Запретные воспоминания

– Когда Катя в палату зашла, у нее подушка на лице так и лежала, – тихо пояснила медсестра. – Катя закричала, я прибежала, девочки с поста, потом мы Александра Яковлевича позвали, Максим Сергеевич же на совещание к вам ушел.

Александром Яковлевичем звали самого опытного в их больнице кардиохирурга.

– Он сказал, что Ираида Сергеевна умерла от асфиксии. Отправил меня сюда, чтобы я вас в известность поставила. Ну, и Максима Сергеевича тоже.

Завкардиохирургией криво усмехнулся, ибо все в больнице знали об особых нежных отношениях, которые связывали Радецкого и Петровскую.

– Я, пожалуй, пойду к себе, Владимир Николаевич, – сказал он, – надо посмотреть, что к чему, палату закрыть, чтобы там ничего не затоптали, проследить, чтобы до пациентов раньше времени информация не дошла. Мария Степановна, я надеюсь, Александр Яковлевич догадался панику остановить?

– Да, он палату запер, сестрам велел пока не болтать. – Петровская уже заметно успокоилась, к ней возвращалась ее привычная невозмутимость. – Правда, Катя громко кричала, стойку с капельницей уронила от испуга, так что, думаю, пересуды по отделению уже пошли.

– Идите, Максим Сергеевич, – кивнул Радецкий. – Позвоните мне, пожалуйста, все ли действительно так обстоит, как Мария Степановна рассказывает, а то я буду смешно выглядеть, если позвоню в полицию, а потом выяснится, что мы переполох на пустом месте устроили.

– Я не устраиваю переполоха на пустом месте, уж вам-то, Владимир Николаевич, это прекрасно известно, – величаво сказала Петровская. Вот теперь он ее узнавал. – Я сама убедилась в том, что ситуация именно такова. Но воля ваша, пусть Максим Сергеевич еще раз все проверит.

– Позвоните мне, я вызову полицию и поднимусь к вам, – кивнул Радецкий. – Коллеги, пока Максим Сергеевич ходит, у нас есть с вами минут семь-восемь, чтобы обсудить самые важные вопросы. Подозреваю, потом у нас времени не будет. Итак, у кого что?

Ему показалось или Петровская посмотрела на него с уважением и какой-то почти материнской гордостью. Что ж, он всегда умел отделять важное от незначительного и время использовал максимально, каждую имеющуюся минуту. До звонка Петранцова он успел обсудить тяжелого больного, поступившего в травматологию с открытой черепно-мозговой травмой, и необходимость консультации с нейрохирургами из института Поленова в Санкт-Петербурге, которую пообещал организовать, а заодно, вспомнив утренний пожар, выяснить, что в ожоговое отделение Центра катастроф поутру никого не привозили. Значит, в том пожаре не было либо пострадавших, либо выживших.

Телефон зазвонил, и все присутствующие вздрогнули.

– Да, Максим Сергеевич, – бесстрастно сказал Радецкий, заранее зная, что услышит.

– Пациентка действительно задушена, вызывайте полицию, Владимир Николаевич, – немного задыхаясь от волнения, сказал завкардиохирургией.

– Понял. Сделаю. Иду к вам, – односложно ответил Радецкий. – Коллеги, на сегодня все. И в прямом, и в переносном смысле. Анечка, – секретарша заглянула в открытую дверь, – отмени на сегодня все остальные совещания. Как минимум до трех.

– Владимир Николаевич, в 10:30 представители территориального фонда ОМС придут. Они уже явно выехали, – напомнила девушка.

Встреча с фондом была действительно важной, но не проводить же ее в то время, когда двумя этажами выше ходит полиция.

– Звони на мобильники и отменяй. Только, ради всего святого, не говори, что у нас тут убийство, будь добра, не пугай господ чиновников раньше времени.

– Да я ж понимаю, Владимир Николаевич, – с укоризной сказала секретарша.

– Кстати, всех касается. Постарайтесь пока удержаться от того, чтобы разнести эту чудесную новость по своим отделениям, по крайней мере пока мы сами не поймем, что именно случилось. Хорошо?

