Кто в тереме?

– Вы подумайте и перезвоните мне через полчаса. Если хотите, я продиктую вам мой номер телефона.

– Без надобности, я позвоню на Юлькин. Он ведь у вас. Завтра!

– Сегодня, Кира. Через полчаса. Иначе человеку, который вас укрывает, придется тоже отвечать по закону. Это во-первых. И для вас это уже не будет явка с повинной, я буду вынужден принять меры. Это во-вторых.

– Юлька сказала, где я?

– Кира, я жду вашего звонка.

Бурлаков блефовал. Юля не сказала, где скрывается Кира. Твердила, что не знает. Прежде чем ее задержать, нужно было еще найти.

Она все-таки позвонила, через час. Хоть в малости, но продемонстрировала характер и какое-то подобие независимости в этой-то ситуации. Ждала внизу, на проходной. Он велел дежурному выписать ей пропуск, и через 10 минут Кира Журавлева собственной персоной, постучав, вошла в кабинет.

Никита Мирюгин

Никиту Михайловича Мирюгина величать по отчеству стали не слишком давно. С тех пор, как он вступил в должность директора музея купеческого быта. До этого он был просто Никитой Мирюгиным, студентом исторического факультета Астраханского педагогического университета, в народе – «педухи».

Правда, на зимних практиках в школах и на летних в детских лагерях отдыха он потихоньку привыкал слышать постоянно свое отчество. Но у них с ребятами-студентами это все равно был, скорее, повод для шуток. Там по-отчеству к нему обращались дети, а теперь же – вполне зрелые, на его взгляд, даже достаточно перезрелые люди, в одночасье ставшие его подчиненными.

У кого ума нет, тот идет в пед, – бытовала когда-то поговорка в студенческом фольклоре. Теперь не бытует. У кого ума нет, тому сейчас ни в педухе, ни в других заведениях для высшего образования делать нечего. На бюджетное отделение без признаков ума, хотя бы без его проблесков – не пробиться.

Ну конечно, за исключением случаев, когда кто-нибудь из родителей – денежный мешок или при высоком посту. Кстати, Никита в этом отношении был дважды везунчиком: папа его занимал достаточно высокий пост по артюховским меркам, был заместителем мэра города, а еще до этого владел строительной фирмой. Опять же, по артюховским меркам, фирма была весьма успешной, напористо осваивала местный рынок недвижимости.

Сейчас фирмой руководила мама, тоже успешно, а Никите в перспективе светила роль соучредителя: кому же, как не единственному сыну, наследовать строительную империю? Вот только следовать родительскому примеру он не захотел, в свое время отказался поступать в инженерно-строительный университет, чтобы овладеть какой-нибудь профильной специальностью. Родители были в легком шоке, потому что они в свое время прошли почти все ступеньки, от рабочих до ИТР, чем законно гордились.

Никита был упертым, пользоваться родительскими деньгами и связями отказался еще в школе. Одно дело – мелочь на карманные расходы, другое – личные вещи и развлечения.

Поэтому никто не удивился, когда после девятого класса Никита с другом, с целью подзаработать, устроились на летние каникулы в археологическую экспедицию и уехали на раскопки в астраханскую степь. Конечно, кроме соображений меркантильных их обоих влекла романтика археологических открытий, тайны древней жизни, скрытые в земле. Как целые города оказались под землей? Как археологи определяют место будущих раскопок? Так ли уж отличалась жизнь древнего мира от их жизни?

Романтики оказалось мало, ее и совсем не было поначалу. Были зной, пыль, песок на зубах и тяжелый труд, особенно тяжелый для пацанов, к физическому труду не привыкших. Их, конечно, жалели и щадили, старались по возможности не нагружать по полной. А романтика появилась потом в их воспоминаниях и рассказах одноклассникам о находках древних погребений и развалин зданий – экспедиция, в которой они участвовали, оказалась удачной по части находок.

В итоге там оба заразились страстью к древностям, ближайшее свое будущее связывали только с историческим факультетом, а дальнейшее – с археологией.

Друг не прошел по конкурсу и обиделся на Никиту, хотя тот чуть не со слезами божился, что родители не принимали никакого участия в его зачислении. Зная Никиту, Ваня верил в его искренность, но понимал, что определенную роль, (скорее всего – очень важную) сыграла фамилия. И, возможно, папины астраханские покровители. Шансы были изначально не равны, и Иван считал, что Никита занял его место, а сам вполне мог бы учиться на коммерческом отделении.

