Чей-то зов

– Незаметно – не годится…  Надо сказать, как есть, и   вернуть Клавуське. Нет, – оборвала она себя, – Клавуська опечалится. Скажет, кому верить, если ты, святая наша, одеколончик стащила.

– А может так, – продолжала она договариваться с Богом, – завтра с утра за земляникой сгоняю и полнехонькую корзинку Клавуське принесу. Да и подарю с поклоном. И раньше денег не брала, а тут такое дело… Она шумно зашмыгала носом.

– Дак, что же это выходит? Украла я? Поняла, Господи! Вернуть надо. И все! Верну, Господи, завтра же! Поверь мне! И слышишь, Господи, покаюсь еще многажды. Бес попутал… Теперь люди в заговоры мои верить не будут…

Обсудив с Богом свою маяту, бабушка поднялась с колен, и кряхтя, и сморкаясь, пошла к кровати. Детское сердечко не вместило нахлынувшей любви и радости, освобождения от бремени, я не сдержалась и громко заплакала.  Бабушка налетела на меня как курица и квохтала:

– Ты что, Ангелушечка, страшное увидела?

Она целовала меня в мокрые глаза и куда попало.

Утром из-под лоскутного одеяла меня выманил густой запах лесной земляники, усиленный горячим солнечным светом.  Стоящие на скобленном столе старое берестяное лукошко и туесок были доверху полны ягод. Безупречные, они утверждали некое совершенство, нарушенное во мне. Сегодня не хотелось на них смотреть и касаться.

Поторапливаясь с завтраком, бабушка часто взглядывала в окно, из которого видно крыльцо магазина. Наконец Клавуся пришла и, повозившись с замком, гостеприимно распахнула дверь. Бабушка засуетилась, убирая со стола, промахнулась с крошками, и смела их на пол. Увидела, что я за ней наблюдаю. Смутилась.

– Я счас по делу отлучусь, а ты прополи грядку с редиской, приду- помогу.   И быстро ушла, забрав с собой плетеную корзинку.  Я тотчас припустила за ней следом, дыхание сбилось, от волнения прорывался кашель. Как же его остановить? Попробовала не дышать, но это не помогло.  Уже взобравшись на завалинку, встав сбоку от открытого магазинного окна, я, наконец, успокоилась.

Тем временем внутри продолжался разговор между женщинами. Слышно было хорошо, но бабушку я совсем не видела. Клавуська рыскала по магазину, наводя порядок. Голос ее звучал полно и свежо.

– До свету что ли встала? Земляничные поляны далеко. Я бы ни в жизнь не проснулась. Хоть до ягоды охоча, как лиса до кур.

Бабушка откликнулась.

– Всю жизнь рано встаю.

– Знаю. Зачем тебе? Семеро по лавкам не бегают. А работы- ее целый день невпроворот.

– Утром у меня с Богом разговор. Молюсь я.

– О чем же с Ним можно каждый день говорить?

– Обо всем, Клавуся. Сегодня трудный разговор был. Стащила я вчера у тебя одеколончик. Не знаю, как получилось… и зачем он мне… Ну… вот…

маялась… Бог велел вернуть… да покаяться.

Голос у бабушки стал сиплый, слова шли отрывисто, будто кто их толкал изнутри. Шепотом она добавила:

– Теперь ты знаешь…

– Ты? Украла! Этта што же такоое такое делается…– В голосе Клавуси

недоверие и легкая насмешка, – А куда твой Бог смотрел?

– Клавуся…– Моя бабушка давилась словами.

– Бог-то – Бог, да не будь сам плох… Теперь ты мой судья, – прибавила растерянно моя любимица.

Не зная, что значит судья, поняла только, что она полностью доверилась Клавусе и жалость больно ужалила меня.

Прилепившись к тёмным бревнам магазина, как ящерица, боясь пошелохнуться, я оттянула мочку уха, чтобы лучше слышать. Так делал глуховатый дед Яков. Тишина в магазине нарушилась шуршанием бумаги – бабушка освободила флакончик. Потом послышались всхлипывания.

