Красные озера

– Думаю, как завод обустроят, найдется место, – процедил Лука сквозь зубы. Лицо его был крепко сведено, а щеки и скулы побелели от напряжения – по привычке он пытался при упоминании покойной жены свести на нет свою улыбочку. Не выходило.

– Почему завод-то? – воскликнула Инна. Рот ее от негодования раскрылся и по обыкновению развалился на две беззубые половинки, как при всяком чересчур большом усилии. – В деревне, что ль, работ нет?

– Руки у него неспособные. На заводе наверняка учет введут, люди понадобятся на бумажную работу.

– С бумажками таскаться – работа разве? Научи его хоть обувь чинить, тоже дело!

– Обувь он вроде как не освоил, – ответил Лука, смутившись. – Ум у него есть, а ручной труд не удается никак.

– Ишь че, ручной труд! Так и говори, что руки из заднего места растут, – старуха хрипло засмеялась, вновь раззявив страшный свой рот, и вдруг уставилась куда-то в пустоту невидящим взглядом, вроде как прекратив на миг соображать.

Впрочем, она тут же оправилась и заговорила о другом:

– Не нужен нам завод. Гнать надо отсель всех рабочих, – она посмотрела прямо перед собой, перекосилась от бессильной злобы и выпалила: – Из-за него ведь все, из-за борова!

– Ты про Петра, что ли? Помягче бы ты с ним, доски для крыши он ведь привез.

– Да на кой ляд мне его доски! У меня свои доски были сложены, хорошие, крепкие. А теперь выбросить пришлось. Нет, этот Петр все против меня!

Лука хмыкнул, вспомнив, насколько «хороши» были отложенные старухой доски, а та никак не унималась:

– Со свету меня сжить хочет, вот что. И завод этот проклятый он первым выдумал! Нет, правильно Тома сделала, что умотала от него. Я давно говорила, а тут она сама в столицу рванула. Хоть на старости лет мать послушала.

– Она ведь Лизавету искать поехала.

– Лизавету? – удивилась старуха. – А чего ее искать, коли она тут?

От неожиданности Лука поперхнулся чаем и сквозь кашель переспросил:

– Кх… как это… тут?

– Да недавно приходила ко мне. Значит, вернулась с учебы-то. И главное, удумала – в юбке одной ходит, а так голая. Я ей говорю: Лиза, сдурела ты, что ли? Так, поди, даже в Городе не щеголяют, хотя там девки все сплошь распущенные! А она говорит: не до того мне теперь, бабушка. И как-то, знаешь, плывет…

«Плывет, – мысленно повторил Лука, поборов кашель. – Ах, бедная Инна! Уже в бред впала, мерещится ей всякое».

В этот момент глаза старухи заволокло туманом, сама она пошатнулась да чуть не завалилась набок, так что гость испугался, не сделалось ли ей плохо. Вернув себе равновесие, она поозиралась по сторонам, как потерянная, и печально произнесла:

– Случилось что-то с Лизаветой нашей. Плохое случилось.

Луку передернуло, тут же вновь закололо где-то под сердцем, но он отмахнулся и, стараясь придать голосу как можно больше уверенности, сказал:

– Вернется Лиза. Не переживай.

– Нет, не вернется – еле слышно отозвалась старуха. – Не она ведь то приходила. То бес приходил.

Во дворе взвыла собака, как и в прошлое посещение Луки, и Инна, придя в себя от этого истошного воя, заговорила громче и бодрее:

– У, зараза! Опять надрывается! Собаки, вишь, постоянно под окнами воют. Мука сплошная. Смерть мою, что ли, учуяли – не пойму никак.

– Да перестань! Рано тебе еще о смерти думать, – приободрил ее гость.

– Конечно, рано! Я за свою жизнь со стольким справилась, неужто со смертью не совладаю, – и она зашлась приступом хохота, а челюсти ее при этом задвигались да забились друг о друга, сильно, но беззвучно, как поломанная трещотка.

– Ладно, пойду я, – Лука приподнялся со своего места, но тут же пошатнулся и рухнул обратно. Земля задрожала, и весь дом, на земле установленный, задрожал, так что заделанная крыша ходуном заходила, а некоторые плохо закрепленные половицы почти подпрыгнули. Вдалеке раздался оглушительный, раскатистый грохот. Раскаты его покатились по холмам, ударили по окнам, оттого все окна в селении затрещали в своих тесных рамах.

Лука выскочил на улицу и увидел стелющийся над озером дым, а за дымом, на противоположном берегу – яркие огненные всполохи, раздирающие небо в клочья.

Тогда он со всех ног ринулся к месту происшествия, обежал вокруг озера, обогнул раскуроченный машинами котлован и через десять минут, весь взмыленный, как загнанный во время гонки скакун, которого вот-вот пристрелят, оказался у радловского дома.

