Будьте готовы, Ваше высочество!

– Дышите, – приказал доктор.

– Да оставьте вы, доктор, в самом деле! – отбивался летчик. – Ой, я щекотки боюсь!.. И я совершенно здоров!

– Все здоровы до поры до времени. Прошу не мешать мне. Тихо. Дышите.

Летчик смиренно задышал. Выпуклая грудь его заходила ходуном.

– Так. Не дышите. Прекрасно, прекрасно! Так. Позвольте, а что это у вас тут глухой хрип, в верхушке?

– Это у меня ранение было, – ответил летчик.

– Вот видите, ранение… Не бережете вы себя, молодежь! Преступление! А как сказал Гораций: непродолжительность жизни мешает нам иметь продолжительную надежду… А вы обязаны беречь себя, я от вас как врач и как гражданин, как избиратель прямо-таки требую: пожалуйста, берегите себя, товарищ Черемыш. И прошу вас обратиться к специалисту, мне не нравится – вот у вас тупой шум, хрипота на месте бывшего ранения. Обязательно обратитесь. Обещаете? Примите это как наказ. Иначе, я предупреждаю, я не буду за вас голосовать.

Распрощавшись, поблагодарив героя за автограф-подпись, он в дверях вдруг снова остановился:

– Да, чуть было не запамятовал… Еще попрошу вас обратить внимание на тротуары в нашем городе. Вот тут, на горе… Горсовет не обращает достаточного внимания. И в результате был случай перелома конечностей. Так вот, мой наказ – исправьте.

– Слушаюсь! – отвечал летчик и, подойдя к столу, что-то записал на бумаге, лежавшей возле телефона.

Когда чудак доктор ушел, Аня уже имела в голове совершенно готовое начало длинного и толкового объяснения насчет Гешки. Она все продумала. Но едва она начала, как дверь раскрылась и, пыхтя от волнения, вошел толстый Плинтус. «Вот еще не хватало!»

Плинтус тоже никак не ожидал встретить здесь Аню. Он комкал в руках тетрадку. Толстые щеки его стали краснее обычного.

– Пожалуйста, пожалуйста! – сказал летчик. – Вы не знакомы?

– З-з-знакомы, – вытянул из себя Плинтус.

– Присаживайтесь. Это у вас что за тетрадочка?

Плинтус, видимо, не собирался показывать содержимое тетрадки Ане Баратовой. Но и Аня не могла сказать при нем, чего ради она пришла. Они сердито смотрели друг на друга.

– Это так… задачки тут, – забормотал Плинтус.

– А ну, интересно, – сказал летчик, взяв тетрадь у растерявшегося Плинтуса, – я любитель задачки решать. Постойте-ка! Тут не то. Тут стихи какие-то.

Плинтус пылал.

– Это… это, наверно, по русскому языку тетрадка… Не ту захватил.

– А чьи же это тут стихи? – допытывался летчик.

– Там, кажется, Лермонтова, – вздохнул Плинтус.

– Ну, вряд ли Лермонтов мог про авиацию сочинять. Это вы на Михаила Юрьевича зря наговариваете. Да и мягкий знак в слове «летишь» Лермонтов, сколько мне помнится, ставил. А? Как по-вашему?

Внизу у подъезда загудел автомобиль.

– Ну, – сказал летчик, – извините, ребята, мне надо отправляться. Вы мне ничего не хотите сказать?

– Товарищ Черемыш, – провозгласила торжественным голосом, как на трибуне, Аня Баратова, – товарищ Черемыш, мы приглашаем вас завтра на хоккейный матч, начало в три часа дня. Приходите обязательно. Мы наших мальчишек вызвали. Вот их!

И она мотнула головой в сторону Плинтуса. Плинтус глупо улыбался.

На исадах

Замерзший Гешка топтался на пустой аллее в городском саду. У входа в сад в кинотеатре начался сеанс, и рупор, выставленный на улицу, послал в морозную темноту слова, звучавшие в тот момент с экрана.

