Гамаюн – птица сиреневых небес

– Вот и молодец! – сказала пожилая учительница. – Все нормально. Давай вместе вспоминать, – она взяла в руки новый предмет и стала читать стихи: – В огороде у Анфисы урожай большой…

– Редиса… – робко закончила я и смахнула слезинки с ресниц.

– Молодец! – похвалила учительница и взяла следующий овощ. – Ну, а этот? Сколько слез и сколько мук причиняет злющий…

– Лук! – уверенно закончила я и уже радостно показала на следующий овощ: – А это морковь. Про нее загадка есть: сидит девица в темнице, а коса на улице.

– Ну вот видишь! – развела руками пожилая учительница. – Все ты знаешь. Так чего ты молчала?

– Я слово не могла вспомнить, как это называется, – и я указала на овощи и фрукты, лежащие на столе.

– А теперь вспомнила?

– Ага.

– И как?

– Му-ля-жи! – твердо сказала я.

Пожилая учительница и молодая переглянулись и расхохотались. Я не поняла, над чем они смеются, но тоже улыбнулась, и мне стало легко и хорошо на душе. Я быстро справилась с другими заданиями и вышла из кабинета с гордо поднятой головой. А вслед мне раздалось напутствие пожилой женщины:

– Молодец! Будешь на одни пятерки учиться!

Перед школой выяснилось, что мать отдала меня в класс к более молодой и красивой учительнице. На мои робкие замечания, что мне больше понравилась пожилая, пусть и некрасивая, мать недоуменно отвечала:

– Как вообще можно учиться у такой старой кошелки? Она же, как чучело, выглядит. Учительница должна быть красивой. Вот Татьяна Николаевна у вас просто прелесть! И не спорь!

Разве мать поняла бы меня, если бы я сказала, что другая учительница, пусть и некрасивая, внутри вся переливается пульсирующим светом, при каждой вспышке отдавая тепло. И когда она коснулась моей руки, я словно погрузилась в это тепло. Тогда как другая показалась мне холодным желтым лимоном с коричневой корочкой, и запах от ее ауры был такой же: кислый, сухой и неприятный.

Не знаю, за что Татьяна Николаевна меня невзлюбила, но доставалось мне в начальной школе немало. Я научилась читать до школы, много читала и была в классе одной из первых по чтению. Но ни разу, ни разу за все годы она не похвалила меня, удостаивая похвалой других учеников, которые под ее чутким руководством научились читать по слогам или, сбиваясь ежесекундно, могли прочитать худо-бедно один-другой абзац.

На каникулах устроили конкурс, кто прочитает больше. Я освоила толстенную книгу в четыреста страниц и ожидала, что меня похвалят, но победителем стал мальчик, который прочитал пять сказок Андерсена.

– Татьяна Николаевна! Но я же больше других прочитала! – попыталась я с дрожью в голосе добиться справедливости.

Ледяной взгляд учительницы поставил меня на место:

– Гладышева! Ты только одно произведение прочитала, а Миша целых пять! Пять! Что тебе неясно?

Мой мозг отказывался принимать такую математику. Пусть пять, но ведь каждая сказка по три, ну максимуму десять страниц, а я… Но спорить я робела, и осталось только щемящее чувство беспомощности перед несправедливостью взрослого.

Постоянные придирки, иногда обидное высмеивание перед классом, снижение отметки за любую помарку, двойка, если забыла и не сделала хотя бы одно из десяти заданий, – все это превратилось для меня в рутину школьной жизни, от которой я не могла ни защититься, ни сбежать. Меня ругали за потерянную тетрадь, которую сама же учительница забывала мне отдать, а когда вспоминала, ругала снова меня, что не настояла и не напомнила. Аккуратно написанное сочинение, над которым я трудилась полдня, перечеркивали рваной красной чертой и приписывали: «Плохо думала! Двойка!» Могли забыть, что у меня День рождения и не поздравить. И лишь день или два спустя Татьяна Николаевна, спохватившись, отдавала мне на перемене забытый подарок, не находя нужным ни извиниться, ни добавить хотя бы пару пожеланий.

Глупая маленькая девочка, я снова и снова, глотая слезы, чего-то ждала, надеялась, что несправедливость рассосется, как мрачная дождевая туча, старалась изо всех сил, но уже понимала или догадывалась, что ничего не получится, потому что внутри Татьяна Николаевна такая – жесткая, холодная, желтая и кислая, как лимон.

Мать ни за что бы не стала меня слушать, даже если бы я попросила перевести меня в другой класс. Да еще бы и отругала за жалобы. Поэтому мне приходилось только терпеть. Как часто перед сном я перебирала в памяти полученные за день душевные царапки и плакала, отвернувшись к висящему на стене ковру, плакала беззвучно, чтобы никто в комнате, где спало пять человек, не услышал мои жалкие детские всхлипывания.

А по коридору школы проходила та, другая учительница, одаривая окружающих теплотой взгляда, и ее питомцы жались к ней, как цыплята к матери-наседке, стараясь не выходить из благодатной сени ее защиты и любви.

ГЛАВА 10. Ксандра. Роковой запах

Умение считывать людей, разумеется, срабатывало не всегда одинаково и в полной мере: иногда я чувствовала сильнее, иногда слабее. Но все же это умение помогало мне выбирать друзей, сторониться неприятных людей и чувствовать ложь и притворство. Я знала, что сосед по парте Антоха добрый и даже наивный парень, несмотря на его задиристость и хамоватость. Знала, что глазная врачиха в детской поликлинике ненавидит и своих коллег, и своих пациентов: ее аура горела гневным темно-лиловым цветом, выплескивающим порой на поверхность венозно-бардовые всполохи. Я знала, что соседка тетя Вера веселый и милый человек, аура которого всегда пахнет яблоками и карамелью. А вот сосед с первого этажа неприятный человек, от которого исходят жаркие сухие волны злости и зависти.

Особенно гадким для меня было ощущение ауры другого нашего соседа, вернее жителя соседней пятиэтажки, высокого худощавого мужчины, которого во дворе называли дядей Борей.

Дядя Боря имел располагающую к нему внешность, фигуру подтянутую и манеры самые подкупающие. В выходные, а иногда и в будни его можно было увидеть во дворе, где он в спортивном костюме отжимался от земли или подтягивался на единственном турнике, стоящем рядом с детской площадкой. Дядя Боря всегда был безукоризненно вежлив с соседками, которые дарили ему ответные улыбки, с удовольствием помогал ребятам накачать спущенное колесо велосипеда, порой угощал ребятню на площадке конфетами или другим – пусть недорогим, но для некоторых детей все же редким – лакомством.

Одна я не любила и избегала его угощений. Если я и брала подарок под давлением подруг, то старалась не касаться руки дяди Бори, но, выхватив конфету, поскорее отходила подальше, зажимая ненавистный леденец в потной ладошке, и потом тайком выбрасывала его или отдавала кому-нибудь другому.

В тот серый сентябрьский день я возвращалась из школы чуть позже обычного. Школьный год еще только начался, а настроение уже было донельзя гадким.

Сегодня Татьяна Николаевна вызвала меня к доске и отчитала перед всем классом за то, что весной я не сдала учебник по естествознанию.

– Гладышева, потерянный учебник ты должна компенсировать школьной библиотеке. Передай родителям, чтобы они связались с библиотекарем.

– Татьяна Николаевна, я сдавала этот учебник вместе с другими, – только и смогла пролепетать я, уже чувствуя, как губы начинают предательски дрожать, и размышляя с ужасом, чем может мне грозить страшное слово «компенсировать».

– И где же он тогда? – презрительно поджала ярко-красные губы учительница. – Все учебники лежали летом в классе, я понесла их в августе в библиотеку, но твоего учебника там не было.

– Я же вам их в мае принесла, – почти шепотом попыталась отстоять свою версию я.

– Ты из меня дуру-то не делай, Гладышева. И врать некрасиво. Садись, и чтобы родители немедленно связались с библиотекой.

Я не нашла, что ответить, и пошла на свое место под перекрестным огнем насмешливых, сочувственных, ехидных, зловредных или просто равнодушных глаз.

Я понимала, что доказать свою правоту не смогу. Что будет значить мое слово – слово бесправного ребенка, когда в противовес ему будет слово учителя? И родители заступаться за меня не будут. Мать, услышав, непременно надает мне пощечин. А если впадет в истерику, то будет рвать мои рисунки, ломать поделки или еще каким-нибудь жестоким образом вымещать на безвинных вещах свою злость.

Я шла домой, как на плаху, не надеясь ни на жалость, ни на милосердие. Путь мой пролегал, как обычно, по задам больницы, потом через сквер, через заброшенные ржавые рельсы узкоколейки, а потом мимо магазина и через полупустые гаражи. Возвращаться домой страшно не хотелось, я оттягивала миг казни как могла до последнего и направила заплетающийся шаг к родным пенатам только тогда, когда осознала, что своим опозданием еще больше усугублю ситуацию и увеличу амплитуду материнского гнева.

Я почувствовала это, когда дошла до середины гаражей. Чувство было подобно удару в грудь, так что я резко остановилась. Все тело закололо иголками, дыхание сбилось, а по спине пробежала дрожь. Я никогда не испытывала такого раньше. Ощущение было таким пугающим, что мне захотелось сразу же убежать с этого места. Но одновременно проснулось и подняло голову другое чувство, властно приказавшее остаться и узнать, в чем дело.

Я робко оглянулась по сторонам. Гаражи – жалкое наследие ушедшей в небытие советской эпохи – пустовали в это время. Часть боксов с проржавевшим металлом была давно заброшена: перед вросшими в землю воротами был навален мусор и рос нетронутый бурьян. Часть превратилась в свалку неважных и ненужных вещей, которые рука хозяина, дрогнув, не донесла до помойки, и эти боксы посещали по редким календарным датам ностальгии по барахлу. Автовладельцев тоже сейчас не было по той простой причине, что рабочий день был в разгаре.

Я посмотрела на ржаво-коричневый бокс в паре шагов от меня по правую сторону. Раньше этот бокс был заперт, но сейчас трава перед входом была затоптана, замок на двери отсутствовал, а между дверью и гаражом чернела узенькая кривая щелочка.

Я замерла, прислушиваясь. Вокруг было тихо, и только ветер шевелил пакетами мусора, громоздящимися в контейнере. Жизнь города проходила вдалеке от этих гаражей, которые я и другие ребята использовали в качестве кратчайшего пути от школы до дома, и прохожих здесь обычно было мало.

Тогда я осторожно сделала шаг к боксу. Остановилась. Сердце билось уже не в груди, а где-то в горле, вызывая удушье. Еще шаг. Теперь я была рядом с боксом.

Кривая трещина зияла стылой жутью. Из нее исходили неведомые мне доселе волны чего-то черного, вязкого, и оно временами взрывалось зелеными ядовитыми брызгами, отдающимися в сердце. Я протянула руку к двери и медленно потянула холодный, истончившийся от ржавчины металл на себя.

Дверь, скуля, подалась, и черный провал стал шире. Внутри по-прежнему царила абсолютная тишина, доводящая меня до спазмов в желудке. Тогда я толкнула дверь пошире, впуская лучи скупого осеннего солнца, и замерла.

Увиденное вонзилось в меня и ударило обухом по голове, заставив глаза вспыхнуть кровавым туманом, а ноги подкоситься. Я рухнула на ватные колени и стала отползать от бокса, наступая на подол юбки и пугаясь от этого еще больше.

Через пару секунд я уже неслась по знакомой дороге домой, не видя ничего и желая только одного – забраться, как улитка, в спасительную раковину квартиры.

Когда я ворвалась домой – измазанная слезами, соплями и с пятнами грязи на лице, – мать сидела перед телевизором. Она смотрела свой любимый сериал и чистила картошку к ужину. Увидев меня, она неодобрительно сверкнула глазами – первый признак надвигающейся взбучки. Но мне было все равно.