Будьте готовы, Ваше высочество!

Мечта о старшем брате!.. Она возникла у Гешки давно, когда он был еще беспризорником. Это была мечта высокая, ослепительная и дальнозоркая, – мечта, как маяк. Она помогала Гешке в жизни, направляла. В самые черные дни Гешкиной жизни светил ему образ славного, бесстрашного человека, коммуниста, летчика. Ведь есть такие люди на свете, и разве виноват Гешка, что он не состоит в кровном родстве с ними? А теперь…

– Как же теперь быть? – растерялась Аня.

– Я и сам не знаю, – сказал Гешка. – Мне еще Кирилл Степанович записку ему велел передать о моей неуспеваемости и насчет недисциплинированности. Вот я попал, Аня… Я лучше уеду куда-нибудь, все равно мне уже тут нельзя… Ребята засмеют на всю жизнь. Ни пройти, ни проехать… Приходится мне «фортнаус» отсюда…

– Слушай, Геша, – заявила Аня, – чепуха это все! Куда ты уйдешь?! Опять беспризорничать будешь, что ли? Просто стыдно это слушать. Видно, тебя геройское твое это братство ровно ничему не научило, вот и все, если ты так говоришь! А по-моему, надо пойти сейчас в гостиницу прямо к товарищу Черемышу и все ему рассказать, как есть. Я почему-то уверена, что он не рассердится.

– Ну, а дальше что будет?

– Там уж видно, что будет, – сказала Аня. – Или лучше вот что, погоди. Давай сперва я пойду, подготовлю, а потом уже ты пойдешь тоже, ну и все объяснишь в подробности.

– Сама ему все расскажешь?! – изумился Гешка, с уважением вглядываясь в решительное лицо девочки.

– Вот так сама пойду и скажу. А чего?! Он меня знает. Я его видела и даже приветствовала на вокзале. Он такой веселый, он поймет. А ты меня подожди здесь, я быстренько…

Свои и посторонние

– Да, пожалуйста, войдите! – сказал Климентий Черемыш, услышав осторожный стук в дверь. – Милости прошу.

Климентий Черемыш уже привык к тому, что его никогда не оставляют в покое. Стоило ему лишь в Ленинграде, Воронеже, Одессе, Тбилиси, Владивостоке, Минске, Архангельске внести свой чемодан в номер гостиницы, как сейчас же начинал звонить телефон, раздавались разные тонкие и толстые стуки в дверь. Незнакомые люди, почтительно робея, звонили, входили, приглашали к себе на завод, в школу, в институт, в учреждение, просили автографов, советов, читали стихи, расспрашивали и восторгались. Климентий привык к этой шумихе и относился к ней с добродушной иронией и с терпеливой мягкостью, уделяя время каждому.

– Милости прошу, – повторил летчик, но никто не вошел. – Там отперто! – крикнул Климентий.

У дверей поцарапались, но опять никто не явился. Посетитель, видимо, не мог справиться с ручкой двери. Черемыш встал с дивана и пошел открывать. За дверью оказалась пионерка в меховой шапочке, из-под которой, словно наушники, с обоих боков вылезали свернутые кольцом косы.

– Пожалуйста, пожалуйста! – приветствовал ее Черемыш. – Где это я вас видел? А, вспомнил, вспомнил! Это вы меня на вокзале приветствовали? Как же, как же, старые знакомые! Здорово говорили! Ну, присаживайтесь. Что скажете?

Затрезвонил телефон на столе.

– Да, – сказал в трубку летчик, – я Черемыш. Ну, приходите. Только поскорее, а то мне скоро ехать на заседание горсовета, выступать.

И он взглянул на часы-браслет, надетые, как у всех летчиков, на внутренней стороне руки, под запястьем (чтоб можно было видеть часы, не снимая руки со штурвала управления).

А у Ани тем временем исчезла вся ее храбрость.

Удивительное дело: еще пять минут назад все казалось таким легким. Прийти сказать: «Товарищ Черемыш, у нас в школе один мальчик играл в то, что вы его брат. А он вовсе не брат. Вот он теперь мучается и боится вам сказать…»

Но теперь, когда Аня осталась с глазу на глаз с этим знакомым всей стране человеком, который, поблескивая орденами, мягко ступал по ковру высокими белыми бурками, отвернутыми у колен, – теперь она вдруг растеряла все слова. Ну как тут сказать? А вдруг он рассердится и скажет: «Что вы мне всякими глупостями голову морочите! Я приехал по государственному делу, а тут какой-то хулиган-мальчишка в игрушки играет, в братья мне навязывается…»

– Ну, как вас величать? – спросил летчик.

– Баратова Аня.

– Ну, что скажете, Баратова Аня?

