Чувствительные истории

Но именно здесь Ирине стало совсем худо. Словно бы там, в вагоне, среди людей, они всем миром удерживали ее, охраняли, спасали, подбитую, но живую. Теперь она была беззащитна. Ужас и боль стучали в ней. Нетвердо ступая, не различая, она побрела зачем-то вверх по насыпи, дальше, дальше… Наконец, опустилась на рельсы как раз напротив старой колокольни. Было тихо. Вороны, сидевшие на замшелых кирпичах, беспокойно переступали и даже взлетали от волнения.

Стальные рельсы длинно и шелковисто блестели под солнцем. Щелястые шпалы, пропитанные ржавой смазкой и пылью, тяжело и тупо держали их, утопленные в гранитной щебенке. И качались, качались под ветром желтые цветочки сурепки.

Ох, как не понравился матери семейства этот молчаливый сосед! Смирнова словно клещами вытянула из него несколько ключевых слов, из которых составила о нем самое неблагоприятное впечатление. Да как он смел бросить семью? Зачем колесит по стране, не заботясь о жене и детях?! Наутро она пошла в наступление на того, в ком почуяла угрозу железному оправданию всей своей жизни.

– И где вы будете жить, тоже неизвестно? И детей своих вам не жалко?

"Так и будут говорить, – прищурился Клим, – ее правота – святые заботы матерей, без которых не вырасти ни одному человеку. Но выросши, он ищет себя в этом мире".

– Детей я обеспечил, – спокойно ответил он.

– Обеспечил! Парню-то отец нужен. Вон времена какие, глаз да глаз нужен, пока до армии, а не то свяжется с бандюгами. Мало наркоманов? Мало беспризорников? А почему? Потому что некоторые…

– Люся! – придержал ее муж.

Она затихла.

–То же и за дочерью надо, – обняла дочку и поцеловала ее.

Клим молчал. Ему захотелось вновь залечь на верхнюю полку, думать, переживать удивительный сон, но постели были скатаны, белье сдано, поезд мчался по Подмосковью, мимо дальних пригородных станций. За окном разворачивались холмистые равнины, поля, дачные поселки. Скоро, скоро и Москва, и неизвестность станут превращаться в действительность. Вот о чем надо бы думать. Надо, надо, надо… Он был спокоен.

Соседка уже не скрывала своего гневно-разоблачительного торжества.

– Чудно! – она скрестила на груди руки. – Жена-то ваша, поди, весь век только и ждала мужа с моря, только и ждала, смотрела вдаль.

– Как водится, – Клим смотрел на нее отдалено, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя.

– И дождалась. Бедная женщина! Ух, моя бы воля....

– Люся! – прикрикнул муж.

Она замолчала.

Клим опустил руку ребром ладони на стол.

– Все верно, но тут иной случай. И достаточно. Всем ясно?

Смирнова с дочерью возмущенно удалились в коридор.

Клим сосредоточился. Что-то, что-то… Но тут оживился муж хозяйки, скромный, с пролысиной, человек, похожий на бухгалтера.

– А вообще, как говорится, не боязно тебе?– проговорил он. – Не страшно одному? Ведь один, один!

– Там видно будет.

– Под этим делом не начудишь чего? – еще яснее высказался сосед и щелкнул себя по горлу.

Клим кивком дал понять, что понял его. Что-то уже привлекло его внимание. Знак, шорох. Что-то стало обретать уверенность.

Сосед же разговорился.

– Я тебе честно скажу, когда супруги дома нет, я, как говорится, сам не свой. Однажды сбежал от нее в дом отдыха, давно, еще по молодости. И не смог. Боюсь одиночества, не ручаюсь за себя. Недавно остался один на даче, красота вроде, работы много, а…

Но Клим не слушал его. Знакомое пересыпание стальных опилок явственно слышалось в ушах. Он привстал, осматриваясь по сторонам.

– Что происходит?

– Где? – сосед тоже оглянулся.

– Здесь, сейчас. Что? С кем? Успеть, скорее, скорее, – поезд грохотал по мосту, внизу голубела широкая вода, вдали показалась старая колокольня. Клим заметался. – Поезд! Остановите поезд! Где стоп-кран? Где связь с машинистом?

Распахнув дверь купе, он рванулся по коридору. Люди в растерянности расступились перед его напором.

– Остановите поезд! Срочно! Остановите поезд! – и помчался в конец коридора к стоп-крану,

Но тут соседка с истошным воем намертво схватила его за одежду.

– Держите его! Спасите! Я его знаю! Сюда, сюда!

Ей удалось замедлить его бег, на крик сбежались со всех купе, навалились, подмяли, чуть не раздавили под телами. Колеса уже грохотали по мосту, мелькали арочные опоры, мальчишка-кавказец в общей суматохе упал поверх всех, и только босс невозмутимо смотрел от своей двери.

– Помогите, – хрипел Клим из-под груды тел, – хоть кто-нибудь помогите же!

Этот зов ушел в пространство, в высокое небо. Там возникли два блика, два узких света и заскользили вниз, туда, где без сознания сидела на рельсах Ирина. Ветер трепал ее волосы, платье, разносил аромат ананаса.

– … Хочешь уйти? – послышалось из одного луча, и вся ее боль стихла, стало легко и покойно. – Хочешь? Мгновенно взлететь и парить, свободно, светло… Хочешь? – звук шел изнутри нее, и свежая прохлада уже овевала щеки.

Она слушала, как освобождение и готова была согласиться, когда возникло нечто иное, тоже из глубин ее существа.

– "Жить, жить, жить", – послышалось ей.

А поезд уже набегал с моста, и машинист жал на все гудки, рев сотрясал окрестности. Тщетно.... Эта женщина на рельсах ничего не слышит!

"Жить, жить, жить",– и вдруг она увидела перед собой свою дочь, Киску, повзрослевшую, в халатике, с ребенком на руках, на фоне незнакомой стены с двумя яркими тарелочками.

– Жить! – вскрикнула Ирина.

Сознание вспыхнуло. Под налетающим свистом и грохотом, вскинув руки, она покатилась вниз с насыпи в бурьян. Машинист высунул голову, свирепо кричал ей, с облегчением глядя на кувыркания тетки вниз по склону.

Поезд понесся дальше. Еще не скрылись его последние огни, когда в бурьяне под косогором началась очистительная истерика Ирины. Она рыдала так отчаянно, что даже вороны не выдерживали, взлетали и вновь опускались на край колокольни. Наконец, она села. Поезд давно скрылся, и только зрачок семафора еще краснел издали. Потирая ушибленную ногу, она поднялась. Постояла, глубоко дыша, с наслаждением осматриваясь вокруг, вверх, в небо.

– Мама! Я справилась! Я прошла!

Летний день жил тихой светлой жизнью. Ивы по-прежнему склонялись к пруду, тонко благоухали некошеные травы. Возле нее на белое бревно села бабочка, медленно раскрыла и закрыла шоколадные крылья с голубым глазком. На твердых слюдяных крыльях бесшумно летали стрекозы.

Глубокое спокойствие омывало сердце.

Пассажиры настороженно следили за Климом.