Улыбка сквозь трамвайное окно

– Илюша, стой, – успела схватить Анна за руку сорванца, тут же рванувшего к стоящему в стороне киоску: за стеклом виднелись яркие обертки заморских шоколадок.

– Это мой сын, – сказала Анна. – Ты слышала, Алешу убили? – а в глазах глубокая боль.

Я кивнула. Этот маленький вертлявый пацанчик был, конечно, совсем не таким, как Алеша. Белые, выгоревшие на солнце вихры торчали во все стороны, глазки хитренькие. Ни секунды не мог стоять на месте, все время тащил мать куда-то за руку.

В тот раз встреча была короткой. Но как-то осенью наши пути вновь пересеклись. Мы забыли обо всех делах и, несмотря на холод и дождь, шли и шли по улице. Анна говорила, говорила…

Илюша

С того дня, когда я похоронила Алешу, прошел месяц. Ведь говорила мне старушка-странница, увидав Алешу, когда он был маленький: «Береги, мать, сына, он у тебя Божий человек». Не уберегла. А что я могла сделать? С малых лет учила его обращаться со спичками, с острыми ножами, плавать, прыгать с бревна на бревно, которые крутятся, как волчки, в весенней реке. Ну откуда мне было знать, что соседский мальчишка станет баловаться с отцовским ружьем и пуля угодит Алеше в сердце?

Как я прожила этот месяц, не помню. Наверное, спала, наверное, что-то ела, наверное, что-то делала. Не помню. Хуже всего было просыпаться утром. Горе, которое отступало во сне, снова наваливалось на меня.

За окном шел дождь, этот бесконечный осенний дождь. Нужно было встать со стула и пойти включить свет. А зачем? Нет, надо встать… Я подняла голову. У дверей стояла старуха. Что ей надо? Может, это нищенка? Нечесаная, одета как плохо: какой-то халат, а ведь на улице холодно. У меня есть старая шаль, надо отдать старухе. А покормить мне ее нечем. Может, хлеб остался? Как она сюда попала? Неужели я вчера вечером не закрыла дверь? Закрыла, вон же крючок накинут. Тогда как она зашла? Боже, да это ведьма! Она прошла сквозь стену. Надо что-то сделать. Закричать? Надо включить свет. Я встала и пошла к дверям – к выключателю. Старуха тоже зашевелилась. И тут я увидела, что это не старуха – это мое отражение в зеркале. Серое лицо, нечесаные космы, неправильно застегнутый мятый халат, босые ноги…

Все, хватит, делай что-нибудь или ты сойдешь с ума! Но как же я смогу жить одна, без Алеши?

Я должна родить сына! Эта мысль стала неотвязной. Меня не пугало, сумею ли я прокормить и вырастить его одна. Алешин отец не захотел взять на себя семейную обузу, и ничего – вырастила же я сына, хорошего, умного парня. Каким помощником он мне стал. Этим летом все дрова перепилил, переколол, зимой мерзнуть не будем… Ах, Алешенька.

С отцом ребенка проблемы не будет. В последнее время стал в нашем доме появляться полумуж, полуотчим. Мы его не неволили: не хочет переселяться насовсем – не надо, а придет – пусть остается.

Прошло еще два месяца. Желанная беременность не наступала. Врач-гинеколог сказала, чтобы мысль о ребенке я оставила: «У вас серьезные проблемы со здоровьем, запущенное воспаление придатков. И потом не каждая здоровая женщина в 42 года может родить ребенка». «Я должна родить сына. Лечите меня». «Тогда нужно ложиться в больницу». «Пишите направление». «Но ведь через неделю Новый год, приходите после праздника». «Не могу так долго ждать». Врач посмотрела на меня, как на сумасшедшую, и выписала направление.

В больницу я пошла сразу же. Обычно в день приема лечение не назначали. Но я ходила за лечащим врачом по пятам, и он в конце рабочего дня прописал мне процедуры. В физкабинете медсестра уже собралась домой, но я уговорила ее сделать мне электрофорез. Вечером поставила укол и легла спать более-менее спокойной.

Весь месяц в больнице я вставала в шесть часов и садилась у физкабинета. В восемь утра первая принимала процедуру. Выпивала все до одной таблетки. Как только в коридоре раздавался голос медсестры: «Женщины, на уколы!», я первой была у дверей процедурной. Более аккуратной больной в отделении не было. Потом еще месяц после больницы я бегала в обеденный перерыв на уколы.

Весной я пришла вставать на учет. Врач, которая мне давала направление в больницу, уверенная, что мне никогда не родить, и сейчас не поверила. Правильно, срок был еще маленький, и ей трудно было определить. Но я-то точно знала, что ношу сына.

Через две недели она поставила меня на учет, сказав, что я – случай почти невероятный. По крайней мере, в ее практике такого еще не было: «Теперь наша главная задача – выносить». А это было непросто. Для подстраховки врач постоянно направляла меня в больницу, и из девяти месяцев половину я провела в стационаре.