У Никиты были свои резоны. Он не хотел, чтобы хоть когда-нибудь отец произнес сакраментальную фразу: «Я в твои годы! – а ты сидишь на моей шее». Он знал свой потенциал, знал, что экзаменационные оценки получал заслуженные, но знал также и то, что перед поступлением занимался с платными репетиторами. А потому комплексовал. У Вани такой возможности не было, и армия распахнула ему горячие объятия. Дружба сошла на нет.

Домом, где прошло детство и юность Никиты, был двухэтажный коттедж с мансардой на улице Волжской – почти ровесницы Никиты. Окна домов жителей Волжской смотрели на реку и позволяли им во всякое время года любоваться волжскими красотами.

Здешние жители практически все были не рядовыми артюховцами. И коттеджи их, по мере того, как росли, словно грибы после щедрого летнего ливня, были один круче другого.

До того, как в рекордно короткие сроки возникла Волжская, крайней улицей от Волги была Заречная. Теперь она оказалась в тылу у коттеджей. «Волжские» лишили «зареченцев» возможности и их векового права выходить к реке прямо из своих огородов, спускаться к мосткам, на которых жены десятилетиями полоскали белье и где были привязаны лодки. Огородов местные тоже лишились (правда, самозахваченных, никем не учтенных метров ничейной земли, которые за долгие годы обиходили и привыкли считать своими законными), а свои «Вихри», «Казанки» и «Метеоры» теперь катили к воде на съемных колесах в обход, по дороге.

Волжскими красотами зареченцы больше не любовались из окон. Этой возможности их лишили высоченные кирпичные заборы, воздвигнутые на границе с их участками, – от любопытных взглядов и, не дай бог, посягательств зареченского коренного плебса. И хотя сведений о кулачных боях обитателей новой – Волжской и старой – Зареченской – улиц новейшая артюховская история не сохранила, но взаимной симпатией тут и не пахло.

Антипатию зареченцев, которая имела-таки основания, волжские объясняли исконной завистью нищебродов к тем, кто умеет жить, и вековым желанием все отнять и поделить. Но испорченные всеобщей грамотностью зареченцы понимали, что с историей и прогрессом бороться бессмысленно. Плетью обуха не перешибешь. Да и народ уже давно не выходит по таким поводам на кулачные бои. Все в прошлом.

Мирюгинский коттедж воздвигался, когда папа, Михаил Никитич, еще и не помышлял идти во власть. С молодым азартом и нахрапом раскручивался он в строительной отрасли, а мама, Альбина Вячеславовна, ему активно помогала по финансовой части. Их дом появился одним из первых на будущей улице Волжской. Может, потому и был сравнительно скромным, по нынешним-то временам.

Это позже рядом и поодаль стали возноситься средневековые замки с башенками, итальянские палаццо и швейцарские шале. Их дом был всего лишь двухэтажный, не столь помпезный, без вычурных декоративных элементов, химер и кариатид, без бассейна и бильярда – просто просторный уютный дом. Разве что, с мансардой.

Сейчас это вдруг стало для папы-Мирюгина, который дозрел до того, что хотел сам баллотироваться в мэры, большим плюсом. При случае он с подобающей скромностью водил по дому высоких гостей, демонстрируя интерьер в стиле минимализма. Демонстрация, по задумке, должна была рождать у экскурсантов мысль, что этому человеку можно доверить муниципальный бюджет.

Никита любил свой родной дом, что ж в этом удивительного? Подрастая и взрослея, он влюбился и еще в один домик – не какой-нибудь соседский псевдодворец, а граничивший с их участком с тыла, с Заречной, деревянный теремок, чудом сохранившийся образец русского зодчества. Точнее сказать, это было строение, стилизованное под древнерусское зодчество. Построил его когда-то известный артюховский купец Тиханович еще в начале XX века, накануне революции.

Домов-ровесников этого терема в Артюховске хватало, ветхий фонд был традиционной головной болью местных властей, но то были обычные жилые постройки. Терем Тихановича выглядел посреди коттеджей обнищавшим боярином среди зарвавшейся, неправедно разбогатевшей черни. Заметно обветшавший, но не сдавшийся натиску времени и непогоды, он возносился среди деревьев заросшего, запущенного небольшого сада четырехгранной крышей-луковицей, словно церковка или часовенка.

Деревянный сруб тоже был двухэтажным, но по высоте все равно не дотягивал до мирюгинских хором. По периметру на уровне первого этажа его опоясывала крытая галерея, переходившая со стороны фасада в просторную террасу, где когда-то, наверно, чаевничали в летний зной гости купца. Оконные наличники, перила, балясины – все было изукрашено искусной прихотливой резьбой.

Дожди и снега за многие десятилетия образовали на бревнах бурые пятна и трещины, кое-где были покрыты бархатистым зеленым мхом, бревна почернели. Но неравнодушный глаз способен был оценить прелесть и оригинальность дома-терема. Это была ожившая русская сказка.

Никита любовался теремком, чудом сохранившимся, из окон своей мансарды, которую, подрастая, захватил в безраздельное владение. Позже несколько раз он проникал с друзьями и во двор, проделав лаз в заборе. Он все пытался представить людей, которые здесь жили, юную боярышню, томящуюся в своей светелке и грезящую о молодом боярине.

Боярышня должна была иметься непременно! Впрочем, нет, не боярышня, дом-то купец строил, терем же просто стилизован под Древнюю Русь. Значит, юная купеческая дочь, дородная, с румянцем во все щеки, изнывающая от безделья и грезящая о сватовстве обедневшего аристократа или майора.

Учась в университете, он, выбирая тему курсовой по краеведению, заинтересовался историей купечества Поволжья и попросил преподавателя сузить тему до истории артюховского купечества. Препод согласился, но предупредил, что вряд ли он найдет достаточно материала на курсовую.

– Во всяком случае, попытка – не пытка, не поздно будет потом переиграть. Хотя, если вам удастся накопать что-то новенькое, – честь вам будет и хвала!

Материала на курсовую набрать не удалось, пришлось переигрывать и возвращаться к исходной теме, но в процессе поисков Никите кое-что интересненькое отыскать все же удалось. И снова – спасибо папе, благодаря которому Никите был открыт доступ не только в фонды областной библиотеки, но и в различные архивы.

Встретилось ему несколько скупых упоминаний и об его никогда не виденном, давно почившем в бозе соседе – первом хозяине теремка, артюховском купце второй гильдии Тихановиче, почетном гражданине города. Ну а с историей теремка за последние десятилетия Никиту ознакомил зареченский старожил – дед Федор Любимов.

Сидел как-то Федор Игнатьевич, по обыкновению, на лавочке возле своего дома, погруженный в пучину беспросветного одиночества и печали, поскольку день был будний, и большая часть населения Заречной трудилась где-то на чье-то благо. Никита, проходя мимо, как воспитанный человек, поздоровался.

Он слишком поздно заметил деда, а потом поворачивать обратно было неловко. Не то, чтобы дед Федя был ему антипатичен, вполне себе нормальный дед, но среди окрестных жителей он славился гипертрофированной любознательностью и безграничной фантазией. Он, как вампир, впивался в любого проходящего мимо человека, и до капли высасывал из него информацию, независимо от того, какого рода информацией владел данный конкретный человек.

Особую слабость он питал к людям со свежей кровью, то бишь проходящим по улице незнакомым лицам – носителям неведомой ему пока информации. О пытках в инквизиторских и гестаповских застенках Федор Игнатьевич только слышал и – сохрани боже! – их приемами не владел, но и без пыток разговорить мог практически любого.

Вначале человек отмалчивался, на уровне «да» и «нет», потом вяло отбрехивался, как шавка из-под крыльца в знойный июльский полдень, а после – трещал почти безостановочно, как кузнечик.

Любил Федор Игнатьевич общаться и с представителями племени младого, незнакомого, менторствуя и погружаясь в философские банальности (в основном, конечно, почерпнутые в телевизоре). Но такая возможность выпадала ему нечасто. Молодежь, приближаясь к дому Любимовых, внимательно всматривалась в перспективу: не сидит ли на своей лавочке дед Федя.

С лицами обоего пола, утратившими бдительность, старичок оттягивался по полной и заговаривал до полусмерти. А Никита мало того, что в тот день утратил бдительность, он еще был и пареньком воспитанным. Скажете, не бывает такого – заммэровское-то дитятко?! Ан нет, бывает! По крайней мере, в Артюховске.

Посему он, свернув с прямой линии на середине улицы, по которой передвигался, повлекся обреченно, словно зомби, к любимовской лавочке, под горящим призывом взором деда.

– Здорово, Никита! – благосклонно приветствовал дед Федя, оценивший добровольную явку. Он вообще с симпатией относился к сыну большого человека. Как, впрочем, и к самому большому человеку, и на следующих выборах мэра даже собирался за него голосовать, если надумает все же избираться.

Федору импонировало, как и другим окрестным жителям, что Мишка Мирюгин не поменял место прописки. «Уйдя в верха», он остался жить на старом месте. И то, что местные теперь не месят грязь, выбираясь к центральной улице, а шагают по асфальту, хоть машины и обкатывают их грязной жижей в непогоду, – это Мишкина заслуга, дай ему Бог здоровья.

– Как она, жизнь?

– Нормально, Федор Игнатьевич. А у вас?

Беседа начиналась по обычной любимовской схеме.

– Да вот сижу – думаю…