Уже покидающие кабинет заведующие отделениями что-то забурчали вразнобой, но, зная человеческую природу, особо Радецкий не обольщался. Он был уверен, что информация о том, что в кардиохирургии задушили пациентку, разнесется по больнице со скоростью огня, а затем так же стремительно вырвется за ее стены, а также выплеснется в интернет. На последней мысли он поморщился и, вздохнув, начал искать в телефонной книге нужный ему номер.

Полковник Иван Бунин, возглавляющий городское управление внутренних дел, был ему, нет, не другом, но приятелем, с которым они столкнулись лет пять назад на каком-то из официальных мероприятий и с тех пор периодически общались. До этого момента Иван Александрович к помощи Радецкого пару раз прибегал, а вот оказать обратную услугу пока повода не было. Надо же, Радецкий был искренне уверен, что и не будет, а зря. Как говаривал Плиний-старший, можно быть уверенным лишь в том, что ни в чем нельзя быть уверенным.

Трубку Бунин взял после второго гудка, что при его должности и степени занятости было сродни чуду, коротко поздоровался, выслушал четкое, по-военному, сообщение Радецкого, в сантименты впадать не стал, сообщив, что все понял и группу сейчас пришлет, после чего отключился. Видимо, и правда был занят.

Телефон тут же завибрировал снова. Радецкий бросил взгляд на экран и вздохнул – звонил тот самый директор территориального Фонда обязательного медицинского страхования, встречу с которым он пять минут назад отменил. Будучи сам фактически если не чиновником от медицины, то уж администратором точно, всех околомедицинских чинуш он терпеть не мог, считая их паразитами, присосавшимися к и так обескровленному организму российского здравоохранения.

Однако финансирование больницы зависело от мнения этих похожих на снулых рыб мужчин и женщин с пустыми, ничего не выражающими глазами. Для врачей за каждым пациентом стояла его жизненная история, полная боли, страха, волнений близких. Для чинуш – только цифры горизонтального подушевого финансирования прикрепленных лиц, если речь шла об амбулаторном звене, и КПГ с КСГ, когда речь шла о стационарах.

– Слушаю, Григорий Михайлович, – смиренно сказал Радецкий в трубку.

– Нет, это я тебя слушаю, Владимир Николаевич. Ты что, совсем охренел, что за сорок минут до назначенного тобой же времени встречу отменяешь? Это мне, что ли, надо? Это же тебя доведенные тарифы не устраивают, это же ты срыв подписания тарифного соглашения пытаешься устроить, так с какого ежа ты себе такое позволяешь?

Всех людей в своем окружении, за исключением самых-самых близких, Владимир Радецкий звал по имени-отчеству и на «вы». Это была привычка, въевшаяся в кровь с первого курса мединститута, где им, юным студентам, читали лекции по деонтологии. Панибратство он терпеть не мог и пресекал всегда жестко и бескомпромиссно.

– Вы, Григорий Михайлович, так сильно-то не напрягайтесь, – ласково сказал он, делая упор на слове «вы». – У меня, знаете ли, больница. Это хозяйство большое и довольно беспокойное. Тут много чего случиться может. Вот и случилось. У нас ЧП, из-за которого встретиться я с вами, – он снова выделил это слово, нарочито, с нажимом, – не могу. И поверьте мне, уважаемый, – последнее слово было произнесено так, что интонация полностью меняла смысл на противоположный, – вы сами потом скажете мне спасибо, что наша встреча не состоялась в запланированное время.

– Да что у вас там такое случилось-то? – с тревогой спросил голос в трубке. – Владимир Николаевич, что-то серьезное?

– Позже узнаете, мне пора идти, – ответил Радецкий и отключился.

От того, что ему предстояло, его немного знобило. Несильно, но довольно ощутимо. Убийство в больнице… Мало что могло с этим сравниться по разрушительной силе последствий. Когда это произошло? В районе семи утра сестры разносят пациентам градусники. В семь пятнадцать – семь тридцать начинается уборка палат. В восемь утра завтрак. Сейчас его тоже разносят по палатам, чтобы минимизировать общение пациентов друг с другом. Получается, что в это время Нежинская была еще жива.

После девяти утра начинается выполнение врачебных назначений. Медсестра Катя пришла в палату Нежинской, чтобы поставить капельницу, так сказала Петровская, и обнаружила старушку задушенной. К нему в кабинет Петровская прибежала в девять сорок пять, какое-то время, разумеется, ушло на переполох, значит, можно предположить, что Катя появилась в палате старушки между девятью двадцатью – девятью тридцатью пятью. И та уже была мертва.