Дом был цел и невредим, но позади него взрывали горную породу. Склон древней горы, нависавший над поселком каменным щитом, был выворочен наизнанку, в воздухе беспощадной шрапнелью летала щебенка – в нескольких зданиях по эту сторону даже оконца расколошматило. Возмущенные жильцы повалили наружу да так и встали, как вкопанные, да рты разинули, завороженные огненными столпами.

Ближе всех к месту взрыва несокрушимой глыбой стоял Радлов. Щека его была распорота осколком камня, из нее лилась кровь, не переставая, а глаза были мутны и черны, и там, в непроглядной тьме этих глаз, угадывался призрак грядущих разрушений.

Глава одиннадцатая. Птицы

Тринадцатого мая, еще засветло, в селение по реке прибыла лодка. Лодка была довольно широкая и длинная, рассчитанная на двух гребцов, с выступающей позади кормой. Она проследовала до самого устья и причалила к берегу – дальше, в озеро, не пустили из-за строительных работ. В носовой части суденышка сидела Тамара. Женщина куталась в плотную темную шаль настолько, что даже лица не было видно, но все равно иногда вздрагивала от холода, накопившегося в теле за время пути. Посередине расположились двое серых, невзрачных мужчин, вооруженных веслами. А на корме, застланной парусиной для защиты от сырости, стоял гроб. Его закрепили с помощью веревки, обмотав шаткую конструкцию на несколько раз, но и под веревкой он трепыхался в такт раскачиванию лодки – съезжал чуть влево, потом чуть вправо и обратно, соблюдая одинаковые паузы в своем незамысловатом движении. Потому к шелестящему звуку бьющихся о борта волн и скрипу дерева от весел добавлялся размеренный, натужный скрежет.

Как только добрались до берега, гребцы отвязали гроб и потащили его к радловскому дому, спотыкаясь о многочисленные осколки камней. Тома шла впереди, показывая дорогу, и по-прежнему прятала лицо в складках ткани. Редкие прохожие глядели на процессию с беспокойством.

Во дворе прибывших встретил Радлов. Он за последнюю ночь осунулся пуще прежнего и с трудом управлялся со своим грузным туловищем, потому начинал то покачиваться не к месту, то бессознательно ощупывать себя, как бы желая удостовериться, принадлежит ли ему та или иная часть его же непослушного, отяжелевшего тела – недостаток сна сказывался на нем весьма сильно.

На безрадостную ношу, которую внесли гребцы, он посмотрел как-то ошалело, ничегошеньки не понимая, и долго ворочал языком, при этом не в силах произнести хоть что-нибудь внятное. Наконец собрался с мыслями, выдавил из себя:

– Чего это? – и принялся странно, глазами навыкате таращиться то на жену, то на подношение.

Шаль с лица Тамары спала, и Петр увидел впивающийся в него колючий взгляд, полный то ли неясного укора, то ли ненависти. Лицо Томы было изможденным и опухшим, а губы сухие, бескровные, почти белые. Женщина сделала над собой усилие, буквально заставив свой рот раскрыться – слипшиеся воедино омертвелые губы разорвались, занемевший язык шевельнулся, дугой уперся в верхнее нёбо, тут же оттолкнулся от него и породил одинокий звук «л». Затем только Тома произнесла:

– Лиза, – и после еще одной схватки с собственным голосом добавила: – Лиза там.

Не дожидаясь ответа от мужа, она скрылась внутри дома. Грузчики вслед за ней внесли гроб, почти сразу вернулись на улицу и обратились к Радлову без какого-то особенного сочувствия:

– Горе горем, а заплатить нужно.

Петр посмотрел затуманенным взором куда-то сквозь них, полез в карман, на ощупь вытащил смятые деньги и протянул говорившему, при этом ткнув его в грудь. Тот взял пачку, расправил ее хорошенько, пересчитал, кивнул удовлетворенно, и работники исчезли.

Радлов долго еще стоял посреди двора, как бы оглушенный, и пытался расшевелить застывшие от бессонницы мысли, дабы понять, что теперь делать, однако ответа на этот страшный, въедливый вопрос никак не находил.

Позже пришел Лука, подавленный и молчаливый.

Радлов встретил его в прихожей, у самого порога, и тихонько проговорил:

– Ты, наверное, зря сегодня…

– Пусть войдет! – громко донеслось из комнаты с жесткой, требовательной интонацией.

Тогда Петр посторонился, пропуская гостя, Лука сделал несколько шагов вглубь помещения и увидел дубовый гроб, установленный на двух табуретках – хоронить ведь только назавтра решили. Крышка была плотно прибита, по всей видимости, еще до переправы по реке, но ни эта предосторожность, ни резко бьющие в нос отдушины не спасали от запаха тления.

Лука тяжело выдохнул, хотел было прикоснуться к гладкой дубовой поверхности, но почему-то отдернул в самый последний момент руку и быстро поднялся в комнату на втором этаже. Кругом все увешано было черным тряпьем, и Тома, сидевшая у стола скорбным изваянием, тоже была с ног до головы в черном.