Власть лабиринта

– Стоит ли задерживаться в Витебске, терять время и боевые силы в ненужных стычках с неприятелем? Не лучше ли сразу идти на Оршу?

Судя по взволнованному гулу и переглядыванию генералов, они были согласны с графом Остерманом-Толстым.

– Ваше превосходительство, за упущенное время можно потерять выгоды и поплатиться последствиями весьма дорого, – вставил Ермолов.

Генерал Дохтуров поддержал оппозицию, выразив общее мнение:

– Я полагаю, что в Дрисском лагере мы имели достаточно отдохновения.

– А если Багратион всё-таки сюда не придёт? – засомневался генерал Тучков.

– Будем сражаться, – отрезал главнокомандующий, ставя точку в решённом вопросе.

***

Дорога по левому берегу Двины, окаймлённая березняком, оврагами и топями, тянулась от Бешенковичей через Островно, Куковячино, Комары, Добрейку до самого Витебска. Рассвет 13 июля застал войско генерал-лейтенанта Остермана-Толстого близ деревни Островно. Его 4-й пехотный корпус насчитывал восемь тысяч солдат и по приказу главнокомандующего был усилен Нежинским и Ингерманландским драгунскими, Сумским гусарским и лейб-гусарским полками с конными орудиями. Адъютанты главнокомандующего Сеславин и Левенштерн были также прикомандированы к отряду. Генерал был угрюм и задумчив и, казалось, не замечал ни изнуряющей жары в столь ранний час, заставляющей солдат расстёгивать мундиры и снимать галстуки, ни одобрительных взглядов пехотинцев, которые ценили своего командира за то, что никогда не прятался за их спинами и впереди всех летел в атаку.

– Командир наш – русский, а немецкая фамилия – это так… наследство от дальней родни. И адъютанты у его, не то что при штабе, все русские: Жемчужников, Аргомаков, Валуев, Пашков…

– Иностранцам не очень верит, это точно, как и наш брат, простой солдат. Сказывают, огорошил одного по самую макушку: «Для вас Россия – мундир, вы его наденете и снимете, а для меня она – моя кожа».

– И графство своё берегёт для приёмов, а быть русским солдатом почитает высшей честью.

Марширующие солдаты переговаривались тишком, коротко поглядывая на своего начальника, ехавшего верхом вдоль колонны.

Генерал Александр Остерман-Толстой, тревожимый скверными предчувствиями, вёл своих солдат умирать. Перейдя в арьергард, он жертвовал своим отрядом для спасения 1-ой армии. Жестокая необходимость войны – становиться живым заслоном, обречённым на уничтожение, задерживать превосходящие силы неприятеля без малейшего шанса на победу – не в первый раз заглядывала ему в душу, отыскивая затаившийся страх, и не находила его. Он остался живым в таком же заслоне у Чарнова 7-го декабря 1806 года, десять часов удерживая со своим пятитысячным отрядом весь корпус маршала Даву, пока русские войска не соединились у города Пултуска. Кто из них выживет сегодня? Он осознавал себя не единственным избранником своенравного жребия войны: сколько ещё таких заслонов рассеяно на полях сражений! Из одной жертвенной чаши с ним причастились и Багратион, любимец Суворова, и Михаил Илларионович Кутузов, родственник Толстого[5 - М. И. Кутузов был женат на сводной сестре матери Остермана-Толстого.]. Последние донесения рассказывают о блестящих арьергардных боях атамана Платова…

Генерал ещё не знал, как не знал никто из его окружения, ни о Салтановском заслоне генерала Раевского, снятом сегодняшней ночью, ни о том, что Могилёв занят маршалом Даву, что к Орше приближаются войска маршала Груши, делая поход русской армии в этом направлении совершенно бессмысленным.

Пушечный выстрел расколол нежную дрёму июльского утра, и генерал, выхватив саблю, уже мчался в авангард отряда, который, видимо, столкнулся с неприятелем.

Русские лейб-гусары, опрокинув французский пикет, бросились преследовать отступавших. Навстречу им выскочила головная часть французской кавалерии. Впереди в хлопающем крыльями пурпурном плаще с стелющимися по ветру чёрными кудрями из-под плюмажа летел сам Мюрат с сверкающим на солнце клинком. Несмотря на явно превосходящие силы французов, лейб-гусары не дрогнули и отчаянно сражались, теряя в кровавой рубке людей. Сквозь звон стали и крики никакой приказ к ним не пробьётся. Только пушечный выстрел. Остаётся одно.

– Нежинский драгунский полк! Сумской гусарский! – заорал он во всё горло и вытянул саблю в направлении кавалерийской схватки. – Удерживать неприятеля, пока не подтянется пехота! Вперёд!

Поперёк Витебского тракта русский генерал выстроил свой корпус так, чтобы оба фланга упёрлись в леса и окружение стало невозможным. Во главе правого фланга он поставил Левенштерна, левым крылом командовал отважный капитан Сеславин, который весьма толково расположил орудия и вёл прицельный огонь. Сам Остерман возглавил центр. Французская кавалерия превосходила числом, однако неприятель имел мало пехоты и вынужден был атаковать на дороге, где его встречал беглый артиллерийский и ружейный обстрел. Хуже всего приходилось выстроившимся на дороге русским пехотинцам от многочисленной французской артиллерии, тем более что своих пушек было явно недостаточно, учитывая потерю шести орудий, захваченных французами в авангардной стычке.

Если верить старым служилым, не раз побывавшим в сражениях, страх смерти тревожит молодых солдат только поначалу, когда кровь, стоны раненых, вид изувеченных тел угнетают воображение. Когда начинается бой, на смену страху приходит ожесточение, даже бесчувствие, безжалостность. Лёгкие раны не замечаются – их боль не тревожит, кровь и смерть становятся обыденными фактами военной жизни, а страдание и сострадание не жалят, мучительно не казнят, потому что приходят позже.

Между тем кавалерия неприятеля не прекращала своих атак. Батарея штабс-капитана Фигнера палила из «единорогов» беспрерывно, так что они раскалились и награждали ожогами тех, кто неловко хватался за них, однако конницу маршала Мюрата заставила-таки топтаться на месте. С другой стороны на батарею летели пьяные уланы (для храбрости что ли приняли?) князя Радзивилла. Они прорвались даже до обоза, а на батарее бешено рубили всё без разбору: фейерверкеров, канониров, лошадей, лафеты, колёса… наскакивали и на пушки, но лишь царапали их. Красные опухшие рожи метали мутные взгляды по сторонам, выискивая, на чём бы ещё проявить свою бессмысленную удаль.

Причудливы и необъяснимы, как запутанная сеть лабиринтов, плетения судеб!

Какую страшную встречу уготовила им война! Ещё в марте 4-й пехотный корпус русских войск квартировал в Несвиже и князь Радзивилл частенько приезжал в лагерь на практическую стрельбу, на пирушки к ротным командирам. Русские офицеры дважды гостили у князя и танцевали на его великолепных балах. А нынче – щедро потчевали польских улан картечью, а самого князя Радзивилла ранили в ногу.

– Ваше сиятельство, на батареях много убитых канониров и повреждённых пушек. Как прикажете действовать?

– Стреляйте из тех, которые остались, – граф Остерман даже не повернул каменного лица.

Кавалерийские атаки Мюрата были яростными, он ждал подкрепления корпуса Евгения Богарне, поэтому не экономил силы. Французы вреза?лись в ряды пехоты, врывались на батареи к артиллеристам, рубились беспощадно. От порохового дыма задыхались и люди, и кони. Русские батальоны редели, смыкали строй и стояли насмерть, не думая отступать.

– Господин генерал, – адъютант осадил лошадь и срывающимся голосом доложил: – Французы забросали ядрами. У нас большие потери, много раненых. Что прика?жете?

Граф Остерман, нюхая табак, невозмутимо и жёстко отрезал:

– Стоять и умирать!

Прибывший адъютант ещё не успел отдышаться, как вдруг мимо генерала просвистело ядро, но его не задело, а оторвало адъютанту руку, и, влетев в кусты, взметнуло в небо комья земли и изломанные ветки с опалённой листвой.

