Чей-то зов

– Зови! – разрешила Клавуся.

Мы стояли маленьким кружком.  Перед глазами, на широкой столешнице прилавка, красовалась корзинка с горкой алых ягод.

Клавуся  потянулась как кошка.

– Пока никого нет, давайте позавтракаем.  Не успела дома. Зато корову подоила, и свежего молока прихватила. Будем есть клубнику с парным молоком. Затея всем понравилась.

Встреча со словом.

Сбросившие листву деревья в образовавшиеся просветы с удивлением разглядывали непонятное явление. Обыкновенный куст, там внизу, превратился в пылающий факел. Если бы они смотрели на соседей, то знали бы его историю.

Однажды, купаясь в солнечном свете, куст поразился великим служением светила всему живому. С тех пор он постоянно высматривал солнце и любил его всеми своими клетками. Просыпаясь утром, ловил солнечный свет и засыпал не раньше, чем гасла последняя золотистая каёмка над сопками.

Совершенно незаметный летом на фоне буйной зелени, теперь он стал знаменем осени. Безымянный, посаженный для озеленения куст дождался, наконец, своего звёздного часа. Это была награда за верность.

Тёплый свет последних осенних лучей достался ему, стойкому к заморозкам. Ветви жизнерадостно развевались на ветру. Каждый листочек сделался неповторимым. Флюиды солнца оставили на них печать своих симпатий. Обыкновенному растению Великое существо из другого мира подарило часть своей красоты и последний поцелуй.

Изумлённые деревья склонили голову. Почему он мне попался на глаза и так поразил? Что нужно кусту от меня? Издалека, изнутри, расширяющейся яркой точкой, как поезд подземки, накатило воспоминание детства.

…Грузовик пробирается по заросшим сельским дорогам к пионерскому лагерю. Девятилетним ребятишкам он кажется зелёной жужелицей. На спине жука настоящая люлька, выстланная скошенной травой, свежими берёзовым вениками. Пахнет мёдом и зеленью. Мы кувыркаемся, прыгаем на мягкой подстилке и вопим от радости. Неожиданно потянуло свежим ветром. Гонцы – крупные капли – расписались на коже: начинается дождь.

Небо не просто потемнело, его не стало. Фиолетовая туча не сулила ничего хорошего. Она опускается ниже и ниже. Дети примолкли. Девочки натянули платья на коленки. Зябко. И вот уже мглу прошивают десятки молний, влага стеной обрушивается на воющий от непомерных усилий газик. Становится очень страшно, дети сжались, как птенцы, в один комок вокруг меня, ухватились друг за друга.

Мне десять – я среди них старшая. Черноголовые кудрявые близнецы Коля и Ваня особенно боятся. Они вцепились в меня так, что стало трудно дышать.

Раскаты грома ужасны, но ещё страшнее рогатые молнии, во всех направлениях разрезающие небо и испускающие беспощадный свет. Временами страх, что мы можем воспламениться, вызывает общий вопль ужаса. Я кричу: «Давайте петь закличку». Пою громко, но голос то и дело срывается:

– Дождик, дождик, перестань! Мы поедем в Арестань – Богу молиться, Христу поклониться. Я, убога сирота, отворяю ворота Ключиком-замочком, Шелковым платочком!..

Коля и Ваня, а за ними и все остальные тоже выкрикивают непонятные, обладающие силой слова. Молоденький водитель выжимает всё возможное из мотора, чтобы побыстрее добраться до ближайшей деревни. Машина чихает, тарахтит, но упорно катится по залитой колее. Когда все вымокли до последнего лоскута и в машине хлюпала вода, дождь стал чуть тише и немного слабее.

Наконец въезжаем в село, автомобиль останавливается перед магазином. Красный, как из парной, выпрыгивает наш спаситель. – Ну что, пацанва, прорвались! – и с удовольствием подставляет лицо льющейся влаге.

Кругом старые бревенчатые дома с палисадниками и лавочками, намокшие, нахохленные. Перед сельмагом плотный ковёр травы, затканный красными головками клевера. Огромное облегчение охватывает детей. Громкий смех сотрясает то одних, то других, белобрысый мальчик, размахивая мокрой рубашонкой, как заведённый носится по кругу.

Погромыхивания слышны теперь где-то вдали, хвостатая туча уползает за сосновый бор. На ясном, голубом, уже не страшном небе сияет солнце, превращая струи дождя в сверкающие нити. Сильно пахнет аптечной ромашкой. Босые ноги утопают в тёплых травяных лужах. Непонятное возбуждение заставляет бегать, прыгать и кричать что попало.

