Приютки

Только на другой день посыльный принес заболевшей от волнения Екатерине Ивановне письмо от Сони, где девушка слезно молила «ради Христа добрую благодетельницу» не возвращать ее в приют, не отнимать у нее последней радости, не лишать давно желанной и теперь исполненной заветной мечты.

В этом же письме, умалчивая о сочувствии Варварушки, Соня писала, что поступила в монастырь, пока послушницей, потом же надеется удостоиться и монашеского чина. В трогательных выражениях она умоляла ненаглядную Екатерину Ивановну простить ее… Слала поклоны надзирательницам, Софье Петровне и подругам.

«А я ваша вечная молитвенница перед господом по самый гроб моей жизни», – так заканчивала она словами письмо.

Добрая Екатерина Ивановна после долгих переговоров с баронессой и другими попечителями приюта решила оставить девушку в монастыре, предварительно наведя справки и найдя след исчезнувшей Сони.

Глава вторая

Рождественская приютская выставка брала немало времени. Чтобы иметь удовольствие показать гостям и почетным посетителям груды изящного белья, нарядные шелковые, батистовые блузки, шерстяные юбки на длинных рождественских столах под елкой, для того чтобы сбывать все эти вещи, а на вырученную сумму поддерживать благосостояние приюта, воспитанницы должны были работать с утра до полуночи, не складывая рук. В то время как малыши-стрижки, захлебываясь от восторга, шептались о предстоящей елке, средние и старшие, усталые, нервные и взвинченные, как никогда, торопливо кроили, шили, метали, вышивали, метили при свете висячих ламп в огромной рабочей.

Шили до ужина и после ужина… Шили целыми днями, чтобы полуживыми от усталости лечь на несколько часов в постель до рассвета, а там снова приняться за тяжелый труд. Смолкали обычные разговоры, смех и перешептывания.

Не приходилось Павле Артемьевне подбадривать ее обычными покрикиваниями нерадивых. Пустовал обыкновенно занятый наказанными угол у печки… Не до наказаний было теперь. Каждая пара рук была на счету… Каждая работница необходима для работы.

И только поздно перед полуночью, ложась в свои захолодевшие, жесткие постели, девушки устало переговаривались на интересующие их темы.

Говорилось в десятую тысячу раз о побеге Сони Кузьменко, строились бесконечные предположения на этот счет да проектировали предстоящий спектакль. До сих пор приютки видели только два зрелища, часто повторяемые в праздничные дни: туманные картины с пояснениями да пресловутый кинематограф. Теперь же предстояло нечто совершенно новое и захватывающе интересное – спектакль…

Сами они выбрали под руководством Антонины Николаевны пьесу, распределили роли, сами заготовили собственными усилиями костюмы и с захватывающим интересом ждали назначенного для спектакля дня.

* * *

Наступил сочельник.

С утра дежурившие по кухне воспитанницы: Дуня, Маша Рыжова и маленькая Оля Чуркова, отнюдь не выросшая за эти три года и такая же болезненно-золотушная, как и раньше, под наблюдением эконома Павла Семеновича и стряпухи Дементьевны разбирали провизию, резали рыбу для ухи, чистили картофель и промывали мак для сладкого рождественского пирога.

Маком, впрочем, занялась одна Маша Рыжова. Забравшись в уголок подальше, она, перемывая его крупчатые зернышки, смешивала их с медом, находившимся в большой кадке.