Адъютант уткнулся в лошадь.

– Возьмите его, – приказал генерал и, стегнув коня, поскакал к Перновскому полку, отбивающему батарею, где увидел Александра Фигнера, стоящего на лафете и обрушивающего сабельные удары на рвущихся к нему улан.

Дивизия французской пехоты Богарне, прибывшая на помощь маршалу Мюрату, так и не смогла обойти русских с флангов, а с фронта её атаки были отражены штыками и картечью.

К вечеру неприятель ослабил натиск. Видимо, рассудил, глядя, как русские «стояли и умирали», не двигаясь с места, что они только передовой отряд, что их значительные подкрепления уже на подходе, скрытые за лесом. Бросить на прорыв все силы сейчас – недальновидно. Подтянутся свежие войска – не выстоять. Разумнее дождаться утра – а там посмотрим.

К ночи сражение прекратилось.

Десять часов сдерживал атаки неприятеля 4-й пехотный корпус Остермана-Толстого, выиграв сутки для своей армии. И если бы Барклай не прислал ему на смену 3-ю пехотную дивизию Коновницына и 1-й кавалерийский корпус Уварова, вряд ли он выдержал бы ещё один такой день.

Подоспевшие на смену соратники поздравляли генерала, и на этот раз оставшегося в живых. Уваров похлопал его по плечу:

– Этот подвиг, друг мой, достоин римлянина!

Остерман рассердился:

– Почему же не русских?!

Уваров растерялся, он и не думал обижать приятеля, но этот граф… хм… такому не то что палец – прут железный в рот не клади – откусит.

Ещё сутки сдерживали французов Коновницын и сменивший его граф Пален, постепенно отступая в сторону Витебска, где в южных окрестностях города на правом берегу реки Лучосы расположилась 1-ая русская армия. К ночи уцелевшие остатки заслона подтянулись в армейский лагерь. Капитан Сеславин, два дня сражавшийся в арьергарде сначала с генералом Остерманом-Толстым, потом с Коновницыным и Паленом, прибыл к Барклаю де Толли с рапортом.

– А какой дух в войске? Как дерутся, что говорят? – спросил Барклай своего отважного адъютанта, выслушав донесение.

– Бранят вас, ваше сиятельство. Говорят, срамно? задаром, без боя, отдавать неприятелю русские земли. Уж пол-России бегом протопали. Зато, вступив в дело, дерутся, как следует русским, словно причащаются, смывают позор свой.

– Брань и я слышал своими ушами и её не уважаю, – поморщился, будто отдавили ему любимый мозоль, главнокомандующий. – Ежели б я стремился угодить недальнозорким и неглубокомыслым и не радел о пользе и спасении Отечества, давно ввязался бы в сражение на радость Наполеону. Никогда не следует делать того, чего так хочет и неотступно навязывает противник. Никто не хочет этого понимать. Приходится рассчитывать на рассудительность потомков.

Всю ночь не гасили костров. Лагерь неусыпно охранялся пикетами, которых к Витебскому тракту выслали вдвое больше. Армии нужен был отдых, как глоток воздуха утопающему. И сон утомлённых кровавым сражением солдат был свят. Неизвестно ещё, что ждёт их утром. А в лагерь даже ночью прибывали подводы с фуражом и хлебом. Город поддерживал своих защитников.

С рассветом 15-го июля прискакал курьер от Багратиона, князь Меншиков. Багратион сообщал, что пробиться через Могилёв, занятый маршалом Даву, не удалось, что, переправившись через Днепр, 2-ая армия движется к Смоленску, железный маршал направляется туда же.

***

У самого леса, на краю опушки, поставили палатку Наполеона. Вокруг расположилась Старая гвардия. Передовые французские эшелоны всё прибывали, обустраивая лагерь, зажигая ночные костры. Широкая равнина простиралась до города, светящегося огнями, а за городом, где стояла русская армия, император хорошо видел в мерцании костров постоянное движение. Что там происходит? Что задумал Барклай?

Подошёл Мюрат, потом вице-король Евгений и, не решаясь мешать думать императору, молча встали рядом.