Привалившись к крылечку, я давлюсь запоздалыми слезами. Через минуту Ваня и Коля оказываются рядом. Ваня тихо говорит мне прямо в ухо:

– Не надо плакать, ты хорошая, мы тебя любим.

А Коля гладит по мокрой голове. Вспышкой счастья отзывается шепот мальчика в моей душе… Как раз эти слова нужны были мне сейчас! Они пришли. Прозвучали. Как это возможно?!

Трепет сумасшедшей догадки о том, что мне открылся новый мир, перешел в озноб. Мысли и желания стали уловимыми, достижимыми. Казалось, вот прямо сейчас может явиться нужное слово, и я смогу взлететь! Смогу остановить дождь! Перепрыгнуть через время… Ощущение всемогущества пугает, сменяется неверием, заставляет затаиться.

Мальчики давно убежали. Но утешение Вани «Ты хорошая, мы тебя любим» звенело в пространстве сердца. Я почему-то знала уже, что открывшаяся сила подчинит моё будущее.

Теперь мы вместе – в радости и печали. С этого момента, с услышания, раньше, чем осознала, я стала её верной подданной. Предстояла сладкая мука страдать, любить, загораться, обманываться, возноситься и падать от одного намёка на Слова. Величайший дар обращаться к Тебе с его помощью получила я в тот миг.

Любовь навсегда.

История иной жизни похожа на корзинку, в которой легкомысленная растрёпа хранит всякую чепуху. Здесь можно встретить всё: от булавки и гвоздя до любовной записочки и столетней карамельки. Но непременный атрибут этой свалки ненужностей – клубочки. Помните, те самые, из детских историй: куда клубочек покатится, туда и ты иди.

Вечная жажда чуда привела меня в Самарканд. Оказавшись перед ансамблем Шахи-Зинда, я увидела над входом каллиграфическое посвящение, арабеску, выполненную из смальты, и, разглядывая её, застыла в изумлении – в рисунке зазвучала музыка, услышанная много лет назад в маленьком кинозальчике провинциального городка… Как не раз бывало, сильное чувство на миг лишило ощущения реальности, всё поплыло… Видно, настало время последовать за клубочком.

Канское педучилище стало моей пристанью на четыре года жизни. Удрала я из дома тайком, с маленьким чемоданчиком, называемым балеткой. В поствоенном советском пространстве брендов не водилось, но балетку-сумочку, принадлежность избранных, танцоров, имела даже моя мама. Неказистая с виду и сработанная из дерматина, она по виду своему принадлежала той умопомрачительной элите искусства, которой покровительствовали властелины. Наши дочери сегодня, покупая сумку «Гуччи», надуваются, воображая, что вот и сравнялись с Памелой Андерсон, у которой на обложке Vogue ну точно такая же! Я тоже пережила свой период отождествления, когда пустячные игрушки заслоняли реальность…

С этой балеткой и скрученными, спрятанными в потайном кармане денежками, которых хватило на два обеда в студенческой столовке, я пустилась в новую жизнь.

Тайное убытие приуготавливалось давно. Нянчить троих малышей, обихаживать вредную козу, прожорливую свинью и вечно разбегающихся кур было делом нелегким. Мне хотелось читать и мечтать. Но стоило уединиться – что-нибудь случалось: дрались и убегали в опасный мир, на улицу, дети, подгорала каша, свинья сжирала куриные яйца, коза зажёвывала мамину блузку, сохнущую на веревке…

Я придумала после семилетки поехать учиться в педучилище, адрес которого вычитала в местной газете.

– Никаких учительниц! – мать была категорически против. – Дома учительствуй. Видишь, как я кручусь. Бросить работу нельзя, а здоровье подводит, не знаю, увижу ли вас взрослыми… Отец не просыхает. Сколько лет прошло, а он всё от обиды, как с ним поступили, горькую глушит. Ты одна у меня подмога.

«Подмога» не раз слышала эти неоспоримые доводы и соглашалась. И стыдилась своей мечты. Стыдилась предательства, которое уже созрело. Может быть, даже готовилась заплатить за него позже.

Железнодорожная колея обозначила конец детства. Жёсткая верхняя полка и перестук колёс перенесли меня, как электрон, с одной орбиты на другую.

