Ясон

– Чистим луковицу – вот метафора всей нашей жизни! Счищаем шелуху – избавляемся от свойственных нам пристрастий и иллюзий! Слой за слоем, слой за слоем… К концу жизни добираемся наконец до основы. А по большому счету – и там пустота. И все, что нам остается, – это слезы, которые мы пролили над этой луковицей.

Он стал мелко-мелко крошить луковицу на дощечке, время от времени смахнул слезу тыльной стороной кисти.

– С детства мечтал быть военным, а после юнкерского училища – разочаровался. В полицию перешел, чтобы свои способности обратить людям к пользе. Оказалось, иллюзия. Семейная жизнь грезилась, так Бог детей не дал, а потом и жена умерла… С молодости был государственником. Потом увидел вблизи высших сановников и Государя – и пелена с глаз упала. Вот как эта луковая шелуха. – Он сдул шелуху с ладони в океан и помолчал, задумавшись. – Сперва вне России себя не мыслил, потом оказалось, что Россия не единственная страна. Потом одно время казалось мне, в других странах живут лучше, а главное, правильнее, чем в России. Потом и эта иллюзия развеялась. Но это уже потом. А тогда я твердо решил: чтобы не попасть под жернова грядущей смуты, надо вовремя перебраться заграницу. Думал, заживу себе спокойной жизнью. Ренты и пенсии мне хватит. Можно в потолок плевать. Не тут-то было!

Покончив с луком кок стал чистить другие овощи, крошить и смахивать их ножом в кастрюлю.

– Начались у меня неприятности со здоровьем. Не фиктивные, по которым я в отставку уходил, а настоящие. Люмбаго, прострелы в пояснице, раны старые проснулись и ноют… А главное – тоска, ибо бессмысленно все. Скучно мне стало. Это еще деньги у меня тогда были. Ну а потом и денег почти не стало. Как грянула в России революция – выплаты пенсии прекратились. Капитал мой таял сам по себе. Год – два, ну три – и пойдешь по миру. И решил я из Парижа уехать туда, где подешевле. Выбрал Нормандию. Там у меня сразу все хвори как рукой сняло. Купил домик и крошечную усадебку в деревне на берегу моря. По военному времени мне ее продали за сущие гроши. Домик- развалюха. Я своими руками его починил, печь наладил, крышу, стекла вставил, стены отконопатил. Вони деревенской там совсем не чувствуешь: все ветром с моря уносит. Опростился я, совсем как Лев Толстой. Рук рабочих не хватало тогда: мужики на фронте. Меня охотно брали на работу. К русским в то время еще очень хорошо относились. В кузнеце молотобойцем подрабатывал. Рыбаки брали с собой в море помощником. Частью улова расплачивались. А еще у одного хозяина механиком работал, дизельный мотор научился перебирать и ремонтировать. Устриц таскал с моря в тяжеленных корзинах. Зато устриц этих там и наелся вдоволь. А Петербурге такие были по пятидесяти рублей дюжина. Огород себе насадил. Земля благодатная. Картошку выращивал. Капусту сам квасил. Ходил по соседям и перенимал полезное, что замечал. Одна беда – холода, а дрова и уголь дороги. А больше всего я тогда море полюбил. Часами мог бы сидеть на берегу и просто глядеть – не надоедало. Совсем как сейчас… И прожил я там так семь лет, как ваш немецкий Парсеваль у Волшебной горы. Семь лет длилось мое трудовое счастье. И открылось там мне, что я и без капиталов, и без пенсий проживу, и тем счастлив буду. Видать, не случайно святые люди сказывают, человеку нужно семь лет одиночества для просветления…

Время от времени кок проверял, слушает ли его капитан. Тот слушал внимательно: они встречались взглядами, и тогда кок продолжал:

– Но и в Париж я тоже иногда наведывался, знакомых навещал. Их там много появилось. После войны, как армию демобилизовали, солдаты, что из местных, возвращались. Рабочих рук стало в достатке, но я уж тут свое место прочно занял, освоился. Деревенские мужики меня зауважали. С местной интеллигенцией я тоже задружился: кюре, нотариус, полицейский чиновник и таможенный. Книги и газеты у них брал читать. У кюре – консервативные, а у нотариуса – либеральные. Потом и сам тоже стал газеты выписывать, чтобы больше про Россию читать. Смутно писали и разное. Не мог я понять, к чему там дело идет. Думал, скорее всего порвут Россию на куски союзнички – империалистические хищники. Однако по Версальском миру, выходило, что России – быть. Австро-Венгрию и Турцию в клочья порвали, а Россию и Германию только ножницами обкорнали ко краю. Видать, решили, чтобы пока главное никому другому из них не досталось. А может, кто-то влиятельный за Россию заступился, чтобы после использовать. Но что в той России будет, когда смута кончится и морок развеется, – дело темное. Одно мне было ясно, прежним порядкам больше не быть. В откупоренную бутылку шампанское обратно не зальешь. Знакомые эмигранты рассказывали про ужасы: голод, разруха, тиф, торжество хама, города, заплеванные семечками, зверства ЧК. А левые газеты писали, что в России строят государство социальной справедливости в интересах тружеников. Не особо я в это верил, однако же любопытно мне стало. Читаю новости, слушаю рассказы, и прикидываю, что из этого правда, а что – выдумки. И размечтался я самому взглянуть. Но то мечты были пустые, и никак бы им не осуществиться, но представился мне совершенно неожиданный случай…

Визит старой дамы

«Я и сама пришла к тебе с такою же думой;

Ты, быть может, придумаешь что и помощь окажешь?

Но поклянись и Ураном и Геею, все, что скажу я,

В сердце своем удержать и мне во всем покориться…»

Москва. Май 1924 года

– Миша, ты бабник! – жена строго посмотрела на писателя, голова которого лежала на подушке, освещенная лившимся из окна лунным светом.

– Неправда!

– Правда-правда! Давай, рассказывай мне про свою Катеньку! – с притворной строгостью жена изобразила удар ладонью по его щеке. – Признавайся, чье имя ты шепчешь во сне по ночам, а? При живой-то жене!

– Любаша, не поверишь! Это все опять Иван Грозный!

– Мишенька, как я люблю тебя за твою безудержную фантазию, наглец ты этакий! – жена рассмеялась и чмокнула писателя в щеку.

– Представь себе, это правда! Является ко мне ночью Иван Грозный и опять требует привезти ему синодик. А еще спрашивает: «Хочешь, чтобы твою пьесу поставили в театре? Тогда проси Катеньку». Что за Катенька, ума не приложу.

– Зато я знаю! – Жена озорно погрозила писателю пальцем. Муж встрепенулся:

– Тогда рассказывай скорее! Ты же знаешь, я на все готов ради театра!

– Александринка тебя устроит? Это как раз за спиной у Катеньки, которая стоит на постаменте. Или театральный зал над Елисеевским магазином у нее напротив?

– А в самом деле, – задумчиво изрек писатель, – почему бы мне не попробовать начать с Петрограда?

– С Ленинграда, Миша, с Ленинграда. Привыкай уже, – строго поправила жена.

***

Океан. Февраль 1929 года

Капитан по-прежнему сидел на румпеле и играл шкотами, ловя ветер. Кок мыл посуду в деревянном ведре с морской водой.

– А вот скажи, Федя, у тебя была романтическая любовь?

– Мне в Риге нравилась одна девушка. Но море мне нравилось больше, и я уехал. Я буду искать жену в Америке.

– Значит, не было у тебя, Федя, романтической любви. А у меня была… Катенька Валуева.

– А что, правда, любовь, как в романе? – заинтересовался капитан.

– Скорее, как в романсе: «он был титулярный советник, она генеральская дочь» Нет, не прогнала она меня, конечно, но общего будущего у нас с ней быть не могло. А замуж она за князя вышла…

Кок зло выплеснул воду из ведра за борт и стал глядеть на пустой горизонт.

– А что было дальше? – потребовал капитан, и кок словно очнулся от сна.

– О чем это я? Да, про Катеньку… Так вот в июне двадцать четвертого года оказался я в Париже и встретил я там ее. В гостинице у Сен-Мартена я скромненький номерок снимал. Она ко мне прямо туда заявилась. Говорит, в метро меня раз увидала на Трокадеро, когда делала шанж, потом знакомых обо мне расспрашивала, как меня найти. И нашла. Постарела она, конечно. И выглядела неважно: на чулках петли спущены, жакет потертый… Говорит, еле живые тогда из Крыма вырвались. Потом промыкалась в Турции, в Сербии… А теперь жить стало совсем не на что. А у меня, как она слышала, здесь поместье в Нормандии? Ну, пришлось ее разочаровать… Тут она и расплакалась. Говорит, как дальше жить не знает. Хоть в Сену кидайся. Если бы драгоценности свои из Петрограда сумела вывезти, хоть сейчас замуж бы вышла за богатого американца. Она же княгиня – по мужу, а американцы – они на титулы падки. Говорит, ей бы только бы приодеться и лоск навести, тогда можно в свет выйти. А там, держись, богатые американцы!

