Тропами карибу

Десятого пса, маленькую, одинокую, взволнованную собаку по кличке Тутч Крис привел к нам на вершину. Он сторговал ее за сто долларов во время похода на Эйприл-Крик, рассчитывая с ее помощью почаще удерживать волков дома. Он еще не знал, что волки навсегда отвернулись от собак в тот момент, когда их отряд тронулся в путь, и, в частности, не знал, что как раз Тутч погналась тогда за Леди.

Тутч была сильной личностью. Она была на четверть волком. Она обладала длинной волнистой шерстью смешанной масти – каштановой, черной и кремовой, блестевшей, словно полированная, и сверкающими черными глазами. Ее ляжки вздувались почти карикатурными буграми мускулов, нажитых тяжким трудом. В ней замечательным образом сочетались черты, характерные для подневольной собаки – вожака стаи.

Как невольница, она была привычна к незаслуженным побоям – скажем, к здоровенному пинку, когда постромки упряжки зацеплялись за куст, в то время как она усердно и добросовестно прокладывала указанный Джонасом маршрут.

Условия собачьего существования в Арктике, когда хозяин живет под открытым небом и держит все свои пожитки, в особенности мясо, на земле, весьма суровы. Собаку здесь приучают к строгой дисциплине.

Однако нам приходилось наблюдать, как собак по нескольку дней держали без воды, и это, на наш взгляд, было слишком. Их не пускали к воде до тех пор, пока уже никакими побоями нельзя было заставить их не выть. Мы не встречали эскимосов, которые были бы добры к своим собакам. Повсюду на побережье Берингова моря мы видели летом обессилевших, полумертвых от голода собак. Раз они не работают, зачем их кормить? «Мы хорошо обращаемся с ними, – заявил нам один владелец собак. – Мы даем им пить». Тутч повезло: ее кормили, потому что летом она работала в качестве вьючной собаки.

Должно быть, эскимосов спасает от угрызений совести удобное соображение: все предметы, даже неодушевленные, имеют душу, только не собаки. У собак души нет.

Запретнее всех запретов для собаки – раба – мясо. Случалось, мы перехватывали взгляд, который Тутч бросала на подвешенное мясо, и от одного этого она впадала в страшное замешательство. Уже сама мысль о мясе казалась ей не менее греховной, чем проступок. Крис ходил с братьями Ахгук за первым убитым оленем, чтобы доставить его к палатке, и потом рассказывал:

– Я был так наивен: посоветовал им привязать собак в стороне и вызвался помочь дотащить тушу до саней. Они ответили: «Нет, нет, мы подъедем прямо к оленю». Можешь себе представить мое удивление! Они подогнали собак прямо к оленю, поставили сани рядом и завернули собак вокруг его головы.

Собаки даже и не взглянули на него.

Когда сани заменили вьюками, оседланные собаки ложились вокруг туши и ждали, пока каждую нагрузят двадцатью – тридцатью фунтами сырого мяса, которое нужно было отвезти к палатке; при этом они даже не глядели на тушу.

Компенсацией за все собаке – рабу служит честолюбие. Прежде всего это относится к вожакам. В Анактувук-Пасс насчитывалось около двухсот весьма воинственных псов, и все же Тутч, действуя где силой, где запугиванием, сумела пробиться к месту вожака стаи, в которой каждая из собак была больше ее самой. С собаками она держала себя деспотически, с людьми подобострастно, но иногда, если только она могла позволить себе такое, своенравно. Она была единственной собакой, к которой я испытывала двойственное чувство – нежность и иногда негодующую вражду, словно имела дело с себе равным. Тутч очень заботилась о поддержании своего престижа и проявляла прямо-таки трогательную решимость, когда надо было «спасти лицо».

Никогда раньше эта маленькая, решительная собака не переживала такой крутой перемены в своей судьбе, и всем своим существом она стремилась остаться самой собою. До сих пор она сознавала себя лишь собакой, пользующейся авторитетом и во всем угождающей хозяину. Уверенная в нашей поддержке, она ощеривалась на Леди. Мы одергивали ее. Она через силу «улыбалась» и с недоумением смотрела на нас. Разумно ли это? Как это понять?

Между Леди и собакой шла холодная война. Леди жаждала превратить ее в горячую. Быть может, она помнила, как свирепо преследовала ее Тутч? Леди стояла у собаки над душой. Тутч припадала к земле с таким видом, будто поглощена чем – то более важным и далеким, спасала лицо, а то и жизнь тем, что не отрываясь важно всматривалась в какой-нибудь отдаленный предмет.

Невозможно себе представить, чтобы человек или какое-либо другое животное могли вести себя более вызывающе, чем Леди. Она так и норовила спровоцировать Тутч на неосторожное движение. Ее хвост при этом вытягивался горизонтально, как палка, и мы сбивали его вниз хворостиной, полагая, что и ее настроение послушно последует за ним.

– Леди словно подменили, – с удивлением заметил Крис.

Волки страшно ревнивы. Когда Леди, спустившись с горы, отправлялась в тундру, стоило подойти к сидевшей на привязи собаке, и волчица стремглав мчалась обратно. Через считанные секунды над краем горы появлялась темная волчья голова, а потом и вся ее обладательница, уверенная в том, что мы балуем Тутч, и готовая под этим предлогом затеять драку.

– У Леди разливается желчь уже от одного того, что ты приносишь Тутч воду, – сказал Крис и печально добавил: – Похоже, мы сделали из волков домашних тиранов!

Нас очень удивляло, что Тутч не понимает даже наших интонаций. Мы не говорили по-эскимосски, а два английских слова, которые она знала, «нно!» и «ха!», были нам не нужны. Таким образом, у нас не было возможности отдавать ей даже такие простейшие команды, как «туда!», «сюда!». Однажды я хотела послать ее встретить Криса в тундре. Тутч спряталась на склоне горы и завыла, уверенная в том, что ее изгоняют из лагеря. Но неожиданнее всего было то, что сна превратно толковала самый тон наших голосов. Случалось, мы начинали ласкать ее, а она в страхе шарахалась от нас на всю длину веревки.

Не издали ли мы звук, равносильный угрозе у эскимосов? Или – что более вероятно – не было ли ей известно, что эскимосы подчас изливают свою ярость со смехом в голосе?

Барак наводил на нее ужас: она ни разу в жизни не бывала в помещении.

Не в силах устоять перед искушением, я вносила ее в барак, клала на постель.

Она замирала, как испуганный олененок.

– Это тек просто не пройдет, – предупредил меня Крис.

Прошло два месяца, и его слова сбылись. Он был в отлучке. Как обычно, я принесла Тутч в барак, положила на постель. И вдруг она просияла, стала вытягивать лапы, заулыбалась, заиграла. Совершенно неожиданно все представилось ей в новом свете. Это было собачье преображение. Отныне она спала у нас в ногах. Но она по-прежнему оставалась вожаком стаи и властно рычала, когда мы шевелили ногами.

Ее первая прогулка без своры вылилась для меня в трогательную неожиданность. Она шла за мной следом: вьючным собакам не положено забегать вперед. Но очевидно, все в ее голове вертелось, как в калейдоскопе. Когда я повернула домой, она вдруг, ошалев от радости и свободы, помчалась прочь и скрылась из глаз, так что я даже встревожилась. Затем она как сумасшедшая примчалась обратно и степенно провожала меня домой.

Сможет ли человеческая ласка – нечто совершенно новое для нее возместить ей потерю значимости в привычном мире – потерю места главенствующей собаки в сообществе собак? Сумеет ли она найти новый способ самоутверждения в собственных глазах? Это был серьезный вопрос. Правильно ли мы поступили, оставив ее у себя?

При волчьем логове

С того дня, как ушли эскимосы, начался самый замечательный период нашей жизни с волками. Завязкой его послужило, по-видимому, то, что Крис вырыл в загоне нору для волчат. Он закончил ее в тот же день к вечеру и водворил в нее довольных волчат. Нора была в форме подковы, с двумя входами, достаточно просторная, чтобы в нее могли залезть и взрослые волки. К тому же Крис снял верхнюю половину изгороди возле одного угла загона, чтобы Курок и Леди могли в любое время попасть к волчатам.

Той же ночью, часов в одиннадцать, когда горы светились розовым светом, Курок и Леди вернулись по затененной тундре с охоты за озером. У подножья Столовой горы они замешкались. Курок погнался за куропаткой, обитавшей под горой. Леди отправилась взглянуть на росомаху. Когда я окликнула ее, она посмотрела на меня и с удивительной готовностью и быстротой побежала наверх.

Но, достигнув вершины, она взглянула на меня таким взглядом, будто только сейчас вспомнила обо мне.

Она увильнула от меня и прыгнула в загон, издавая внятное повизгиванье, которое, как мы теперь знали, означает у волков призыв волчат. Я уже пошла в барак, когда Крис мягко, но настойчиво позвал меня.

– Посмотри, она дала им мяса.

Все волчата, сбившись кучкой, ели. Длинноногая молодая волчица стояла рядом и нежно повизгивала. Затем она легла, и волчата стали ползать по ней.

Тут появился Курок. Он с одного взгляда уяснил ситуацию. Мы не старались отгадать, что он станет делать. Мы еще слишком мало знали, чтобы вообще что-либо предполагать. Он направился к Тутч, сидевшей на привязи у загона. Приблизившись к собаке ровно настолько, чтобы та не могла укусить его, и с таким застенчиво умильным выражением на морде, что мы невольно улыбнулись, он вывалил перед Тутч свою ношу – содержимое своего желудка: два – два с половиной фунта свежего мяса. Я подтолкнула мясо к удивленной – и не без оснований – собаке, чтобы она могла взять подарок.

Затем волки заснули возле тех, кому поднесли свои дары, – Курок возле Тутч, Леди возле волчат. Мы с Крисом стояли, словно к месту приросли.

– Ты недооцениваешь малютку Леди, – сказал Крис. – Тебе казалось, она недостаточно зрела и не может быть ро дителем, а Курок может. А ведь волчат – то накормила она!

Особенно поразила Криса волчья техника доставки продовольствия.

– У них идеальный способ носить мясо в желудке. Они всю дорогу могут бегать, вынюхивать и гонять дичь, и поди догадайся, что они несут мясо волчатам.

Меня поразила хорошая сохранность мяса: оно могло сделать честь любому рыночному прилавку. Объясняется ли это тем, что волки могут подавлять пищеварительный процесс? Впоследствии, когда Курок приносил свою ношу издалека, возможно миль за восемнадцать от норы, я замечала, что последняя порция отрыжки имеет коричневатый оттенок, но в большей своей части мясо было свежим и красным.

И все же не потому мы стояли как вкопанные в сумрачной тени горы. Во всей полноте и наглядности нам наконец раскрылась великая тайна щедрости диких животных. Леди накормила чужих детенышей, Курок поделился с собакой, не раз кусавшей его в морду.

Меня просто жуть берет, – сказала я.

Да, в этом действительно есть что-то жутковатое, согласился Крис. – Такое ощущение, будто ты открыл подно готную одной из маленьких тайн природы.

Для нас всегда благотворно, говорит Торо, «более того, мы даже избавляемся от телесной оцепенелости и обретаем гибкость и бодрость, когда, пораженные неведомым нам недугом, встречаемся с проявлениями щедрости в человеке или в Природе». Отныне на протяжении многих лет нам предстояло наблюдать, как охотно и заботливо волки делятся лакомыми кусочками даже не с волчатами, ибо таковых уже не было, а с любым захудалым щенком, к которому они могли подступиться. И это всегда казалось мне чем – то вроде чуда.

На следующее утро, оберегая удивительно мягкую тишину логова, Леди спала на солнцепеке, свесив голову в нору. Волчата внутри хранили молчание.

Курок ушел к загнанному вчера за озером оленю.

Он обогнул голубое озеро – в одном его конце еще стоял лед – и задержался на мгновенье, рассматривая летающую у берега чайку. Подойдя к туше, он подтянул ее из воды на берег. По-деловому быстро оторвал он кусок мяса и двинулся в обратный путь, но, оглянувшись, увидел, что на тушу садятся чайки. Он вернулся, прогнал чаек и решительной рысью направился домой, лишь один только раз остановившись, чтобы оглянуться назад. Чайки опять садились на тушу, но что поделаешь, есть вещи, которые приходится принимать такими, как они есть; так обстоит с терпимостью в дикой природе.

Чем ближе к дому, тем резвее и проворнее бежал волк.

Тем временем я совершила ошибку. Мне предстояло освоить деликатную роль в этой необычной ситуации – научиться жить при логове свободных волков. И вот я полезла не в свое дело – стала кормить волчат. Они стояли, уткнувшись носами в кормушку с молоком, когда явился с ношей Курок, весь мокрый после переправы через реку. Я быстро убрала кормушку. Курок огляделся вокруг, посидел с минуту и срыгнул в ивняке.

Увы, накормленные волчата не взволновались при его появлении, не запищали, не бросились к нему. Тогда Курок обошел их всех, и они один за другим потянулись за его большими мокрыми лапами к лепешке сырого мяса.

Время от времени, пока волчата лениво собирались, он лизал мясо. Когда все поели, он покончил с остатком.