Аня набрала в грудь побольше воздуха, проглотила волнение и решилась:

– Видите, у нас, то есть… у вас есть брат, у нас…

– Это что такое: у нас, у вас? – засмеялся Климентий.

В дверь постучали. Вошла старуха, вся так и расплывающаяся от умиления. Она высвободила одно ухо из-под платка и так, двигаясь боком, ухом вперед, засеменила к летчику, протянув ему издали руку с плоской ладонью и выпрямленными, напряженными, плотно сжатыми пальцами.

– Ты прости меня, старую, что покоя тебе, верно, не даю, – заговорила она. – Очень уж меня интерес взял посмотреть… Как же, все про тебя в газетах читаем. Очень ты прекрасно летаешь.

Летчик тщетно пытался усадить тараторившую бабку, подсовывал ей кресло. Но старуха не садилась, увертывалась от кресла и все ходила вокруг, все всплескивала руками и радостно причитала:

– Вот, зашла поглядеть на тебя. Варежки тебе сама связала… Я же тебя еще вот какесеньким знала. Помнишь тетку Петровну? Это ведь я!

– Не помню что-то, – сказал летчик.

– Как же не помнишь, – обиделась старуха, – как же не помнишь? А у деда Евстигнея кто на пасеке жил? Я еще тебе вот эсенького петушка-то принесла, гостинчик. А-а, запамятовал? Где же тебе, конечно, всех нас упомнить!

– Я, бабушка, никогда и на пасеке не жил и никакого деда Евстигнея не знаю. Это ты, мать, чего-то обозналась.

– Ой ли! – сказала старуха. – Ты ведь родом-то из Городилова?

– Нет, я из Холодаева.

– А летает который, в газете снятый, это откуда? Из Холодаева?

– Это я летаю, мать. Холодаевские мы.

– Обозналась, значит. А я ведь думала – из Городилова, там тоже Черемыши жили. Ах, дура, дура!.. Ну, ничего, ничего, – успокоила она себя, – а то и не повидала бы. Разве посмела бы идти-то! А мне уж так была охота хоть глазком одним взглянуть, какой такой есть герой всего Союза Климентий Черемыш-то. Ну, теперь посмотрела – знаю, за кого голос стану подавать. Это ничего, что из Холодаева, а не из Городилова. Все одно наш. И варежки возьми. На, на! А то, чай, холодно наверху. Споднизу-то поддувает.

Она ушла, бормоча ласково, крутя головой, разводя руками.

– Вот у нас один мальчик тоже… – начала взбодрившаяся Аня.

Но тут снова зазвонил телефон, а когда летчик кончил говорить, в дверь опять постучали.

Пришел какой-то молодой изобретатель и долго и утомительно рассказывал о своем изобретении, которое должно, как он уверял, перевернуть в авиации все вверх дном…

– Зачем же все так сразу вверх тормашками? – сказал Черемыш, внимательно выслушав его, и посоветовал изобретателю сперва как следует поучиться, а потом уже начать изобретать.

Приехали молодые железнодорожники, просто так, чтобы пожать руку летчику и сказать, что они на земле тоже постараются не отстать… После их ухода Аня увидела, что теперь сказать самое подходящее время. Но едва она раскрыла рот, как опять раздался стук и пришел старенький доктор, собиратель автографов и изречений великих людей. Он без устали сыпал именами философов, ученых, приводя их высказывания по всякому поводу.

– Ламартин говорил, что конь – пьедестал героя. А в наше время пьедестал героя аэроплан! – восклицал доктор.

Он попросил подпись-автограф в альбом. Черемыш расписался.

Доктор уже собирался уходить, как вдруг снял опять шляпу, подошел к летчику и, просительно глядя снизу, сказал:

– А как здоровье у вас? Ничего? Сложение, я вижу, отличное! А вот как сердечная деятельность? Вероятно, и подумать об этом вам некогда. Вы извините старика, но я, знаете, привык по-своему, по-врачебному, так сказать, профессионально подходить. Разрешите ваш пульс. Нет-нет, пожалуйста уж! Вы меня не обижайте. Да и права не имеете. Избиратель должен знать своего кандидата насквозь. Ваше здоровье и сердце ваше, сами знаете, – народное достояние. Позвольте и мне участвовать в его сохранении. Тэк-с, тэк-с, пульс отличный, с прекрасным наполнением.

Прежде чем летчик успел возразить что-либо, старик вынул из кармана резиновые трубки с костяными наконечниками – стетоскоп, – приложил какую-то металлическую штучку к груди летчика, под самые ордена.

Потом в один миг умелыми быстрыми пальцами расстегнул у героя гимнастерку, оттянул ворот ее, просунул туда свой аппаратик.