Кок тяжело вздохнул:

– Вот тебе и романтическая любовь, Федя! А я-то, дурак, возьми и ляпни: если только в драгоценностях твое счастье, я тебе их достану! Черт меня за язык дернул! Воистину говорят, седина в бороду – бес в ребро!

Кок зло сплюнул за борт.

– А она? – подал голос капитан.

– А она, видать, только этого и ждала. Я знала, говорит, что ты мой рыцарь, и ты меня спасешь! И тут же, не сходя с места, стала мне рассказывать, как найти ее драгоценности. Лежат они в дупле сосны рядом с ее дачей. А дача – в Вырице. Это на юг от Петрограда верст шестьдесят. Чудаки люди! Надо же, додумались: в четырнадцатом году дачу там строить! Воистину, их, слепцов, Бог разума лишил! По ее словам выходило, что сосна там приметная. В дупле – сверток с ридикюлем, а в нем – драгоценности. С собой тогда испугались на Юг везти, боялись, что в дороге все отнимут. Думали, потом вернутся в Петроград после смуты. А в городских квартирах все, что при обысках находили, и отнимали. Поэтому и решила она на даче спрятать. Ну думаю, поздно на попятную идти, придется в Петроград катиться… Пятьсот франков мне на дорогу предлагала, вот, говорит, все что у меня осталось. Я тогда гордо отказался, сам, говорю, справлюсь! А потом и призадумался: на какие шиши поеду? А уж поздно! Давши слово крепись!

Кок убрал чистую посуду и ведро в рундук. И хозяйским глазом окинул судно:

– А давай мы с тобой Федя, такелаж починим, пока погода позволяет. Вот этот фал уже менять пора.

– Работу себе ищешь? Отдыхай лучше. Тут уже весь такелаж и рангоут пора менять. Но до Сан-Франциско должны дойти. Лучше давай дальше рассказывай.

– Есть, скип! Денег, значит, не было у меня… А еще границу надо как-то переходить. Если легально – надо у Советов просить визу. Это долго. Франция Советы не признает. И дадут ли визу бывшему полицейскому чиновнику? Вопрос! А главное, выпустят ли обратно живого? Значит, надо нелегально. Вот ты, Федя, как за границу бежал? По каким документам?

– Я купил фальшивые документы моряка и нанялся по ним на шведский пароход. Оказалось, это даже дешевле, чем просили за докторское свидетельство, освобождающее от армии. Потом в Англии я купил себе новые фальшивые документы. А здесь на островах я сам себе нарисовал документы и даже получил на них настоящие французские печати. А какие документы я буду предъявлять американцам в Сан-Франциско, это я еще не решил.

– Вот и я крепко тогда призадумался. Долго размышлял, а наутро решил: а пойду-ка я к Берковичу. Это бывший мой сослуживец по департаменту. Правда, тогда он был коллежский асессор, а я только титулярный, но чужбина нас уравняла. А служил он в то время при Врангеле. Сам Климович его подобрал: помнил, видать, по прежней службе и ценил. Ты помнишь, кто такой был Климович?

Капитан отрицательно покачал головой.

– Ну да неважно… Так вот этот Беркович и проболтался мне как-то, что переправляет через границу в Россию нужных людей. Метнулся, значит, я к Берковичу. Помоги, говорю: позарез надо срочно в России побывать, только денег у меня кот наплакал. Нельзя ли мне по твоим каналам пройти? Зачем, спрашивает? По делам «Земельного банка», говорю. Ты же все свое вывез, удивляется. Не по своим, говорю, делам. Помнишь Катеньку Валуеву? По ее делам! Ну тогда он мне и помог: по большому секрету сообщил, что их людей скоро повезут морем в Гельсингфорс, а оттуда – в Петроград. Лети, говорит, в Гавр, может, и успеешь, а с капитаном сам договаривайся, я тебе для него записочку черкну. И как границу переходить тоже, говорит, будешь уже на сам на месте с финнами договариваться. Он за это не отвечает. Но где четверо, там и пятеро, проскочишь как-нибудь с ними, говорит…

***

Париж, 19 сентября 1924 года