То, что мальчишка у меня растет беспокойный, я поняла сразу. Ему не нравилось решительно все: что я ела, как ходила или лежала, особенно он не переносил жару. Он не давал мне ни минуты покоя. А с тех пор, как он начал шевелиться, пинал меня нещадно. Было такое впечатление, что внутри я вся в синяках.

Я постоянно урезонивала этого непоседу. Разговаривала с ним, рассказывала сказки, пела песни. И в такие моменты он утихомиривался. Вся палата надо мной смеялась. Девчонки молодые, глупенькие, откуда им было знать, что мы с сыном так хорошо понимаем друг друга.

Последний месяц перед родами я пролежала в больнице. Второй Новый год подряд на больничной койке. Врач в консультации по-прежнему боялась за исход беременности и, стараясь предотвратить преждевременные роды, направила меня в больницу. Я не возражала, хотя была уверена, что все теперь будет нормально, и я рожу сына 6 января – в сочельник. Так и лечащему врачу в стационаре сказала. Молодой доктор посмеялся надо мной: «Почему сына и почему именно 6-го? Полежишь у нас еще недельку. Может быть, под старый Новый год и произведешь кого-нибудь на свет».

УЗИ тогда еще не делали, и было простительно, что доктор не знал о моем сыне. Но я-то точно знала. Шестого января на обходе врач спросил, хитро улыбаясь, как я себя чувствую. Я сказала: «Сегодня к вечеру рожу». Он покачал головой: что, мол, с ненормальной разговаривать.

Скоро начались схватки. Родила я быстро и легко, почти как шестнадцать лет назад Алешу. Видимо, моему непоседе так надоело быть внутри мамки, что он поторопился выскочить на божий свет. Да так разорался! Мой палатный врач едва успел на роды, но ребенка принимал сам. Когда я спросила, как там мой сынок, все ли у него в порядке, врач только и сказал: «Ну ты даешь!»

На другой день, в Рождество, день был ясный и морозный. Окна палаты покрылись узором. Мой сынуля, страшно голодный, сначала захлебывался молоком, а потом наелся и затих. Я, успокоенная – моя крошка рядом, – закрыла глаза. «Вот, Алеша, у тебя братик родился. Такой же, как ты, непоседа». «Береги его, мама».

Сейчас Илюша уже совсем большой, во второй класс пойдет. Правда, со школой у нас проблемы. В первом классе учительница выставила ему двойку по математике, говорит, не может решить даже простые примеры. Но дома мы решаем такие сложные задачи, сама их придумываю. Илюша ни за что не хочет делать то, что ему неинтересно. С трудом заставила его летом перерешать все примеры за первый класс, чтобы исправить двойку.

А какие сочинения он пишет! Сначала заметила, что он рассказывает мне незнакомые сказки. Думала, мультик по телевизору посмотрел. Говорит, сам сочинил. Уговорила его записывать сказки. Предложения строит очень грамотно, но ошибок… Думаю, это дело поправимое.

Объясняю учительнице, что Илюша – ребенок особенный. Его надо понять и принять его правила жизни. Показывала его сказки. Но она не верит, говорит, я сама сочинила, а его заставила переписать. «Вон сколько ошибок! Ему и по русскому надо ставить два». Может, его в другую школу перевести?

А живем мы втроем. Отец Илюши переехал к нам.

Я рада, что встретила тебя. Наверное, утомила своим рассказом. Вроде бы легко говорю о смерти Алеши, а где-то глубоко такая тоска засела. Только Илюша и отвлекает. Когда приходим с ним к Алеше на могилку, он стоит тихо-тихо, травку погладит, цветы польет. Говорит: «Как жалко, что я с ним не был знаком. Я бы его так любил».

Нищий

Историю эту мне рассказала бабушка, когда я была еще маленькая. А она услышала ее от своей бабушки, когда тоже была маленькой. Так что произошло это лет сто назад, нисколько не меньше.

Бабушкино село стояло совсем рядом с большим губернским городом – верст двенадцать. Сейчас с окраины видны многоэтажные дома – так город разросся. Да и тогда: только лесок да несколько узких улочек пройти – и ты уже на первом базаре. А на лошади так и вовсе мигом. Потому в селе и останавливались на ночлег торговцы из дальних деревень: им одним махом от дому до губернских рынков дорогу было не одолеть.

А тут вечерочком отужинают своим хлебушком, что достанут из котомок, побалуются чайком из двухведерного хозяйского самовара, лягут вповалку на полу, а утром чуть свет запрягут лошадей и через час уж разворачивают на рынке торговлю. За постой платили хозяевам копеечки, а денежки копились. Так что из-за одного только удачного места было село зажиточным. Ну, так ведь и сами не ленились, работали. И торговали на рынке: мясом да молоком, зерном да яблоками.