Получилась сладкая вкусная медово-маковая масса, одним своим видом уже прельщавшая лакомку. Оглянувшись на Жилинского и убедившись, что тот ничего не замечает, занятый наблюдением над чистившими рыбу Дуней и Олей, Маша проворно поднесла ложку ко рту и добросовестнейшим образом облизала прилипшую к ней сладкую массу. Медовое тесто пришлось ей по вкусу… Еще раз погрузила ложку и еще раз отведала понравившегося ей лакомства…

Дальше больше, дальше больше… Сладкая масса сама так и таяла во рту… Так и просилась в рот Маши. Сама того не замечая, девушка ела до тех пор, пока в кадушке не уменьшилось довольно значительное количество массы, а в голове Маши Рыжовой не появился какой-то странный туман, похожий на дремоту. Это чувство сонливости все сильнее и сильнее охватывало воспитанницу; неотразимо потянуло Машу броситься в спальню, ничком ринуться на кровать и заснуть, забыться вплоть до самого ужина. Но это было невозможно сделать по самой простой причине. Сегодня вечером должен был состояться спектакль, в котором она, Маша Рыжова, играла довольно видную роль.

Вернувшись с кухонной работы, Маша ходила как во сне. В голове стоял тот же туман, сгущавшийся с каждой минутой… Осовелые глаза девушки буквально отказывались ей служить.

– Маша? Да что ж это с тобою? Ты не выспалась, что ли? – волнуясь, приставала к ней Дорушка, которая была назначена Антониной Николаевной главной помощницей при постановке спектакля.

– Ты смотри, – уже строго увещевала ее, волнуясь, благоразумная девушка, – ты роль-то не забудь… Да говори громче… На репетициях едва под нос себе что-то шептала. Ведь пойми, ради господа, Маша, попечители, гости, все будут… Не осрами, ради самого Христа… За тебя да за мою Дуняшу пуще всего боюсь я… Ну да, та ежели и сробеет, Антониночка подскажет. Сбоку за кулисой будет она сидеть. А вот ты уж и не знаю, право, как справишься, – сокрушалась девушка.

– Отстань ты от меня, пожалуйста. Других учи, ученая! – огрызнулась на нее заплетающимся языком Маша.

– Что-то будет… Что-то будет! – с замирающим сердцем переживала Дорушка.

* * *

Ax, как изменился сегодня приютский зал! Добрая треть его была отгорожена темною занавеской с расшитыми по ней диковинными фигурами драконов и каких-то невиданных зверей, державших огромную лиру в не менее огромных лапах. Эту занавесь расшили самые искусные мастерицы из старшеотделенок: Дорушка, Васса и маленькая Чуркова. Вся мебель, все вещи из квартиры начальницы были перенесены сюда за эту расписную завесу.

Добрая Екатерина Ивановна, руководимая горячим желанием позабавить своих девочек, не пожалела ничего. С трех сторон доморощенной сцены висели кулисы, вернее, куски холста, разрисованные искусными руками самой Антонины Николаевны.

Их было две перемены: одна – изображающая лес, другая – дворец с колоннами. Кадки и горшки с зимними цветами, пальмами, феладендрами и фикусами, какие только имелись в комнатах надзирательниц, – все было снесено сюда и расставлено на сцене в самом поэтичном беспорядке.

Ровно в семь часов началось празднество. В то время как старшеотделенки хлопотали «за кулисами, вернее, в рабочей», прилегавшей к зале, средние, заменив их, зажигали елку и раздавали подарки.

Приглашенных гостей набралось много. Веселая, щебечущая и нарядная баронесса Софья Петровна заняла свое обычное место по правую сторону начальницы.

Рядом с нею поместилась Нан. Выросшая, выровнившаяся за эти три года, теперь уже восемнадцатилетняя девушка, Нан казалась теперь изящнее, грациознее, менее угловатой… Лицо ее оставалось таким же некрасивым… Но в зорких маленьких глазках вспыхивали то и дело мягкие, теплые, ласковые огоньки.

Это же мягкое и теплое сквозило теперь во всех ее движениях и сообщало какую-то особенную женственность некрасивой Нан.

Она прошла «за кулисы» и, зорко оглядев одевавшихся там девочек, преображенных искусными руками Антонины Николаевны и Дорушки в совершенно новых по внешнему облику существ, отыскала Дуню.

Как раз в эту минуту Антонина Николаевна подрумянивала слегка бледные щечки Дуни и подводила жженой пробкой ее поминутно мигающие от волнения веки. В белой коленкоровой хламиде с распущенными льняными волосами в венке из бумажных роз Дуня, изображавшая добрую фею в пьесе-сказке, была такая нарядная и хорошенькая, что Нан едва узнала ее.

– Я пришла сказать тебе, Дуняша, что большая радость ждет нынче тебя! – успела шепнуть ей юная баронесса.

– Что? Что такое? – взволновалась Дуня. Но Нан не пришлось ей отвечать.

Антонина Николаевна звала воспитанниц прорепетировать еще раз плохо удававшиеся им сцены.

Между тем в зале за темною занавесью шло обычное торжество. Соединенный хор больших, средних и маленьких под управлением Фимочки, такого же злого и нервного, как и в былые годы, а теперь еще более взвинченного благодаря побегу своей помощницы по церковному пению регента Сони Кузьменко, которую он никак не мог кем-либо заменить, пел и «Серую Утицу», и «Был у Христа-Младенца сад», и «Весну-красну», и «Елку-Зеленую», словом, все песни приютского репертуара.

Затем маленькие стрижки декламировали в лицах басни Крылова… Потом пели солистки…

Звонким своим контральто лучшая после Кузьменко певица-старшеотделенка Оня Лихарева, не участвовавшая в спектакле, исполнила «Нелюдимо наше море» и «Вниз по матушке по Волге» вместе с хором, минутами покрывая последний.

А там за темной завесой суетливо готовились к представлению…

Наконец, роздали подарки, рассмотрели приглашенные гости обычную рождественскую выставку работ, погасили и сдвинули в угол елку…

В тот же миг раздался звонок, и все заняли свои места. Взвился расписной занавес, и глаза всех обратились на «сцену»…

Глава третья

Это была несложная пьеса-сказка… Двое бедных подростков заблудились в лесу… По дороге они жаловались на бедность, на тяжелую долю нищих детей и выражали желание стать принцем и принцессой.

Хорошенькая Любочка играла девушку. Благодаря короткому платью и спущенной до пояса косе, сейчас она имела вид пятнадцатилетнего подростка… Высокая, костлявая Васса была ее братом… Ее ровная, как у мальчика, фигура, размашистые жесты, мужская шляпа, куртка и штаны дополняли сходство.

Похорошевшая под легким слоем пудры и румян, с подрисованными глазами, Васса казалась весьма милым подростком-мальчуганом с его настоящими размашистыми и резкими движениями.

Когда же добрая фея, Дуня, с ее кротким личиком, в длинной белой одежде доброй феи, с льняным каскадом белокурых волос появилась из-за деревьев, олеандров и филодендр, наполнявших «сцену», тихий ропот одобрения пронесся по зале.

Если красавица Любочка поражала своим очаровательным личиком с его правильными чертами, миловидное задумчивое лицо Дуни пленяло своей кроткой улыбкой и тем особенным выражением доброты, которое дается далеко не каждому человеку, но одинаково очаровывает всякого.

– Возможно ли? Простая крестьяночка! Какое нежное, прелестное и грациозное дитя! – чуть слышными возгласами восторга доносилось до ушей Дуни. Эти возгласы скорее смущали, нежели радовали ее… Уже само появление ее под столькими взглядами чужих глаз и страх, что вот-вот выскочит из ее памяти довольно длинный монолог доброй феи, и туманный намек Нан на какую-то близкую радость, все это вместе взятое несказанно волновало Дуню.

Однако под ободряющим взором Дорушки, игравшей королеву и стоявшей за боковой кулисой в короне из золотой бумаги на голове и в длинной мантии под «царственный горностай», попросту в белой простыне, разрисованной углем наподобие горностаевых хвостиков, Дуня ободрилась…

Ее нежный голосок трогательно зазвучал по зале: