Тайна длиною в жизнь, или Лоскутное одеяло памяти

Какие это были времена! И где! Покрытые лесами горы, шумная и непокорная горная река Цхенисцхали, меняющая русло после таяния снегов в горах, поэтому через неё строят только подвесные лёгкие мостики. Когда мой муж впервые там оказался, он, очарованный, попросил ущипнуть его, чтобы убедиться, что эта красота ему не приснилась!..

Вода в реке такая холодная, что зубы сводит. Но зато в ней водится форель. И наши братья, а позднее – и мужья, с азартом ловили рыбу, забрасывая в воду сетки, похожие на корзины.

Помню, Котэ, ему было тогда лет 10, принёс с рыбалки несколько маленьких рыбёшек и стал просить свою маму пожарить их. Тётя Ксения была занята приготовлением обеда для всей оравы, ей было некогда и она отмахнулась от его просьб. Моя мама, видя, как Котэ расстроен, взялась пожарить мальков. Котэ был в восторге!

***

Усадьба была огромная, и чего там только не было! Бахча с медовыми арбузами, виноградник (и конечно же, море вина), персики, айва, груши, грецкие орехи и заросли фундука, кукуруза, которую мы, дети очень любили…

Куры разных пород. Были среди них такие, которых я называла про себя балеринами. У них были голые длинные розовые шейки с жабо из пёрышек, ниже – «балетные пачки», а на высоких ножках – пушистые «подвязки». Вечером эти экзотические курочки грациозно взлетали на облюбованное ими дерево и там спали до рассвета.

Кстати, там, в деревне, я впервые подвергла сомнению версию о полигамности птиц и животных. Хочу заметить, что я с детства не любила шумные игры, беготню. Меня не привлекали ни прятки, ни догонялки всякие, да я и бегать не умела… Устраивалась обычно где-нибудь в тени и читала, или просто наблюдала за тем, что происходит вокруг.

В хозяйстве среди прочей многочисленной живности были утки. Они всегда прогуливались парами – невзрачная серенькая уточка и рядом, поблёскивая изумрудно-зелёными пёрышками на головке, яркий и красивый селезень.

Так случилось, что одна уточка осталась без партнёра (хорёк или лиса его утащили, наверное). И вот наблюдаю я такую сцену: один из селезней, оставив свою подружку, решительно направился к одинокой уточке. Та, разгадав его намерения, стала поспешно удаляться. Он был настойчив, и, издав воинственный клич, ускорил наступление. Уточка взмахнула подрезанными крыльями и с истошным криком побежала прочь. Нет, это не была предварительная игра, она убегала, спасалась, она хранила верность!..

***

Вспомнила по ассоциации неприятную для меня историю с гусями. Это случилось гораздо позже, я тогда уже была студенткой, лет 19 мне было. Я приехала к тёте Ксении, когда там собралась большая компания: кроме пятерых детей хозяев многочисленные племянники со стороны Чиковани. Обязательных занятий у нас не было. Несколько раз, по моей просьбе, мы с сёстрами ходили на совхозные чайные плантации собирать чай. Взрослые считали, что мы так устали от учёбы, что просто обязаны отдыхать…

Как-то, не зная, чем заняться, решили пострелять – в доме была малокалиберная винтовка. Мы ушли далеко от дома, установили жестяные банки вместо мишеней и начали соревнование. Один из Чиковани, Гия, особенно старался, он всегда хотел во всём быть первым. Стрелял он не плохо, но оказалось, что я – лучше. Дело в том, что в школе, освобождённая от уроков физкультуры, я ходила с мальчишками в тир, когда у них были занятия по военному делу. Учились мы в военном гарнизоне, так что проблем с тренерами по стрельбе, с оружием и тирами у нас не было. Я так преуспела в этом единственно доступном для меня виде спорта, что даже ездила на соревнования, получала какие-то награды…

Гия, конечно же, не мог знать об этом и очень смутился. Пытаясь скрыть огорчение, стал рассуждать о том, что вот, если бы были движущиеся мишени, вот тогда… Мы как раз подходили к соседской усадьбе. На лужке паслись чужие гуси. Конечно, они не летели, но всё-таки двигались… Кто-то из ребят подзадорил Гию: вот и движущаяся мишень. Гия промазал и передал мне винтовку. Захваченная азартом, не думая о последствиях, я выстрелила, и большой белоснежный гусь опрокинулся лапками кверху. Пуля попала ему прямо в голову. Это был один из нескольких случаев в моей жизни, когда победа не принесла радости, оказавшись чрезмерно горькой…

***

Часто вспоминаю тётю Ксению и дядю Джабу с огромной благодарностью за их безмерную доброту и гостеприимство. Разве могу забыть, как они приехали с экскурсионной группой в Ленинград, где были всего пару дней. Я тогда училась на третьем курсе и жила в общежитии. Мои дорогие тётя с дядей выкроили время, поздно вечером приехали ко мне на Выборгскую сторону, я так рада была их видеть!..

А после их ухода обнаружила в своём кармане 50-рублёвую купюру. Это было целое состояние! – моя повышенная стипендия составляла 22 рубля, а минимальная зарплата в СССР – 47 рублей 50 копеек.

Мои соседки по комнате, зная, какая я транжира, раздобыли для меня у девочки со старшего курса талон в «свадебный магазин «Весна», где я купила красивую чёрную немецкую комбинацию и шерстяную тоненькую, тоже чёрную, кофточку с длинными рукавами, которые служили мне верой и правдой ещё несколько лет после окончания института.

***

Пару лет назад вспомнила тётю Ксению в связи с другой ситуацией. В мае 2015 года я полетела в Нью-Йорк, и не столько для того, чтобы познакомиться со Штатами, сколько для свидания с уехавшими родственниками и друзьями.

Была в гостях у сына моего любимого кузена Гурама (сына дяди Володи). Ачико, которого я видела впервые, как и его покойный отец – профессиональный спортсмен, тренер по фехтованию, очень похож на Гурама. Арчил женат на очаровательной грузинке, у них два замечательных сына.

Мальчишки, которые ни слова не знают по-русски, смущённо улыбались, не понимая ни слова из того, что я приговаривала по-русски, обнимая и целуя их. А я вдруг, как-то сразу, одновременно пережила и то, что чувствовала Ксения-мамида, говорившая только по-грузински; и, в то же время, ощутила себя маленькой девочкой, которая так же смущалась, когда её обнимала и целовала добрая тётя Ксения, ласково произносившая непонятные слова…

***

Оба моих дяди – Володя, который был старше папы, и Георгий – младший, шоферили, оба были женаты на Тамарах, у обоих было по одному сыну. Дядя Георгий, самый младший, умер первым. Он много пил, я хорошо помню, какое страдание было на лице у папы, и как безуспешно пыталась удержать слёзы бабушка, когда речь заходила о Георгии.

Дядя Володя был очень весёлый, добрый, любил подшучивать, подначивать. Почему-то врезался в память и показался мне, девятилетней, очень смешным его комплимент жене… Мы тогда жили в Харькове. Дядя Володя с тётей Тамарой приехали повидаться. Привезли вино, чачу, сулгуни, чурчхелу, которую я очень люблю, фрукты. Сидели за празднично накрытым вкусным столом. Вдруг погас свет. Разговаривали, папа с дядей Володей и тётей Тамарой очень красиво пели. И вот тогда, в темноте, дядя Володя любовно-насмешливо произнёс: «Жёнушка, какая же ты у меня красивая!»…

***

Тамара-бицола была действительно очень красивая: белокожая, соблазнительно-женственная, с огромными жгуче-чёрными глазами, густющими чёрными кудрями, собранными на затылке в тяжёлый узел, вынуждающий гордо вскидывать голову. У неё были по девичьи яркие пухлые губы, белоснежная улыбка. Соперничать с ней смогла бы, пожалуй, только Мэри – жена Бичико, сына Тамары-Мамиды, которая появилась в нашей семье гораздо позже.

Больше жизни Тамара-бицола любила своего единственного сына Гурама. Гурам был похож на мать и был так же красив. Их отношения вызывали у меня, которую мама всегда держала в довольно жёстких рамках, недоумение и зависть. Невозможно забыть, как бицола с перевязанной полотенцем головой (у неё часто случались головные боли) и со вторым полотенцем в руке бегает за сыном вокруг круглого стола, стоящего посредине комнаты (Гураму тогда было лет 14, а мне – 10). Гурам в очередной раз что-то натворил, и тётя пытается ударить его полотенцем. Бегая, они темпераментно спорят: тётя грозится, что на этот раз ему не отвертеться, а Гурам убеждает её в своей невиновности и беззаветной любви. Убедившись в тщетности своих усилий, тётя снимает с ноги мягкий тапок и запускает им в Гурама; тот ловко ловит тапок и дразнит мать, предлагая бросить второй…

В конце концов, запыхавшаяся раскрасневшаяся бицола в изнеможении падает на диван, обмахиваясь орудием несостоявшегося наказания. Гурам с видом невинного агнца пристраивается рядом – начинается сцена примирения. Сын, отобрав у матери полотенце, заботливо обмахивает её разгорячённое лицо, заученно просит прощения, клянётся в любви и преданности. Растроганная мать, глядя на недоросля влюблёнными глазами, ещё пытается что-то выговаривать ему, но её голос становится всё более ласковым, её руки уже обнимают красавчика, гладят его волосы, спину; ещё несколько минут – и любимчик будет увёртываться от её поцелуев…

С небольшими вариациями эта сцена повторялась почти ежедневно.

Всепрощающая материнская любовь Тамары-бицолы не угасла со временем… Эту историю, случившуюся через много лет, я знаю со слов: жена Гурама пришла к Тамаре пожаловаться на изменника-мужа в надежде на то, что свекровь постарается образумить своего непутёвого сына. Выслушав жалобы и упрёки невестки, Тамара-бицола, не проявив ни малейшего сочувствия, с присущими ей простодушием и искренностью предложила невестке подумать над тем, чем та не угодила мужу, раз Гурам предпочитает ей других женщин…

***

Мы с Гурамом симпатизировали друг другу. Он казался мне идеалом мужской красоты. Я мечтала назвать его именем своего сына. Не знаю, о чём мечтал Гурам, но помню, когда ему было 15, а мне 11, мы приехали в Грузию и остановились у дяди Володи (они тогда жили ещё в Хони). Гурам в это время был в пионерском лагере, где-то в горах. Через пару дней, в родительский день дядя Володя с тётей Тамарой поехали его навестить. Понимая, что Гурам не захочет оставаться в лагере, они решили сохранить в тайне наш приезд – смена в лагере всего неделю как началась.

Но Гураму сообщили об этом другие ребята из Хони, которых тоже навестили родители (для соседей и знакомых в маленьком городке приезд нашего семейства был неким событием, потому что папу все знали, уважали – военный врач, подполковник)…

Ночью, когда все спали, Гурам тайком ушёл из лагеря. Босиком, в трусах и майке, он под утро явился домой посиневший от холода, с разбитыми в кровь ногами.

Взрослые подшучивали, что он совершил этот подвиг ради меня.

***

У Гурама было не только красивое лицо, он был прекрасно сложен, занимался фехтованием, короче – неотразим. Какую гордость я испытывала, когда на Универсиаде в Бразилии он стал чемпионом! Как завидовали мне мои школьные подружки!

Когда я училась в Ленинграде, он несколько раз приезжал на сборы и соревнования в составе команды по фехтованию (его оружием была сабля). Эти дни становились для меня незабываемым праздником. Я жила, как все бедные студенты, а у Гурама всегда были деньги. Он дарил мне цветы (тогда это было не так просто, как сейчас), водил в лучшие кафе, рестораны.

Помню, я сказала, что люблю пирожные. Мы пошли в знаменитое в Питере кафе «Север» на Невском. Гурам заказал по паре всех пирожных, какие были, – больше дюжины. Я, конечно же, не смогла съесть больше двух. А он, поедая остальные, откусывая сразу по половине, посмеиваясь, приговаривал: «Не понимаю, кто это так любит пирожные?!».

Прекрасно помню, как Гурам выступил в роли моего психотерапевта. Дело в том, что у меня довольно большой толстый нос. Нет, мне это не кажется, это действительно так. Мои однокурсники (когда мы начали изучать анатомию) по этому поводу шутили: «У Людмилы нос – не часть лица, а часть тела».

Как-то в очередной приезд кузена мы ужинали в ресторане, Гурам пригласил меня танцевать. О чём-то говорили. Мне было так хорошо! Вдруг он наклонился и тихонько, на ухо спросил: «Людочка, почему у тебя такой большой нос?». Мне поплохело, я почувствовала, что залилась краской… А он отстранился, оценил мою реакцию и произнёс во второе ухо: «Дурочка, зачем ты смущаешься, ты очень красивая; нужно отвечать – потому что я грузинка!».

Не могу сказать, что я комплексовала по поводу своей внешности, но после его слов я стала относиться к своему носу с гораздо большей любовью…

Могу признаться, что в то время мне нередко бывало грустно от того, что Гурам мой брат, и неловко за чувства, которые он пробуждал во мне…

***

Вспомнилась ещё одна ситуация, связанная с дядей Володей. Я была уже студенткой, мы с папой приехали вдвоём в Тбилиси. Дядя Володя с тётей Тамарой жили в старом районе, над Курой. Гурам был тогда на очередных соревнованиях. Сели вчетвером ужинать. Конечно же, пили вино.

А я, некстати, тяжело, как обычно, переживала «критические дни». Сидела за столом из вежливости, стараясь не портить вечер, но всё-таки была вынуждена отказаться от очередного бокала вина. Дядя Володя, привыкший к тому, что я обычно пью вино с удовольствием, стал настаивать и подсмеиваться надо мной, сказал что-то вроде: «Учишься в Ленинграде, а изображаешь из себя парижанку»…

Мне было физически так плохо и так почему-то стало обидно, что я, неожиданно для себя, расплакалась. Тамара-бицола, плохо знавшая русский, увидев мои слёзы после замечания мужа, набросилась на дядю Володю с упрёками и вдруг сама так разрыдалась, что мы потом все вместе еле её успокоили. Закончилось тем, что лили слёзы все четверо, теперь уже от смеха.

***

Рассказ о застолье, о вине вызвал воспоминание о том, как я впервые опьянела. И конечно же, это могло случиться только в Грузии, и, конечно же, отнюдь не во время застолья.

Мне было тогда 19. Отдыхали в Хунци. Август. Нужно было освобождать бочки, хранящиеся в подвале, от молодого годовалого вина, чтобы заполнить их свежим вином нового урожая. Бочки большущие, 300-400-литровые. Вино из них вёдрами выносили наши братья наверх и выливали в квеври – такие же огромные глиняные ёмкости, врытые в землю. Из квеври, как из колодца, это ординарное столовое вино набирают и подают к столу ежедневно. Наливают в пористые глиняные кувшины, в которых оно долго остаётся охлаждённым.