Я уже готова была кинуться бабушке на помощь, но услышала тихий голос Клавуси:

– Бабушка Арина, да не убивайся так. Первый раз слышу, чтоб человек сам признался. Эттаа ж, эттааж… невозможно!  -незнакомо, душевно проговорила Клавуся.

Вслед за этим волнуясь, быстро, с вызовом, безжалостно как будто о ком-то другом Клавуся выложила:

– Я почти каждый день приворовываю… то обсчитаю маленько, то обвешу, сахар, крупы водой напою, сметану разбавлю… И тебя, бедную, тоже обсчитывала, хотя и на копейки.  Да мало ли чево!  Знаю, какая я дрянь!  И без этого прожить можно… И сколько уж раз зарок давала.  Но удержаться не могу.   Порой прямо хотела, чтобы мне выволочку сделали. Да вот ты и сделала! Только не знаю, поможет ли. Это ж такая зараза!

Бабушка сморкалась и шумно втягивала носом воздух. Чтобы побыстрее успокоиться. Тихо посоветовала:

– Помолись, как я, Богу. Покайся. Трудное это дело, признаться в плохом. Гордыня-змея хитрющая не дает. Скажи Ему от души: "Прости меня грешную. Помилуй меня!" Он сам ждет таких слов от нас. Поможет.

– Ну, пойду. Устала я. Кушай земляничку. Прости меня. Сердечно прости.

– Одеколончик забери, бабушка Арина, сколько раз ты мне помогала, не упомнишь.     Я-то тебя не задаривала…

Клавуська говорила просительно.  Разволновавшись и пролив слезы, она утратила свой всегдашний командирский тон и слова подбирала неуверенно, наощупь.

– Возьми! Не бойся, заплачу за него. Она стала шуршать оберточной бумагой. Если что: денег, к примеру, не будет, приходи, всегда под запись дам.

Тут я поняла, что сейчас выйдет моя ненаглядная, и, оторвавшись от шероховатых брёвен, хотела быстро спрыгнуть с завалинки, но просчиталась с высотой.  Метнувшись, упала на дорожку, утрамбованную спекшимся углем, немного протащившись по ней как по тёрке.

Выскочившие на рёв бабушка и Клавуся   жалели меня и долго выковыривали черные вкрапления, промывали, мазали йодом. А когда все было закончено, Клавуся достала из-под прилавка коробку, а из нее самодельно сшитую тряпочную куколку с целлулоидной головкой, пришитой к плечам.  Руки и ноги – в виде длинных бесформенных отростков – не было пальчиков, локтей и коленок. Платье из белого тюля придавало куколке вид существа утонченного. Мне казалось, она должна сочинять стихи для детей. Как Агния Барто.

О кукле я мечтала. Постоянно. Представляя ее подругой. Сестрой. Всякий раз, награждала новой ролью, другим характером. И вот сокровище в моих руках, синие-синие глаза в густых ресницах смотрят прямо в душу.

Теперь всё пойдет по-другому.  Мы станем разговаривать о разных вещах, выдумывать, что придет в голову. А главное – я буду любить ее и жалеть. Она не скажет: не надо! Или как мама не станет угрожать: не буду тебя любить такую.

Она полюбит меня такую, потому что я люблю её! Мы обнимаемся с бабушкой и молчим. Она обещает:

– Я сошью твоей куколке красивый чепчик.

Гладкое целлулоидное лицо под её пальцами как будто щурится от удовольствия.

А Клавуся, с блестящими и припухшими от слез глазами, громко говорила и говорила.

– Куклу я Зинуле своей к Дню рожденья приготовила. Да ведь месяц ещё впереди. Головку попрошу у подружки продавщицы в соседнем поселке.  И новую кралечку изготовлю.    Хочешь, я   для твоей тряпочек  на новое платье насобираю?

– Бабушка Арина, одеяло-то твое волшебное из лоскутков живо ли? И наклонившись к уху со смехом прошептала:

-Девчонкой к тебе без надобности бегала – чтобы на одеяле посидеть. Думала, а вдруг оно все-таки живое, как говорили. И ты на нем летаешь…

Бабушкины глаза отозвались, засмеялись. Клавуся, как равную, с интересом спросила меня:

– Как назовешь лялечку?

– А можно Зинулей?