Красные озера

Гость долго изучал ее постаревшее, с обостренными чертами лицо, а затем спросил – тихо-тихо, словно боясь растревожить кого-то невидимого:

– Как.., – осекся, но завершил сквозь хрип: – Как она умерла?

– Задушили, – глухо, будто из склепа, прозвучало в ответ. – Ее у монастыря нашли. В апреле еще. Без одежды почти.

– Хочешь сказать, ее…

– Нет, – Тома замотала головой. – Нет, я узнавала. Нет.

После этого женщина замолчала и очень долго сидела безо всякого движения, рассматривая поверхность стола. Лука и вошедший за ним Радлов, да и все предметы в комнате замерли вместе с ней, словно боясь ненароком издать какой-то неуместный звук и вывести несчастную из спасительного забытья.

Она, впрочем, сама очнулась, огляделась по сторонам, как бы ища поддержки, и продолжила:

– Я все гостиницы в Городе объездила. Не знала ведь, что зря. Она уж на третий день после побега была м.., – голос сорвался, и слово «мертва» заглохло на первом же звуке. – В полицию обратилась, когда совсем надежда иссякла – боялась очень туда идти, словно чувствовала. Там сказали, что Лиза умерла. А я думаю – ошиблись! Не она! Нельзя по фотографии наверняка понять, тот ли человек! А у самой внутри оборвалось что-то. На опознание в Вешненское поехали, там морг какой-то особый… в общем, выкатили мне этот стол. И уже она вроде как на себя не похожа – от времени. Но меня… пот холодный прошиб сразу. Лиза это. Лизонька моя это, – по лицу Томы мягко скользнула слеза и упала на стол.

Тома уставилась на нее, не понимая, что это за мутная капля да откуда она взялась, потом догадалась и начала руками водить по щекам, пытаясь понять, мокрые они или нет.

– Я… плачу? – спросила она, не признавая и не чувствуя собственного лица, и вдруг навзрыд завыла – не заплакала, а именно завыла, неистово, дико, как собаки под окнами воют в особо холодные ночи. И от воя ее в петлю влезть хотелось.

__________________________

Кладбище в деревне было неухоженное, поросшее травой и очень разрозненное – некоторые могилы отстояли друг от друга метра на три, а то и на все пять. Здесь мало умирали, потому что и вообще жило мало людей.

Весть о смерти Лизаветы распространилась молниеносно, и похоронную процессию, выдвинувшуюся из радловского дома с утра, провожало множество взглядов – любопытных и вместе с тем сочувствующих.

Но в самой процессии было совсем немного человек: всего-то двое нанятых рабочих, которые несли гроб, хромающий дед Матвей, Радлов, Лука, две какие-то пожилые жительницы, непонятно зачем увязавшиеся с остальными, и Тамара. Тамара держалась до последнего, вынесла все процедуры, связанные с опознанием и перевозкой тела из Вешненского трупохранилища, нашла приличный гроб и даже смогла накануне рассказать обо всех подробностях тягостной своей поездки, но в самый день погребения сдала. Выла, не переставая, да не могла идти, так что Радлов и Матвей вели ее под руки.

Инна Колотова на похороны внучки не явилась – сказала, что все это сплошь вранье, что родственники просто хотят ее таким образом довести до срыва, опасного в преклонном возрасте, и что с Лизой на самом деле все хорошо. Да и как не хорошо, коли та регулярно наведывается.

День выдался пасмурный, как по сговору, и в воздухе от позавчерашнего взрыва до сих пор пахло дымом. Работы в котловане велись без остановки, так что церемонию вместо траурной музыки сопровождал назойливый гул машин.

Рабочие поставили гроб, принялись копать яму, поскольку никто не додумался подготовить ее загодя. Рыли долго, лопата часто утыкалась в камни, и приходилось заходить под другим углом, чтобы их выкорчевать.

Справившись с непокорным грунтом, гроб на веревках опустили в могилу, но не успели и горсти земли сверху бросить, как что-то иссиня-черное прорезало воздух и упало вниз, гулко стукнувшись о крышку гроба.

Лука, помедлив, заглянул за край рытвины – там, прямо на дубовой крышке, лежал мертвый грач с остекленевшими глазами, в которых бесхитростно отражались рваные могильные стены и клочья облаков.

Вскоре в небе над селением появились еще грачи, целая стая. Беспорядочный их полет напоминал скорее агонию – они истошно кричали «ррах», разевая клювы во всю ширь, сталкивались друг с другом, мельтешили, подобно загнанным жертвам, рвущимся найти выход из западни, врезались с разлету в темные волокнистые облака и явно не знали, куда направиться.

На кладбище все забеспокоились, начали торопиться. Тамара прекратила выть, запрокинула голову кверху и вдруг стала заваливаться набок. Провожатые не удержали женщину – подвела хромая нога Матвея, – и она навзничь рухнула в обморок.

А на землю черными градинами западали мертвые птицы: одна за другой, одна за другой…

Часть вторая. Черная голова

Глава двенадцатая. После похорон

Кладбище было сплошь усеяно грачами – словно на земле от неведомой болезни проступила смолянисто-темная сыпь. Лука, как завороженный, до сих пор смотрел на птицу, упавшую в могилу – она лежала на дубовой крышке гроба брюхом кверху, вздернув когтистые лапки и распластав перистыми ошметками бесполезные крылья. Голова была запрокинута набок, как бы надломив шею, клюв криво раззявлен в беззвучном, схваченном посмертной судорогой крике, из клюва вываливался синюшный, остроконечный язычок.

