В жерновах

– Маманя, я вшила крестики, а удруг у школе проверють и найдуть? Наш папанька коммунист, и тогда его точно не отпустють оттуды. Дома мы ж молимся, молитвы знаем. А ишо и у комсомол мине не примуть, – запереживала Нюра.

– Нюра, крестик от усех врагов и болезней охороняить, а у пионеры и комсомол примуть, туды усех принимають. Я пойду картошку на борш зараз чистить, а ты усех буди и наливай у чашку затирку, нихай остынить.

Нюра зашла в комнату, где спали дети.

– Дуняшка, ты уже проснулась. Умница! Ванюшка, Коляшка, Васятка! А ну вставайте! Маманька уже затирки наварила. Васятка, а ты чиво плавал? Ах, ты ж маленький плавец, чуть у речку не уплыл! – Нюра поцеловала трёхлетнего Васятку, взяла на руки и понесла на улицу умываться к кадушке с водой. Коляшка, Ванюшка и Дуняшка побежали на перегонки к кадушке.

Умывшись, они чинно стали перед иконами, прочитали «Отче наш» и утреннюю молитву и расселись по лавкам, каждый на свое место, и каждый взял свою деревянную ложку, и начали «сёрбать» затирку за обе щеки. Наевшись, перекрестились и побежали благодарить мать за еду.

Раиса ласково глянула на своих отпрысков.

– Молодцы мои детки, на здоровье, а таперича слухайте какие дела вам надо сделать. Коляшка и Ванюшка – нанесите воды в кадушки корове, в кадушку к печке и полейтя капусту. Нюра, садись реж яблоки, вон у сапетке лежать, а ты Дуняшка, гляди Васятку, возьми метелку и подмети возля порога и печки.

Дети ещё не успели приняться за дело, как Дуняшка первая увидела деда Осипа, идущего к ним. Семидесятилетний высокий дебелый казак с седой головою, но черными бровями и ещё блестящими голубыми глазами. От него исходила неведомая сила, энергия жизненного равновесия и уверенности. Сняв шляпу, он поклонился.

– Ну, здорово ночевали, дочка, здорово унучата, – здороваясь, вытаскивал узелок из кафтана. – Вот вам гостинец, – и всем раздал по кусочку сахара – рафинада.

Поблагодарив деда за гостинец, тут же захрустели, причмокивая лакомством.

– Дочка, горе пришло не тольки к табе, но и к усем нам, Ивана ж нашево, твого брата, учора забрали уместе с Александром. – Дочка, я кады ишёл сюды зашёл к бригадиру, он даеть двуколку, поедем у Тарасовку. А за дитями зараз Наталья придёть и приглянить. Ты одевайси, а я пошёл у бригаду. Зараз 7 часов, к обеду будем у Тарасовке, – глядя на карманные часы сказал Осип.

Раиса обрадовалась приходу отца, а особенно его решению.

«Да, надо ехать, надо все узнать», – подумала она и метнулась к сундуку вытягивать выходную одежду: тонкую кашемировую юбку черного цвета и голубую маркизетовую кофточку в мелкий темно – синий цветочек, все это она еле натянула на себя. Она подумала: «вот только бы не разрешиться в дороге», дорога аж 40 км. туда». И она прихватила тряпок, свивальник и полушалок, на всякий случай.

Отец вернулся быстро. На двуколке сидела сестра Наталья.

– Здорово, нянька, здорово, племяши, – обняв сестру Раису, Наталья кинулась расцеловывать детишек.

– Наташа, борщ с грубы отняси у погреб на сходцы, а то ишо заиграить, – попросила сестру Раиса.

Постный борщ, затолченный старым салом, пах на весь двор вкусным ароматом.

– Ну, Раиса садись, а ты, Наталья, иди с дитями делом занимайси.

Дети стояли возле двуколки, а старшие – Коля и Ваня пытались гладить кобылу Лыску. Когда Раиса уселась, дед скомандывал:

– Унуки, отойдите от кобылы и слухайтесь тетю Наташу. Перекрестившись, он дернул за вожжи. Но – но, Лыска! И двуколка покатилась.

По хуторской пыльной дороге они ехали медленно, здороваясь и кланяясь проходившим и стоявшим хуторянам.

Выехав за хутор на профиль, Осип поддернул Лыску, и та, потряхивая ляшками и крутя головой, довольная, побежала рысцой.

Августовское солнце после Смоленской и двух Спасов ещё хорошо припекало, серо-коричневая выжженная степь, покрытая ещё не упавшим сухостоем, да лишь кое – где полянки розовых сухих невянушек украшали скудный пейзаж.

Взлетающие жаворонки, щуры, сороки да вороны своим разноголосием оживляли, умершую до осенних дождей, степь.

Белые редкие облака украшали высокое безукоризненно голубое бездонное небо.

Осип поднял голову вверх, как бы вглядываясь в небесное царство, учтиво перекрестился.

– Господи милостливый, спаси и сохрани усех – и детей моих, и сродственников, и другов, и недругов. Отведи от них болезни, смерти, и нападки врагов ихних. Скольки уласть Советов принесла горя, скольки смертей. За кусок каменюки,

за лошадь сничтожили какие семьи, и счас, начали хватать не угодных. Казал Ивану: «Сынок, уремя смутное, сними рясу и в учётчики пойди, чи у булгахтеры.» Дак не, не могу по божьему велению, а таперича у руках дьявольских страдаить. А от Александр Павлыч коммунист – председатель и усем наравился и угождал и властям, и народу, а таперича… Неужто так и будя, покуда усех нас не перещёлкають? Как ты морокуешь, дочка?