В эту минуту Аня тронула его за плечо.

– Ну?! – спросил Гешка, весь подавшись к Ане, схватив ее за руку. – Ну, что он сказал?

– Ничего он не сказал, – вздохнула Аня. – Я не могла… Все народ был. Ты не сердись, Гешка… Я, знаешь, стушевалась как-то, да тут еще Плинтус, дурак, подвернулся. Явился, толстый, сопит, в руках тетрадка какая-то. Как же я при нем?

– Эх ты! А говорила: «Скажу, скажу… Раз-два – и все улажу…» Прощай! – И он, повернувшись, быстро зашагал по аллее.

– Гешка, – крикнула Аня с последней надеждой, – а как же матч завтра? Мы же твоих мальчишек без тебя завтра так наколотим! Неужели команду бросишь? Я никому не скажу, Геша!..

Но Гешка не отвечал и через минуту скрылся в темноте.

«Да, история вышла скверная, – думал Гешка, бредя по занесенным улицам Северянска. – Очень паршиво получилось. Явиться завтра на матч – это значит признаться во всем. Значит, нельзя. А не прийти – тоже позор: хорош капитан, бросил свою команду в день такого матча! Да и девочки не так уж плохо играют. Такие здоровенные тети, набьют по первое число. Ведь это просто срам на всю жизнь. Вот положение! И так и так плохо…»

Он спустился к речке. Там на катке играла музыка. Фонари освещали подметенный лед. В середине катка по гладкому льду неслись по кругу катающиеся. Тени сбегали с круга. Казалось, что весь каток вращается, мерно отсвечивая и шурша под сталью коньков. Кружится, как огромная, пущенная на полный завод граммофонная пластинка.

Гешка спустился к исадам[1 - Иса?ды – рыбацкая пристань.]. Здесь жил старый рыбак-бакенщик, знакомый Гешки. Зимой бакенщик был караульщиком при катке, и Гешка с ним давно сдружился. Он пробрался между опрокинутыми, примерзшими к берегу лодками, заржавевшими якорями, лапы которых вросли в лед, постучался в сторожку рыбных исад.

Сторожка стояла на наклонном плоту. Осенью была убыль воды, и плот остался стоять на крутой прибрежной отмели. В сторожке все стояло боком, косо, привалившись на одну сторону. Посуда съезжала со стола. Табурет норовил уткнуться в угол. Но сторож-бобыль привык к этому. Так и жил всю зиму скособочившись.

– Здравствуй, дедушка! Я у тебя переночую. Можно? – сказал Гешка деду. – Только ты смотри ребятам не говори. У меня завтра одно дело есть на катке. Ведь мы завтра играем.

Дед лукаво погрозил Гешке согнутым пальцем:

– Чего это ты удумал? Гляди!

Попили чайку из жестяного чайника. Дед-караульщик, громко втягивая с блюдечка горячий настой далеко вперед выпяченными губами, утирая кулаком мокрые усы, ворчал:

– Э-ээ, не умеете вы, молодые нынешние, чай пить как следует! Что ты как про себя пьешь-то? Ты пей с потягом, чтобы слыхать было. А то с тобой чай пить в компании – никакой радости.

Поговорили о морозе: ничего, бывает лютей.

Гешка отогрелся у печурки и прикорнул было на покатом топчане, но сразу сполз по наклону в угол.

– Слушай, дедушка, – спросил он вдруг, – а ты б хотел, чтоб у тебя брат жил?

– А на кой он мне! – Караульщик отмахнулся. – Что толку-то – брат? Я за своего-то старшего и в рекруты ходил. А он мои сапоги новые пропил в тысячу девятьсот десятом годе. Брат, а делиться стали – он себе все позабирал… От братьев только разор был да свара… Ну, ты спи. А я пошел с колотушкой. Выходить время.

Он надевал тулуп, кряхтел:

– Эх, жизнь караульная!.. Летом огни на речке ставь, зима подойдет – ходи знай, мерзни, ночь на минутки отстукивай…