Магия и кровь

А теперь Мама Джова явилась за мной.

Ее вопли вдруг обрываются, будто у видео отключили звук. Она поворачивает голову с неторопливой точностью хищника, словно сова, нацеливающаяся на добычу. Ее пронзительный взгляд встречается с моим – и меня обдает жаром сильнее, чем от тетушкиного пламени. Слезы оставили в ее коже глубокие борозды.

Глаза у меня закатываются, и все кругом чернеет.

Глава пятая

Когда я снова разлепляю глаза, оказывается, что я лежу в каком-то сарайчике. Кругом столько сена, что я не знаю, как еще это назвать. Места тут немногим больше, чем у меня в постели… Да, понимаю, это высказывание, достойное дочки богатого папочки, а я не такая. В общем, места тут и правда очень мало.

Я с трудом приподнимаюсь и поворачиваюсь. На полу, на небрежно брошенном колючем одеяле, лежит девушка – немногим старше меня. Я подбираюсь поближе.

В ее лице есть что-то знакомое. Я внимательно рассматриваю ее: смоляная чернота волос, теплый темно-ореховый оттенок кожи, очертания щек. Но что-то здесь не то. Щеки у нее пухлые, что говорит о юности и красоте. А я видела их только запавшими.

– Мама Джова? – шепчу я.

Дверь в сарай распахивается, и Мама Джова рывком садится.

В сарай врываются двое мужчин и хватают ее за локти.

– Вы что? Что происходит? – отчаянно кричит она с тяжелым новоорлеанским акцентом, который я узнаю только по архивным аудиозаписям в нашем альманахе, оставшимся от родственников, которые вернулись в те края. Как говорит сама Мама Джова, я слышу впервые. Раньше я слышала только как она плачет.

Голос у нее так дрожит, что у меня самой по всему телу пробегают ледяные мурашки. Я пытаюсь схватить Маму Джову, как-то помочь ей, что-то сделать, но пальцы проходят сквозь ее руку.

Те двое волокут ее наружу, я бегу следом.

Вокруг нас одни черные. Одни тащат большие связки зелено-коричневых стеблей сахарного тростника и грузят их в телеги, другие тянут эти телеги.

Маму Джову волокут дальше, я спотыкаюсь, падаю. Вокруг нас все косятся на нее и отворачиваются. Не отвлекаются от работы.

Те двое ставят Маму Джову к дереву и раздевают догола. Я смотрю, как они срывают лохмотья с ее извивающегося тела, и от ужаса крепко обхватываю руками живот. Каждый лоскуток – словно хрупкое стекло, которое с размаху швыряют на землю, и оно разбивается вдребезги, и вот уже не остается ничего, кроме мелких осколков.

Грубой разлохмаченной веревкой они привязывают ей руки к дереву, прижимают лицом к коре. Теперь Мама Джова визжит в полный голос, так громко, что барабанные перепонки у меня вот-вот лопнут, но никто ничего не делает, никто не облегчает ее страданий.

Я открываю рот, чтобы закричать, позвать на помощь, но не могу издать ни звука.

Сзади раздаются вопли и ругань: двое других мужчин волокут парнишку, на вид ровесника Мамы Джовы. Моего ровесника. Он бьется, словно дикий жеребенок, но им удается удерживать его.

Его темная кожа блестит на солнце, лицо покрыто сверкающими бусинами пота.

Когда их с Мамой Джовой глаза встречаются, крики на миг стихают, а потом начинаются снова, только громче. Глаза парнишки, черные, как уголь, полны тоски.

Те люди раздевают и его и привязывают к тому же дереву, разбив ему нос о ствол в процессе. Руки у них с Мамой Джовой так близко, что едва не соприкасаются, но, как ни стараются они дотянуться друг до друга, мозолистые пальцы не сходятся всего на волосок.

В горле у меня так сухо, что даже больно.

– Предлагаю вам сделку.

Человек, который подходит к ним, не из тех, кто тащил Маму Джову и паренька. Он здесь главный.

Я живу в 2049 году.

Никто никогда не унижал меня.

По крайней мере, в лицо.

Никто никогда не стыдил меня за то, что я черная.

Но когда появляется белый человек с плетью, я падаю на колени.

Первый удар такой быстрый, что Мама Джова всхлипывает, уткнувшись в кору дерева, а я даже ничего не успеваю заметить. Плеть все свистит. Удар за ударом. Мальчика они не касаются. Но в глазах его такая мука, когда он на это смотрит, как будто касаются, и еще как. Губы его шепчут молитву.

Потом белый человек опускает плеть, и я вскрикиваю.

Неужели все?

– Мы не закончили. Кто-то из вас вор. – Он подходит к Маме Джове и наклоняется к ее лицу. – Пища – это привилегия. Работа в доме – тоже. И твоя жизнь.

Последнее слово он произносит с таким нажимом, что на щеку Маме Джове летит капля слюны.

Я хочу опустить глаза и смотреть в землю, пока это не кончится. Но не могу отвести глаз. Ощущение такое, что, если я не буду смотреть, как моих предков унижают и бьют, это будет предательством. У меня есть возможность отвести глаза, а у Мамы Джовы ее не было.

Человек с плетью показывает на парнишку.

– Никому из вас не обязательно умирать сегодня. Кого-то ждет порка – это да. Но вы оба можете остаться в живых. Признайтесь. Скажите, кто из вас вор. Я точно знаю, что это один из вас.

Мама Джова плачет в кору, но ничего не говорит. Руки у меня сжимаются в кулаки.

Человек с плетью выпрямляется.

– Дело твое.

Плеть свистит, капли крови разлетаются от спины Мамы Джовы, словно сверкающий сироп.

Я считаю. Десять ударов.

Пятнадцать.

Двадцать.

Паренька по-прежнему не трогают. Он плачет горше Мамы Джовы.

На тридцатом ударе глаза у нее гаснут. Что-то сломалось внутри, словно свежий стебелек.

Человек опускает плеть и наклоняется к Маме Джове близко-близко:

– Выбирай, девочка. Скажи мне правду.

Глаза у мальчика становятся круглые, умоляющие. Словно он просит ее о чем-то, только я не понимаю о чем. Чтобы она обвинила его? Чтобы призналась сама?