– Папаня, уместо дожжу кровь и слезы льются на нашу землю. Бог милостлив и он спасеть нас от дьявола. Дети он у книжках читають, што будя кадась дюже хорошо, да чи доживем мы? – вздохнула Раиса.

– А как по библии, дак, энто народ бесица перед концом света. – Глянь, дочка, он лиса с лисинятами побегла. Гутарють, уредная тварь, а я вот думаю, што она и мышей, и сусликов скольки ловить. Если лис сничтожить, то мыши и суслики на полях увесь врожай съедять.

– Папань, а чиво это на станции Чеботовке, ну вон большое здание с кирпича? – увидела Раиса, когда поднялись на бугор перед станцией.

– Аа, энто леватор, туды зерно вязуть с усех хуторов, поняла куды наше зерно ссыпають, – разъяснил Осип. Осип занал все полевые дороги до райцентра Тарасовки и повернул Лыску влево на полевую дорогу, сказав при этом: – «Поедем через Донской скакун по балке.» Опустившись в зеленеющую балку, они подъехали к кринице, обложенной камнями. Осип взял железную кружку, набрал воды и дал дочке.

– Раиса, ну как водица? Тут такая вода, што пьешь и пить хочеца, – нахваливая воду и снимая уздечку с Лыски, сказал – Пей, Лысуня, дальше такой воды уже не будя.

Он гладил лошадь по спине, пока она пила воду.

– Папаня, вода дюже хорошая, а как бы хорошо ишо поел, дак ишо б луче была, я ж ишо не завтрикала, аж под ложечкой сосёть, – пожаловалась Раиса.

– Дак давай перекусим, мать положила харчей. И он достал узелок, где была картошка в мундирах, сало, порезанное ломтиками соленые огурцы и бутылка молока.

– Пока мы перекусим, нихай и Лыска зелёной травички подъесть.

Справившись с трапезой, отправились в путь. Впереди завиднелись табуны лошадей, пасущихся по широкой зеленой балке.

– Папаня, как много тут коней, – удивилась Раиса.

– Дочка, дак энто ж Донской скакун, тут завсегда много их, тут разводють на усякие нужды: и на колхозные работы, и на военные, и у конницу. Тут дюже хорошее место, балок много, травы много. Хорошо им тут. Осип любил коней, и пока виднелись табуны, он не отрывал глз от этих грациозных и мускулистых помощников человека.

Проехав Донской скакун и хутор Красновку, Осип вытащил часы из кармана и, взглянув на них, положил в карман.

– Вот, дочка, почти 12 показывают «трофеи», через часок завиднеется и Тарасовка.

Райцентр находился в пойме реки Белой. С крутого правого берега было видно все как на ладони, железнодорожный вокзал, стоящие и движущиеся поезда, прямые улицы с выбеленными хатами, накрытыми черепицей. И центр – с белой церковью, украшенной блестящими куполами, с небольшим количеством больших домов из красного кирпича, а внизу, сразу перед вьездом в поселок, виднелись разработки мергеля, камнеломня, цементный завод, кирпичный завод.

– Вот табе и хохлы, могуть жить и без городов, он скольки работы, выбирай, иде луче платють, а казаки за землю цыпляютца, а проку?

– Папань, а чиво тут казаки не живуть? – спросила Раиса.

– Тут по – хохлацки варнякають, ишо и при царе, да ишо мой отец, твой дед Поликарп Якимович, сказывал: хохолы народ мускурный, смыкалистый, а бы где не селяца – по селам большим да по городам, а казаки – по хуторам да по станицам.

– Папань, ну куды ж нам у тюрьму ехать, чи ишо куды? – рассматривая по сторонам спросила Раиса.

– Чуток проедим, и будя тюрьма, спросим там, а коли надо, поедем у НКВД, я знаю где, там у центре и милиция, и военкомат, и суды, и прокуроры, и усе наш хлеб едять, крестьянскую кровушку пьють. Там, у центре, иде уласть крутица у во всех мужиков рожи жирные, красные, пинжаки новые, сапоги, у гармонию сложенные и со скрипом, а крали белой глиной мордяшки намазывають, губы бураком натирають, без подшальков волоссями короткими, как апосля тифу, мотыляють да ишо у тухлях на каблуках и задами крутять. Эх, дочка, у них совсем другая жизня, на хутор кабы их да у ярмо уместо быков, да цоб – цабэ, тады б они узнали, какой он, хлеб, соленый чи сладкий. Не ровня они нам.

Проехав немного по узким улицам Тарасовки, они приблизились к серому забору, по верху обтянутому колючей проволокой, в конце забора стояло двухэтажное здание с опозновательной табличкой «Тюрьма».

– Ну вот, дочка, приехали, тюрьма. Но-но, Лыска, он под уто дерево, там тебе не будя жарко, отдохнуть табе надобно, – и он хорошо привязал ее за крепкий торчащий сук. – Ну што, дочка, пойду я. Он достал часы глянул и сказал: