Мама, хватит!

– Хорошо. Я, правда, продавать ее не планирую. И сдавать вроде не хочу… не знаю, что с ней делать. Может, Никитку тут сторожем поселить? Да начнет поди компании водить, курить по всем углам, сожжет еще все на хрен… подумаю, в общем. Ты как, через полгода опять приедешь с остатками имущества разбираться или сразу отказ напишешь в мою пользу?

– Вот же б…! – выругалась мама. – Прости, Господи, нельзя так о своих детях говорить! Вот же пройда! А еще удивляется, что это мы с ней близки не были! Какое к черту близки, если тут одни бабки на уме! – горячилась она. – А ты, – переключилась она на меня, – так все ей и отдашь, гордая ты наша и самостоятельная?! Смотри, дощедришься, так и проживешь всю жизнь с голой жопой, ничего у тебя не будет! – В ее крике начали появляться слезы. – Почему ты о себе ни в какую не хочешь думать, а?! Как я тебя умудрилась такой вырастить?! Чье это добро, чей это дебильный характер, папаши твоего, пьяницы?! Родственников его трухлявых?!

Я не выдержала и вышла из кухни.

– Ты куда? – удивилась Таня.

– Плохо стало… – ответила я, закрывая за собой двери в спальню.

Вот и слезы, здрасьте, приехали. Меня затрясло от рыданий, сердце и горло стали как-то нехорошо сжиматься, голова отозвалась резкой болью. Я заскулила, повалилась на кровать, скрючилась, пытаясь исчезнуть, не быть. Я так глубоко упала в эту неожиданную и оттого спасительную истерику, что даже не сразу почувствовала, что меня кто-то гладит.

– Вась, ну Вась… Ну не реви… – услышала я Танин голос. – Ну прости, пожалуйста… Я не думала, что ты так на это отреагируешь… Да не надо мне ничего, никакого отказа… Хочешь, я на тебя его напишу? Тебе вон квартиру в Москве купить надо, на первый взнос как раз деньги нужны… Ну, не плачь, Вась…

Мама была тут же, стояла у окна, но ничего не говорила. «Да уж, семья, – подумала я, продолжая судорожно всхлипывать, – великая сила. Какое одобрение, какая взаимовыручка, какая поддержка? Хочется бросить все и сбежать на необитаемый остров. Только где он? И поможет ли этот побег? Сбежала же вроде в свою Москву – и что толку? Может, вернуться? Что там тетя Галя, мама говорили? Не справлюсь?»

Постепенно истерика сходила на нет, рыдания становились менее судорожными, слезы уже не лились водопадом, капали по одной. Таня встала, задернула плотные шторы.

– Поспи, – посоветовала она. – А я на работу съезжу. Вернусь, когда вернусь. Заодно пожрать чего-нибудь куплю.

***

Я проснулась второй раз за день, но теперь какой-то уставшей и даже постаревшей. Еле-еле разодрала опухшие веки, вспомнила бившую меня пару часов назад истерику и сжалась от стыда. Какой позор! А главное – вечно я так: креплюсь до последнего, терплю изо всех сил, потом лавина чувств в клочки разносит мое самообладание – причем непременно у кого-нибудь на глазах – и сразу после этого я начинаю гнобить себя за проявленную слабость. Хотя, спрашивается, какой в этом смысл? Разве оттого, что я назову себя последними словами, что-то изменится, исправится? Как бы не так. Только ненависть к себе станет в сто раз сильнее… И нет бы поддержать себя, успокоить, мысленно показать средний палец всем, кого могла оскорбить моя истерика… Фигушки. Все, что я могу – заесть мнимый позор сладким… Я тяжело вздохнула. Дрянной характер. Совершенно дрянной… Впрочем, дома, кажется, есть какие-то вкусняхи. «Надо проверить», – подумала я и поплелась на кухню за дозой.

Таня еще не возвращалась, а вот мама была тут как тут. И, что удивительно, сияла, словно новенький БМВ после автомойки.

– Я Кентервильское привидение! – радостно заявила она. «Ну хоть кто-то счастлив», – подумала я про себя. Потом вспомнила, что мама вообще-то умерла, и мне снова стало стыдно. Слава Богу, ей было не до моих терзаний. – Я ходила Галку пугать на даче, гремела там ведрами у нее в сарае! – мама откровенно веселилась. – Слышала бы ты, как она орала! Даже метелкой тыкала там по углам, нечистью меня обзывала! – потом она внезапно стала серьезной. – Ой, слушай, так я, получается, какие-то вещи трогать могу, перемещать, что ли, и меня другие могут услышать, не только ты?.. – она попыталась взять стакан, но не смогла, прозрачная рука прошла сквозь него. – А почему тогда сейчас не получается? Ой, Ричард, Линда! – мама увидела котов. Линда тоже смотрела прямо на нее. – Идите, идите скорее ко мне!

Линда посмотрела несколько секунд, потом муркнула и подошла. Я обратила внимание, что если со стаканом у мамы не вышло, то кошку она точно смогла потрогать. Линда мурчала и терлась о мамины руки, а мама гладила ее, что-то приговаривая.

– Может, это как-то связано с силой чувства, которое испытываешь, или что-то в этом роде? – выразила я мысль вслух.

– Что связано? – не поняла мама. – Или ты не мне? Ах ты мой кукушонок, – снова обратилась она к Линде. – Мама по тебе скучает. А ты скучаешь по мамочке?

– Я имею в виду, что ты только тогда можешь передвигать предметы, трогать что-то или кого-то, как котов, например, когда испытываешь сильное чувство. К котам – любовь, к Галке – ненависть и злобу…

Мама подняла на меня взгляд.

– Смотрю, ты осуждаешь меня за ненависть к Галке? – уточнила она, продолжая гладить кошку.

– Скажем так, я не приветствую такое сильное проявление отрицательных чувств. Да, тетя Галя вызывает мало приятных эмоций, но зачем ее так ненавидеть?

– А может, у меня на то свои причины есть, о которых я не хотела бы говорить? – ядовито сказала мама. – И вообще, твоя эта убогая толерантность просто ужасна. Бесит! – вскрикнула она. – При жизни надо всех уважать и обо всех хорошо обзываться – тьфу, отзываться! Подохнешь – то же самое: будь добр выбирать выражения! А я вот не хочу выбирать! И никогда не хотела! Зато хочу, наконец, хотя бы сейчас, когда меня уже как бы и нет, называть вещи своими именами. Галку – стервой косорылой, тебя – чересчур, отвратительно осторожной! Я хочу сказать, что меня бесит, что ты не признаешь мое право говорить то, что хочется, и оскорбляет твое молчаливое осуждение! Ты и сама испытываешь подобные же чувства к некоторым людям! Получается, тебе можно, а другим нельзя?!

– Да, – подтвердила я, – испытываю. И ненавижу себя за это! – внезапно заорала я. – Я ненавижу себя за то, что из всех чувств, которые я оказываюсь способна испытывать с такой силой, я испытываю только ненависть! И каждый раз, когда меня душит гнев, когда мне хочется раздавать пинки, бить тех, кто слабее и вообще не виноват, потому что не понимает, что делает – каждый раз, когда я впадаю в эту ярость, я вижу твое перекошенное от злобы лицо! И мне становится страшно оттого, что можно так ненавидеть, оттого что я могу так ненавидеть, оттого что в этом плане я абсолютная твоя дочь, плоть от плоти, кровь от крови! Я не хочу такой быть! Это ужасно! – закончила я уже в слезах, закрыв глаза руками.

Мама ничего не отвечала, не издавала буквально ни звука. Но я чувствовала, что она здесь, что она не пропала, как тогда, на кладбище. Истерика моя в этот раз оказалась слабоватой, слезы быстро иссякли, и сидеть с руками у лица было как-то бессмысленно. Я убрала их и посмотрела на маму. Она не поднимала головы.

– Прости, пожалуйста, – прошептала я. – Я не хотела говорить… это все.

Мама невесело усмехнулась.

– Ты не хотела этого говорить, но сказала. Значит, все-таки хотела, – резюмировала она. – Да уж… Прекрасное время – смерть… Можно столько интересного о себе узнать… Например, что думает о тебе любимая дочь… Вон что, оказывается, думает. Не хочет быть похожей на меня… Хотя чему удивляться? История всегда повторяется, просто действующие лица другие… Я тоже когда-то своей маме такой скандал закатила… Мы просто ужасно поругались, впервые так сильно, наверное. Естественно, из-за сущей ерунды. Но не важно. В общем, я прямо как ты орала, что не хочу быть похожей на нее, что она деревенская бабка в свои пятьдесят два года, а я хочу в город, хочу быть молодой и красивой даже в шестьдесят. С парнями хочу встречаться, нравиться всем, на танцы ходить и в кино, а не огород без конца перекапывать и жуков колорадских с картошки собирать. Я правда так хотела. А детей, семью не особо хотела… – добавила она тише. – У меня почти все одноклассницы к тому времени – мне уже лет двадцать пять было – все замуж повышли или так, без мужей родили. А я не хотела… Ответственности не хотела или любить, как ты говоришь, не умела, – не знаю. Ну, и уехала после этой ссоры… Не писала ей месяца три, она мне тоже. Потом решила свеликодушничать, поехала – «давай, мол, помиримся, не чужие люди все-таки». Духи ее любимые купила, приехала. А мама два месяца как умерла, инсульт… Мне писали, но я тогда как раз с очередной квартиры съезжала, видимо, на старый адрес телеграмму приносили, но меня уже не застали, как-то так получилось… Ухмылка судьбы… Состояние мое было не передать… Сестры двоюродные – они там же, в деревне жили – думали, что меня рядом похоронить придется… Я с могилы маминой три дня не сходила, не ела, не пила, только ревела и орала «мамочка, прости меня»… А потом внезапно встала и ушла оттуда… Просто встала и ушла… Может, сон мне какой приснился…

– Ты думаешь, она тебя простила за ту ссору? – спросила я глухо.

– Да там и прощать-то не надо было. Еще в день после ссоры, когда я уезжала, гордая и неприступная, она обняла меня и сказала, что все понимает и не сердится на меня… Она вообще была такая… светлая, ни на кого зла не держала, всем старалась помочь. Каждому поступку могла найти объяснение, говорила, что не надо никого судить строго… Я только сейчас поняла, как я все-таки хотела бы быть похожей на нее… Но у меня не получилось… Да, я злая. Злость есть в каждом человеке, в ком-то поменьше, в ком-то побольше. В тебе тоже есть злость и ненависть. Ты просто не хочешь их признать и принять. А надо бы… Так оно легче.

В замке повернулся ключ. Таня. Мы с мамой и не слышали, как она подъехала. Через минуту сестра зашла на кухню.

– А, ты тут. Привет, – сказала она, подошла к чайнику, потрогала, включила. – Чего чай не пьешь? Ты недавно встала? – она посмотрела на меня.

– Да, недавно, – ответила я. – Ты как съездила?

– Нормально, – Таня закурила. – Продавцов там погоняла, а то сидят, задницу ни один от табуретки отрывать не хочет. А денег при этом хотят больших, прикинь? – сделала она большие глаза. – Ну, я им там за жизнь рассказала, что и как нужно делать, чтобы деньги были. А пока одной штраф за опоздание выписала, девки на нее пожаловались. Я им говорю: «А у нас за жалобы тоже штрафы положены, щас и вам выпишу!» – Таня хохотнула. – Они сразу всполошились, как курицы, забегали, закудахтали. Я говорю: «Да не ссыте, тетя Таня пошутила». Такая вот тетя Таня шутница. Ты что расскажешь?

– Да ничего, наверное, – попробовала улыбнуться я. – Что мне рассказывать? Тут вот все дома, в Москве у меня тоже ничего особенного не происходит.

– Ну! В Москве должно происходить что-нибудь интересное – это ж Москва! Клубы, рестораны, все эти деловые, молодые, красивые из Инстаграма – они ж там прямо по улице должны ходить, хватай и беги! Просто ты не хочешь брать от жизни все, да? Боишься? – посмотрела на меня Таня. – Эх, Вась, Вась… Так ведь вся жизнь пройдет, а ты ни разу и не грешила по-настоящему.

Я не знала, что сказать. Понятно, что сестра имела в виду не все семь (или сколько их там, восемь?) смертных грехов, а один конкретный – блуд. Да, с ним у меня, определенно, отношения не складывались. Зависть, алчность, уныние, чревоугодие – это всегда пожалуйста, в любое время суток. А блуд… Конечно, мне хотелось – как там мама сказала, «нравиться всем»? Но переводить это «в горизонтальную плоскость», спать со всеми подряд, заниматься сексом ради секса? Я противилась самой этой мысли. Хотя какая-то часть меня, похоже, требовала именно этого. Однако до сих пор мне удавалось держать этого чертика в коробочке. Ради чего я «свое сокровище в кулак зажала», как любила повторять одна из моих подруг, я не знала. Психолог со стажем, конечно, из меня правду с легкостью бы достал. Указал на проблемы в отношениях с отцом, низкую самооценку, нелюбовь к себе. Но к психологам я не ходила…

– Может, выпьем сегодня? – спросила Таня. – Поговорим, маму помянем.

– А тебе завтра ехать разве никуда не надо? – уточнила я.

– Неа, – ответила сестра. – Муж в командировке, Никитос там сам разберется, как котел включить, не маленький. Да и лень. И тебя вот так когда еще увижу? Из Москвы не наездишься, дорого же.

– Ну, что ж, выпить – так выпить, – сказала я.

– Ага, давайте-давайте, бухайте. Наследственность-то у вас ого-го, добухаетесь до белой горячки, – вставила свое слово мама. – Ведь просила же вас не пить. Нет, и вы туда же, куда ваш папаня ухнул, хотите! Алкашихи! – припечатала она.

«Мама, хватит!» – мысленно завопила я, но мама внезапно пропала.

– Вась, ты чего в угол уставилась, будто черта увидела? – спросила Таня.

– Тась, – я впервые за долгое время назвала ее именем, которым иногда звал ее папа. Таня вздрогнула. – Тась, – повторила я, – мне нужно тебе что-то сказать… Но я не знаю, как…

– Ты что, беременная от кого-то? Или в долги залезла? – посерьезнела Таня.

– Тань, ну почему я обязательно должна быть от кого-то беременна или непременно в долгах? Почему от меня ждут именно этого? Почему не того, что я заработала миллиард на инвестициях или выиграла квартиру в лотерею? Или что хотя бы Брэда Питта охмурила и замуж он меня позвал?

– Брэд Питт, сдается мне, кого-то другого замуж позвал, не? А в лотерею выиграть невозможно, как и миллиард на инвестициях заработать в твоем случае. Ты ж фуфлолог, какие инвестиции?!

– Спасибо, дорогая семья, что всю жизнь верили в меня и продолжаете верить, – сказала я Тане, наивно надеясь, что это каким-нибудь образом услышит мама.

– Пожалуйста, – не осталась в долгу сестра. – Так что ты там хотела рассказать? Говори. Хотя давай лучше сперва все-таки выпьем.

***