На небо вдруг наползли тяжелые, тоже как будто синюшные тучи, и мрачные тени легли на деревню, укрыли ее зернистой, почти осязаемой тьмой. А в воздухе высыпали гроздья тумана, и дышать стало трудно, потому казалось, что наплывающие тучи душат.

Похороны пришлось завершать в спешке. Тамару вывели кое-как из обморочного состояния, но она все еще толком не могла ходить – Радлов и Лука повели несчастную домой.

Заканчивать с погребением остались Матвей да нанятые рабочие. Те, впрочем, запаниковали из-за падения птиц, хотели сбежать, однако дед уговорил их остаться. Он также просил убрать мертвого грача с гроба, но тут уж его не послушали – в могилу спускаться никто не хотел.

– Странно, что воронье перемёрло, – сказал один из рабочих, загребая очередную лопату земли да пугливо озираясь, словно опасаясь призраков. – Даже страшно.

– Не воронье это, – уточнил дед Матвей. – Грачи. Недалеко тут грачевник-то, ага.

– Чего ж они… поумирали разом? – спросил второй рабочий, потом достал из кармана пачку сигарет и закурил.

– Кто их разберет, – Матвей поразмыслил немного и, найдя вполне разумное объяснение, добавил: – Поди потравились чем.

Курящий рабочий принялся кашлять, довольно сильно – буквально выхаркивал наружу содержимое своего горла. Дым от сигареты шел какой-то излишне вонючий, едкий больше обычного, и вся она при сгорании покрывалась серозными пятнышками, которых вообще-то быть не должно. Мужчина отбросил окурок к соседней могиле, поборол кашель и задохшимся голосом произнес:

– Отсырели что ли. Фу, как саднит!

– Ты бы поостерегся, – предупредил его сослуживец. – Мало ли, чем птицы-то отравились. А ну, как оно и теперь в воздухе?

Вскоре они сровняли аккуратный холмик да воткнули в изголовье деревянный крест.

А люди в селении стали между тем несмело выбираться из своих домов, осматриваться – не только кладбище, но и всякий двор оказался усеян птичьими телами с раззявленными от смерти клювами, да осыпавшимися с этих тел перьями. И пополз по деревне вместе с тучами страх – невидимое, крадущееся проулками животное, которое влажными, холодными своими щупальцами пробиралось в каждую душу, терзало ее, заставляя сжиматься в тугой узел, а на хвосте несло множество нелепых, но жутких слухов. Старухи все больше гневом божьим стращали, а те, кто помоложе, настаивали на отравлении, связывая происшествие с заводом или добычей руды. И это было даже страшнее, чем гнев божий: Бог-то, поди, погневался на чад неразумных, предупредил их о силе своей да хоть какое-то время определил для искупления грехов, а ядовитый воздух так просто чистым не сделается, можно надышаться и умереть. Иные поговаривали, будто это специально народ травят, чтоб людей не осталось и можно было добычу развернуть пуще прежнего, жилые постройки снести да под ними все до основания перерыть.

Некоторые, наслушавшись, повязки на лица натянули, из марли и ваты. А кто подходящих материалов не нашел – обматывали рот и нос шарфом.

Позже стали кашлять – не сильно, зато повально, отчего паника только усилилась.

Стали допытывать рабочих, которые на берегу озера котлован под завод готовили – те и сами не особо что понимали, посоветовали идти к разрушенному склону, где добыча велась. Кто-то заметил, что рабочие без повязок ходят, но не кашляют – это породило новые слухи, мол, местных и правда намеренно травят, а сами чужаки противоядие приняли.

– Вы поглядите на них! Народ морят и хоть бы хны! – воскликнула какая-то старуха, подняв волну негодования.

Тут же произошла стычка, но прекратилась быстро – воспоминание о тракторе, пущенном на толпу, было еще живо в памяти.

У разрушенного склона трудилось совсем немного людей, все угрюмые, неразговорчивые, будто провинились чем. Делегацию от деревенских они встретили неохотно, но, поняв, что избавиться от надоедливых жителей не удастся, направили их к бригадиру.

А бригадир пояснил, что позавчера, во время взрыва породы, случайно подорвали еще и резервуар с горючим, из-за чего произошел выброс сернистого газа. Ядовитое облако ветром тут же отнесло на запад, к грачевнику. Там оно осело, наткнувшись на кромку леса, яд попал в гнезда и на деревья.

От подобного известия жители зашумели, заволновались, но бригадир кое-как их успокоил, указав на то обстоятельство, что рабочие никакой химзащиты не носят – настолько слаба опасность, – и что даже птицы не умерли бы, если б сразу снялись с насиженного места, а не пробыли в пропитанных ядом гнездах двое суток. Та же старуха, что возмущалась у котлована, начала причитать плаксивым и дребезжащим от старости голоском:

– Ой, что же с нами будет, что будет…

– Да ничего не будет, – уверил бригадир. – Пару дней покашляете и все.

– Чего ж рабочие не кашляют? – спросил еще кто-то из деревенских. – Вы им противоядие раздали, а нас заморить хотите!

Бригадир добродушно засмеялся от нелепости такого предположения и ответил:

– Мы ведь люди привычные, полжизни всяким таким дышим.