Проклятие

Мы сидели в своей каморке, тесно прижавшись друг к другу на койках, и странно, не смотрели друг на друга, точно нам было чего-то стыдно.

– Какая драма! Какая трагедия! – воскликнул он с пафосом и блестел глазами, ковыряя в зубах.

– У него есть жена и трое детей! Но он живет с чужой женой и она такая расфуфыренная, в шляпах, ходит… – рассказывает мне про него Лучков.

Когда его семья приходит к нему на свидание, он не знает, что с ней делать и об этом цинично откровенно рассказывает нам. Лучков его презирает за пьянство и за любовь к сальным анекдотам, в которых фельдшер положительно неистощим…

Ферзен зубрит Маркса[6 - …зубрит Маркса. – Скорее всего, первый том труда К.Г. Маркса «Капитал» («Der Kapital»), первый русский перевод вышел в 1872 г. Ферзен мог читать его в оригинале (первое издание вышло в 1867 г.); французский перевод – 1875 г., английский перевод – 1886 г. Книга представляет собой исследование капиталистического способа производства, которое революционеры-марксисты считали фундаментом научного коммунизма.]. Но и он о чем-нибудь мечтает. Раз мне попалась записка, адресованная на его имя, и я нечаянно прочел в ней: «…мне снился большой, большой город. Знаешь, мой друг, когда мы вырвемся из этой трущобы…» Ферзен – некрасивый господинчик, с надменным лицом в пенсне. Он ни о чем не говорит с нами, как о Марксе и о социал-демократии, но с таким видом, точно он один это может понять здесь. Он говорит, что непременно попадет в большой фабричный центр и хочет этого.

Дедушка тревожится о своих сыновьях. Он читает нам иногда вечером их письма, и тогда я вижу, как блестят его глаза слезой, хотя он и скрывает это. Один его сын сослан в Якутку, другой предан военно-окружному суду в Харькове…

Когда я остаюсь один, я тоже читаю… Но я сжимаю тогда голову руками и затыкаю уши. Мне так страшно, страшно. Серафима пишет, – она была тоже арестована, потом выпущена. Но что с ней? и что ответить мне ей?!

«Такой ужас, такой ад везде…» – пишет она, «и столько боли, столько горя вокруг… что говорит сил нет, слов нет… А мы все скользим по всему все…»

И я молчу. Я убегаю прочь. Я стараюсь не думать об этом, забыть это, слиться здесь со всем и быть как все.

Сегодня в тюрьме праздник. Целая уйма событий. Королькова с утра увели в суд. По нем гадают о себе, оправдают или не оправдают. Сегодня свидания, будут газеты. Ждем губернатора. Стало известным, что завтра освобождают дедушку на поруки. Его обступают со всех сторон и все теребят.

– Ура! ура! Дедушку освобождают! – кричат все.

Он отбивается.

– Да погодите же, господа! Еще, может быть, ничего нет! Погодите!

– Дедушка! Да как же это мы без вас останемся? Дедушка! – накидываются на него.

Кто-то предлагает общее собрание.

– Общее собрание! Общее собрание! – подхватывают все и бегут по коридору.

Мы собираемся в большой камере, где обедаем, и открываем общую сходку. Дедушка, боевой староста, – наш председатель. Он докладывает:

– Надо, господа, выработать программу. Приедет губернатор. Надо обсудить вчерашний возмутительный инцидент.

Накануне была целая история, и она подымает теперь бурю негодования. Все возмущаются, негодуют, кричат:

– Требовать, чтобы камеры были раскрыты до 9 часов вечера!

– До 11!

– Нет, всегда!

– Это уж было нам раз обещано!

– Это наше завоеванное право! и мы его никому не уступим!.. Никому!.. Не уступать!.. Не уступать!

Митя вскакивает на стол.

– Не принимать губернатора вовсе! Ну его к чорту! – рычит он, потрясая рукой, и улыбается. Его кто-то стаскивает прочь.

– У! – гудит рабочий Боб.

– Требовать, чтобы убрал всех шпионов!

– Требовать, чтобы убрал самого Хромыша!

– Требовать, чтобы перевели сюда всех политических!

– Этот Хромыш, я вам скажу, этот Хромыш – такая сволочь, такая сволочь… – начинает маленький Штер, но его не слушают.

Староста тщетно стучит стулом об пол.

– Тише, господа! – взвизгивает злобно Стряпушкин и ударяет ладонью об стол. Но и это не помогает. Козлов уже жалуется, что у него трещит голова и что он «так не может».

– Вы посмотрите, как у меня бьется сердце! – кладет он мою руку себе на грудь.

Наконец шум утихает. Все точно устают. Раздаются голоса, призывающие к порядку, и дедушка получает слово. Он разъясняет сущность вчерашнего инцидента.

– Вчера был совершена над нами великая подлость или какая-то насмешка. Нас обманным образом завлекли в камеры и заперли там. Сам помощник начальника мне категорически заявлял, что он это делает только на 5 минут, так, для проформы, чтобы оправдаться перед начальством. Мы, господа, так и согласились! Вы это помните! Но потом оказалось, что он отдал надзирателю приказ не выпускать нас совсем, и в коридор были введены солдаты. Это, господа, провокация, это гнусность с их стороны, мы не знаем слов на это! И мы протестуем против этого всеми силами души, мы протестуем и мы должны это сказать губернатору!.. Мы должны…

Мы накануне кричали, орали, свистали, колотили ногами в дверь, били стекла в прозорках. Начальник хотел, чтобы мы были заперты по камерам, как это требовалось по правилам, но мы не сдавались, – мы отстаиваем здесь каждое наше право. Каждую чуточку наших прав. Мы хотим жить!

– Вон, вон его! Мерзавец, подлец! – неслось со свистом из камеры.

– Стреляете, стреляйте! если хотите! мы не уйдем! Солдаты не будут стрелять! – кричали мы.

Начальник растерялся и твердил, чтобы мы ушли. Но мы не уходили. Даже Дернов, всегда изящный и корректный, разгорячился и доказывал начальнику, что тот подлец.

– Это называется, называется подлостью… господин начальник! Вы – подлец! Вот! Да, да! вот, вы – подлец! Так и запишем, вы – подлец!

– А вы арестант.

– А вы тюремщик… Вы… вы… вы!.. Это хуже!

– Вон! вон его, негодяя! Провокатор! Чорт! – гудели кругом.

И он, наконец, ушел. Это была наша победа.

– Ура! – раздалось под сводами.

Солдаты уходили и тупо улыбались.

«Смело, товарищи, в ногу!» – запел Данченко и все подхватили. Мы высыпали в коридор. Все были возбуждены и красны. Глаза блестели. Фельдшер качал в такт головой и закрывал глаза. Митя дирижировал обеими руками.

– А!? Хорошо?! Вот это я люблю! – вдруг обнял меня сзади Лозовский и поцеловал.

Это была наша победа.