Чей-то зов

– Да. Вот… приехала.

– Помада, которой ты наваксилась, сделала твое лицо глупым и вульгарным. На, вытри.

Она подала мне чистый платок.

– Красота – материя деликатная… Возможно, тебя здесь научат этому. Надеюсь, ты не обиделась, – спохватилась она, увидев мои глаза полные непролитых слёз, – а впрочем, это неважно!

И пошла дальше, помахивая своим толстобрюхим чемоданом, оставив меня в злом столбняке.

Нельзя описать словами, как поразил мое чувствующее существо ее грубый удар. Все рухнуло, и обломки сыпались и сыпались: кололи меня, били, обволакивали пылью. Грохот раздавался внутри и снаружи. Было трудно дышать, и хотелось не быть. Оставив на тропе злосчастную косметичку, ненавистный артефакт мимолетного счастья, я как раненое животное, поползла в заросли.

Найдя укромное место, бросила чемодан, улеглась рядом и дала волю слезам. В их соленой воде проплывали мысли:

– Вот и понадобился обратный билет… Директор как в воду смотрел. Наколдовал… Да как она смела… Я взрослая… Не хочу, не хочу, чтобы меня такие учили! Она просто из зависти … А может, отравилась плохой едой! А вдруг болеет неизлечимым? Уеду… Сейчас же!

Успокаиваясь, я услышала робкий знакомый голос добро бубнящий вне меня:

– А как быть с моей задачей?

– Где взять уроки, что я наметила?

В полной растерянности я пересматривала сложившуюся за несколько лет картину преображения. Университет был тем сундуком сокровищ, к которому меня неудержимо влекло. Разбуженный ум, крутил и крутил вопросы, на которые я искала ответы:

– Кто я на самом деле?

– Откуда пришла и куда уйду?

– Есть ли смысл у жизни?

– Что делать, чтобы приносить пользу?

Сказки глубоко прятали истину, говорили о ней обиняками; писатели, продираясь через дебри отношений и чувствований, лишь намечали путь к ней; стихи – слишком метафоричны и увертливы; философы малопонятны. Точные науки, мне казалось, подбираются к ответам ближе всего.

Это убеждение и привело на тропу, с которой только что, одним щелчком чуть не столкнула меня ученая дама.

Этта штоо же такое…

Бог в моей детской жизни был вторым по значимости лицом после бабушки. А для нее он был Первым.

В четыре утра, она, стоя перед образами на коленях, благодарила его за всякую всячину: за то, что взошла с божьей помощью картошка, перестал уросить мальчонка у Марии, в колодце вода очистилась одной молитвой: "Велика твоя воля, Создатель".

За этим следовали просьбы: "Господь, будь милосерден, пошли своих ангелов полечить   ребеночка.  Дитя чистое невинное всю ночь мается, беспокойными ножками сучит. Смотреть – сердце заходится. Помоги, Всесильный Отец наш!  Да сестру мою нашел бы время избавить от зловредства. Уши вянут слушать, как всех поносит. А еще, Господи, прости меня…" – и тут она переходила на шепот, обсуждая с Богом что-то очень секретное, чего никто слышать не должен.

Под разговоры я засыпала и просыпалась. Считала их таким же явлением как восход солнца. Однажды я ревниво спросила:

– Ты с Богом обо всем говоришь, а со мной только про цветочки-ягодки.  А кого ты больше любишь, Его или меня?

– И Его, и тебя. Ты еще маленькая, и дела твои простые, мы их сами разрешим. Бог – он Творец и Вседержитель. От него – все. Я одна, мне помощь нужна.

Ответ был исчерпывающий, бабушкина уверенность передалась мне, ревновать я перестала и тоже решила советоваться с Богом. Вскоре представился случай.

Мы топтались в поселковой лавке, где вместе с хлебом находилось много заманчивых вещей.

Жестяные банки с чем-то мне неизвестным, на которых был нарисован непонятный многоногий жук, рулоны ситца, глубокие калоши, чтобы справлять дела на огороде, разноцветные нитки-мулине, флакончики с одеколоном.

Клавуся – продавец, отмеряя, а потом, отрезая бабушке ситец, перебрасывалась сразу с несколькими посетителями. Покупка была ответственной, мы только что получили за побелку кухни деньги, которых в аккурат хватало для отреза на новую кофту. Присмотренные шесть цветных карандашей решили купить со следующего заработка.

Продавщица взяла деньги и со словами: “Ты уж сама, бабушка Арина, заверни, у меня, вишь, народу набежало”, – занялась тётей, которую все запросто называли Фефелой.

Неряшливая и потная, она заняла полмагазина, и все теснились из-за нее. Меня заворожило движение что-то говорящих пухлых губ Фефелы и захотелось, чтобы моя подружка тоже посмотрела на красоту такую.  В этот момент я увидела, как бабушка быстро вложила маленький флакончик одеколона в ситчик, и, завернув его в кусок бумаги, взяла подмышку.

Мы вышли. Мне стало горячо. Я молила, чтобы нас не остановила Клавуся.  Даже слышала ее характерный удивленный голос, всегда нараспев произносящий всякую ерунду: “Эттаа што же такоое!”

Через минуту мы стояли перед своей калиткой. Бабушкины щеки непривычно расцветились. Мы смотрели друг на друга.

– Ну, что, Федул, губы надул? – не своим голосом спросила она.

Я молчала. В моей голове с сумасшедшей скоростью щелкало:

– Господи, прости ее! Ну, Господи, пусть она вернет флакончик! Бабушка не воровка, Ты же знаешь.  Прости ее… Прости!

Дома она сунула сверток в сундук и пошла к печке.

– Обедать будем. А что я тебе припасла…– продолжала она скрывать

смущение напускной живостью.

– Ничего не хочу, я гулять пойду.

Всё рухнуло в одну секунду из-за дурацкого одеколона. Он лишил мою жизнь безмятежности. Ненужная безделица, укутанная в оберточную бумагу, осквернила наш сундук.  Самое восхитительное место в доме, где жили интереснейшие вещи, теперь недосягаемо. Туда страшно заглянуть. Хотелось немедленно, сейчас убежать от бабушки и флакончика, наподобие гремучей змеи, притаившегося в сундуке.

А потом, вернувшись, убедиться, что все – неправда, как во сне.

И на бабушку по-прежнему можно смотреть с обожанием.

В голове крутилось:

– Где моя бабушка? Где?

В огороде, среди геометрии грядок с их вечным порядком и спокойствием, прихлопывая ладошками какие-то ростки, я молила и молила с последней надеждой:

– Ты – Бог, ты всёможешь. Всё- всё!

Бабушку позвали к хворающей соседке, а я до вечера промаялась со своей тайной, рано пошла спать, и провалилась в темную яму.

Однако проснулась, как от толчка, в тот самый момент, когда разговор бабушки с Богом дошел до трудного места.

– Ты видел, Господь, грех мой?  Не удержалась, рука сама потянулась. Шибко захотелось побрызгать Люську одеколоном. Прости меня грешную! – мокрым голосом молила она. – Отдам завтра. Приду и незаметно подложу, – и долгое молчание.