов, девять петард, девять пороховых бочек! Не стану их перечислять; вы их знаете: «Ворон», «Король Олень», наконец «Принцесса Турандот». О, «Турандот»! Моя жемчужина! Любимейшее мое дитя! Венец моих бессонных ночей! Клянусь вам, публика обезумела, театр «Сан Самуэле» не вмещал желающих, стены дрожали от криков восторга. Упрямец сдался, бежал из Венеции, которая принадлежала мне.

Ну что ж, принчипесса, вы полагаете, теперь я мог предаваться счастью? Всего лишь несколько дней, не больше. Спуск начинается на вершине. Театральный зал ждет новизны, он стал зевать на моих фьябах, и я должен был приняться за драмы, забыв о музыке стиха, и потакать этим новым вкусам, хотя мудрее было бросить перо. Но что делать, я этим злом отравлен и охотнее жарюсь на этом огне, чем вкушаю покой, мною заслуженный. Можете меня презирать, принчипесса! А кроме того, есть синьора Риччи, эта женщина лишит меня остатков разума, чем-то она похожа на вас. Представьте, я пишу пьесу за пьесой, чтоб она могла показывать всем достоинства, предназначенные для меня одного! С моей стороны это безумие, но таков уж театр – кто в него попадет, тот навсегда теряет рассудок.

Ломбарди. Ах, триумфаторы, что за люди, они никогда не бывают довольны. Не правда ли, принчипесса?

Елизавета. Не знаю. Я только завидую синьоре Риччи.

Гоцци. Вы слишком добры. Слишком добры.

Ломбарди. Господа, идемте, сейчас будет петь явившаяся с неба Морелли. Преступление пропустить хоть звук.

Елизавета, Гоцци, Бониперти следуют за хозяином. Внезапно среди гостей легкий шум и движение.

Боже мой, мой конте, я счастлив!

Навстречу Ломбарди идут Алексей Орлов и Кустов, строгий, торжественный, принаряженный. Елизавета остановилась, внимательно оглядела Орлова, затем со своими спутниками прошла в зал.

Алексей. Мое почтение, любезный хозяин. Сей господин, пришедший со мной, – знаменитейший российский поэт. Фамилия ему Кустов, и вам она, конечно, знакома.

Ломбарди. Кто же не слышал столь славное имя!

Алексей. И я так думаю.

Ломбарди. Ах, конте, я благодарен вам вдвойне. Но бог мой, как вовремя вы явились, Морелли уже начинает петь. Клянусь вам, вас ждет наслажденье.

Алексей. Верю.

Ломбарди, Алексей, Кустов и прочие господа проходят в соседний зал. Спустя несколько мгновений оттуда доносится пение. Показывается Белоглазов, останавливается в глубине, слушает. Появляются Алексей и Кустов.

Алексей. Насилу избавился от хозяина. Вот уж Сахар Медович, во рту даже сладко. (Слушая пение.) Хорошо хоть, женщина поет, а то тут всюду кастраты воют. Их голоса здесь в большой цене.

Кустов. Отменно поет госпожа певица.

Алексей. Мотай на ус, господин пиит, в такой компании ты сроду не был. Это тебе не кабак у заставы, хотя сволочи и тут предовольно. Стало быть, Кустов, не робей.

Кустов. В одной берлоге с медведем живучи, кого мне робеть, ваше сиятельство?

Алексей. Это я, выходит, медведь? Коли хвалишь, так мутно. Хвала хороша, когда она ясная, как слезинка. Или од никогда не писал?

Кустов. Какой российский пиит не писал их? Сам покойник Барков их писал. Его сиятельству, вашему брату.

Алексей. Вот тебе призанять бы чужого ума. А угощаться начнешь, гляди – содержи себя в строгости. Дома напьешься. (Вдруг мрачнея.) Это кто еще?

Белоглазов. Честь имею представиться, ваше сиятельство, – дворянин Белоглазов.

Алексей. Откуда взялся, господин Белоглазов?

Белоглазов. Обучаюсь наукам в чужих краях.

Алексей. Дело доброе, молодой человек. России ученые люди надобны. Вот, кстати, и господин пиит – зело учен. Слыхал про Кустова?

Белоглазов. Ваше сиятельство, не довелось.

Алексей. Что ж ты? Чай, иноземных всех сочтешь. Нехорошо. (Кивнув вокруг.) Здесь-то часто бываешь?

Белоглазов. Не так чтоб часто, но приходилось. Дом любопытный, кого не встретишь. Всем лестно – хозяин больно богат.

Алексей. Я гляжу, ты малый не промах. (Внезапно.) Пройдите в зал, господа земляки. Послушайте пение.

Белоглазов. Как прикажете.

Показываются Елизавета и Бониперти.

Кустов (остановившись, потрясенно). Господи, женщина-то какая…

Алексей (негромко, внушительно). Шевелись, господин пиит, шевелись.