Не только торговцы с товаром спешили в город. Каждую весну, как только сойдет снег, появлялся в деревне старик-нищий. Где он зимовал, никто не ведал. Но только каждую весну он заходил в деревню, стучался в ворота, прося милостыню Христа ради. Без подаяния его со двора не гнали: подать нищему – Божье дело. Вот и набивал он котомку хлебом да стряпней, а то и копеечку в карман прятал. Кто-нибудь сжалится, пустит нищего в хлев со скотом переночевать. А утром он вместе с торговцами ни свет ни заря в город подается. Там на рынках с весны до осени и просит подаяние. Где щедрый продавец да богатый покупатель, всегда денежка нищему перепадет. А первый снег падет, нищий отправляется в обратный путь. Было так и год, и два, и десять лет. Уж привыкли в селе к нищему старику. Чей да откуда, сколько лет и почему семьи нет, не спрашивали. Подадут милостыньку и забудут про нищего – своих забот полно.

Осенью под Покров опять появился старик в селе. Шел еле-еле, с трудом отрывал посох от земли, полы грязного оборванного зипуна тащились по грязи. Нечесаная бороденка свалялась, лицо серое, как старая шапка на голове. У ворот ближней избы свалился старик, не может дальше идти. Постучал посохом в ворота. Открыла баба-хозяйка, по привычке сунула нищему краюху хлеба.

– Мне бы отлежаться, болею я, пусти, хорошая.

– Самим тесно, – сказала баба и захлопнула ворота.

Посидел нищий, с трудом поднялся да дальше потащился. Все село прошел, да никто его не пустил. Вот и крайняя Никифорова развалюха показалась. Здесь не пустят, видно, на дороге помрет.

Хоть и богатое было село, да и таких, как Никифор, хватало. Мужичок он был тщедушный, на грудь слабый. Всю зиму кашляет, все ждут, видно, конец скоро. А к лету расходится, землю вспашет да посеет, осенью уберет. Да много ли наработает один-то. Жена как назло четырех девок нарожала. Какие они в поле помощники? Дом и так был неказистый, а тут и вовсе почти развалился. В такой даже на постой никто не заедет. Так что и денежка постояльцев мимо проплывала.

Хоть у самих на столе были пустые щи, а пожалели нищего старика, пустили в избу. А он уж идти-то не мог, свалился у порога. Перенесли его на лавку возле печки. Хозяйка отваром каких-то трав напоила. На другой день оклемался маленько старик, порылся в кармане зипуна, достал денежку да послал девок за молоком.

Всю зиму прохворал старик. Односельчане смеялись над Никифором: сам побирается, девки по нянькам бегают нанимаются, а нищего даром кормит. К весне вроде лучше стало старику, даже на завалинку на солнышко выполз. Да ненадолго. Слег опять, теперь уж насовсем, не слезал с полатей. А перед Пасхой позвал Никифора к себе и говорит:

– Помру я скоро. Ты не смотри, что я нищий и зипун мой грязный. Там в подкладке золото зашито, за всю жизнь накоплено. Никого у меня нет, один я на свете. А коли ты взял меня к себе, не побрезговал, будет золото твое.

В предсмертном бреду уж был старик. Никифор махнул рукой – не поверил. А после, как похоронили нищего, хотела хозяйка выбросить стариков зипун – уж ни на что он не годился. Тут и вспомнил Никифор, чего говорил нищий перед смертью. Решил проверить, да и, правда, нащупал в лохмотьях золотую монету. Не врал старик: и в зипуне, и в котомке нашли золото да много.

За одно лето вырос на месте старой Никифоровой развалюхи большой каменный дом в два этажа – первый в селе. Землю пахать-сеять теперь Никифор работников нанимал. Да и сам поздоровел на мясе, молоке да меду. Тощая его баба малость раздобрела. И всем четырем девкам на приданое хватило, когда пришла пора замуж выдавать. От постояльцев теперь отбою не было, весь нижний этаж Никифор им выделил. Да и сам в базарный день с хорошей прибылью из города возвращался.

– А ты сама Никифора видела? – спросила я бабушку.

– Видела, когда он уж старик был вдовый.

– Что потом с ним стало?

– Кто же его знает. Как пришла советская власть, богатых раскулачивали. Самых справных мужиков вместе с семьями на телеги – да и увозили. Куда? Говорили, в Сибирь. Поди там и сгинул Никифор. Село к тому времени разрослось. Никифоров дом оказался в центре. Там сельсовет открыли.

ЧАСТЬ 2. Улыбка сквозь трамвайное окно

Улыбка сквозь трамвайное окно

I

Октябрь начался, а как будто еще август. Газеты пишут, что такой теплой осени не было почти сто лет. У Ларисы прекрасное настроение. Исполнилась ее мечта: она поступила в университет. В прошлом году ей не повезло, не прошла по конкурсу. Год работала в своей же школе лаборанткой, готовилась. И вот она студентка.