Сонные улицы, вытянувшиеся вдоль широченной реки, несущей невидимую и оттого загадочную жизнь, казалось, навсегда были заворожены её мощным движением. Каким-то чудом купеческий маленький городок, стоящий на перекрестье дорог, несмотря на свирепые набеги то белых, то красных банд, отнимавших и увозивших всё в прорву, именуемую справедливостью, сохранил свое настоящее лицо.

Ладные домики с накладными резными наличниками, обнесённые палисадниками, выстроились в ровные улицы. Усадьбы радовали какой-нибудь выдумкой: мастеровитым крылечком, парадным входом, украшенным кованым вензелем, или дверью, особо обихоженной. А то попадётся дом с верандой – глазу отрада.

Некоторые хвалились своими дымоходами – их венчали затейливые флюгеры. Выделялся железный велосипедист, крутящий педали! Деревья – все больше черемухи да рябины – прятали горожан от зноя, под их пологом привольно разрасталась пахучая кудрявая ромашка, приятно ласкающая босые ноги летом. После чумазой шахтёрской родины местечко показалось уютным, а его уклад – подходящим.

И скоро я вообразила, будто родилась и выросла здесь, у вечно текущей реки, в доме с верандой и задорным велосипедистом-флюгером.

Музыкальные способности студенток определял учитель Павел Моисеевич. Одним он вручил скрипочки, а другим, у кого слух и чувство ритма не развиты, выдал домры. Домру я разглядывала как существо, таящее в узилище запрятанный мир порхающих звуков. Внюхивалась в исходящий от неё запах лака, дёргала за струны, выстукивала её бока, заглядывала в голосник и поняла: эта штука не запоёт под моими пальцами…

Переступая порог музыкального класса, я деревенела телом, начинала мямлить, стыдясь неспособности запомнить пьеску и сыграть по нотам, сердясь на сам инструмент, упрямством своим напоминая мучившую в детстве козу, не желающую идти на пастбище.

Красная и потная сидела я перед своим учителем и молила… молила Бога прервать мучение. Павел Моисеевич, близоруко вглядываясь в меня, сказал однажды:

– Дитя, не переживай, это не твоя вина. У-сло-ви-я! – раздельно произнес он, – условия существования. И петь, и рисовать, и танцевать, тем паче учить языкам следует, как только младенец сделает первый шаг. Конечно, родительское наследство никуда не денешь. Но с ребенком надо заниматься. Эх! – выдохнул учитель горестно. – Какое упущение! Ты не переживай, домру мы приручим. Поняла?

Мягкий внимательный взгляд, задержавшийся на лице дольше обычного, лишил меня привычных ощущений. Полки с разложенными инструментами исчезли под сполохом света, тело сделалось невесомым; как тонущий, я делала бессмысленные движения руками и кивала.

Душевность учителя была подобна току высокого напряжения… Павла Моисеевича я полюбила сразу. Чего стоил один голос! Он завораживал множеством желанных слуху нюансов: излучал мягкость, ласковость, теплоту, любовность, разнеженность, умилительность, трогательность, бархатистость… Часто, не различая слов, а слушая только интонации, я понимала, что он чувствует меня, как себя, видит усталость, ощущает, как неуютно мне в грубой, некрасивой одежде.

За это ему прощался самый непозволительный грех в моем списке – дружба с алкоголем. По понедельникам от него пахло, как от моего отца. Нередко, смущаясь, учитель доставал невеликого достоинства денежку и деликатно протягивал мне:

– Купи себе, дитя, что-нибудь сытное. Сыт-но-е, – произносил утяжеляя каждый звук, словно в самом слове заключалось наполнение.

Изредка мне снились сны, в которых Павел Моисеевич, держа мою руку в своей, вел куда-то. Проснувшись среди ночи, рассматривая руку, которую только что держал мой учитель, я вспоминала наши бессловесные беседы. Мы понимали друг друга, как очень близкие люди. Он уговаривал меня не бояться жить и учиться.

Весь следующий за сном день я передвигалась большими скользящими прыжками и ничего не могла с этим поделать. Вокруг меня бушевал порывистый ветер, заставляя всему беспричинно радоваться.

…Павел Моисеевич до войны был скрипачом в симфоническом оркестре Ленинграда. Во время блокады лишился семьи. С товарищами-музыкантами был отправлен в Новосибирск, где они оставались до Победы, но вернуться туда, где всё потеряно, он и двое его друзей не смогли. Их направили в небольшой городок Алтайского края учить музыке и пению будущих учительниц. Там предоставили по теплой комнате и заработок, обеспечивающий потребности желудка.