С восьми тридцати, когда забирают посуду после завтрака, до девяти утра, когда сестры начинают выполнять предписания, есть тридцать минут, в которые в палаты никто не заходит. Ну да, убийца мог все успеть. Времени у него было с запасом. Пожалуй, эту информацию нужно будет донести до полицейских, хотя они и сами, разумеется, догадаются спросить о больничном распорядке дня.

Самым противным во всех этих рассуждениях являлся непреложный факт, что убийцей старушки был кто-то свой, из персонала. Из-за карантина доступ посторонних в стационары был давно прекращен, да и точное время, когда в палате пациентка гарантированно находилась одна, мог знать только свой. И в палату зайти так, чтобы не вызвать подозрений, тоже мог только свой – врач, медсестра, санитарка – человек, чьему появлению на этаже никто не придал бы значения.

Никого из своих сотрудников Радецкий даже на мгновение не мог представить в роли хладнокровного преступника, накрывающего подушкой лицо пожилой женщины. И именно эта неготовность признать очевидное и не давала ему выйти из кабинета и подняться на шесть лестничных пролетов. Кардиохирургическое отделение располагалось на пятом этаже, над блоком интенсивной терапии – реанимацией, что с точки зрения логистики было удобно. Иногда, а вернее, всегда от скорости перемещения зависела человеческая жизнь.

Оба лифта были заняты, и Радецкий решил подняться в кардиохирургию пешком. По дороге он позвонил своему заместителю по хозяйственной части, чтобы тот попросил охрану на входе пропустить приехавших сотрудников полиции и проводить до места.

– Полиция? В кардиохирургию? Хорошо, – если Тихомиров и изумился, то вида не показал.

– Вы сами-то где?

– На первом этаже, в гибридной операционной, мы тут с Громовой помещения осматриваем. Я бы сам полицию встретил, но мне Владислава Игоревна претензии выговаривает по качеству ремонта, так что, если это не очень важно…

– Олег Павлович, просто организуйте все. А сами или нет, не имеет значения. И про претензии давайте вы мне рассказывать не будете, хорошо? Это ваша зона ответственности.

Не дослушав какое-то бормотание в ответ, Радецкий отключил телефон и, дойдя до нужной лестничной площадки, дернул за ручку двери, с некоторым удивлением обнаружил, что она заперта, и тут же вспомнил, что вчера в холле кардиохирургического отделения меняли половую плитку, а потому на сутки выход на лестницу был заблокирован. Попасть в кардиохирургию можно было только на лифте.

Беззлобно ругнувшись, потому что собственная забывчивость давала еще пусть и небольшую, но передышку, он спустился на четвертый этаж, к реанимации, и там вызвал лифт, на котором поднялся на нужный ему пятый. Ну да, тропинка от лифтов была огорожена красной лентой, пройти за которую к выходу на лестницу было невозможно.

У палаты номер десять толпился народ. Радецкий усмехнулся. Конечно, кто же добровольно откажется от такого развлечения. Дверь в палату была открыта, но перед ней в позе императора стоял Петранцов, перекрывая доступ внутрь потенциальным любопытствующим. Больных в коридоре было немного, и на том спасибо.

– По рабочим местам разойдитесь, пожалуйста, – сухо сказал он, подходя ближе. – Максим Сергеевич…

– Все, что смог, – признался заведующий.

– Девочки, давайте, все за мной, – Мария Степановна и тут оказалась на высоте, взяв бразды правления медсестрами в свои надежные руки. – Жду вас в моем кабинете, поговорим.

– А как же капельницы? – робко сказала рыженькая девушка в конопушках, та самая Катя, которая нашла тело. – Я не закончила, когда, когда… – Лицо ее сморщилось. Девушка явно собиралась зарыдать.

– Лида закончит, – твердо сказала Мария Степановна. – Лидушка, забери у Кати лист назначений, ей с полицией общаться.

– Так я еще со своими назначениями не разобралась.

– Вот и разбирайся, а не стой в коридоре столбом, – в голосе Петровской возникла жесткость. – Девочки, хлопот сегодня предстоит много, давайте сделаем так, чтобы это минимально сказалось на работе.