Жребий брошен

Маб также полюбила меня с первого взгляда… что-то роковое вошло в нашу судьбу, как будто парка спряла воедино нити нашей жизни.

Вся молодежь кинулась глядеть на дочь Оргеторикса, которую гельветы враждебной ее отцу партии держали почти в рабстве заложницей. Все приставали к ней, как всегда бывает с красивыми пленницами. Я также был при этом. Муж ее Думнорикс побежал к Цезарю и умолял защитить его жену от нахалов. Цезарь пришел, взглянул на Маб – и влюбился. Он еще плохо тогда говорил по-галльски, но уже мог кое-как объясняться без переводчика. Он поручил Маб Адэлле, стал часто посещать ее и звать к себе, стал сулить все блага за любовь, но был отвергнут. Он не навязывался пленнице, потому что невежливость относительно женщин противна ему; он строжайше запретил и всем нам приставать к Маб под предлогом политических расчетов в отношении ее родни.

Цезарь не знал и не знает до сих пор, что я – муж Адэллы. Посещая жену, я часто видел Маб…

– И твоя легкомысленная голова закружилась?

– Меня больше тронули ее страдания, чем красота. Явился в таверну Думнорикс. Я тогда еще совсем не понимал по-галльски, но тем не менее сразу понял суть первого разговора вергобрета с женой. Он допрашивал ее, точно судебный эдил, о том, как она жила в плену у гельветов – не уступала ли чьим-нибудь ухаживаниям и тому подобное.

Она отрицала все, клялась в своей невинности; он не верил и грозил. Потом он стал требовать ее любви по праву мужа, требовал без ласк, грубо, как дикарь. Маб плакала и неохотно ласкала его. Адэлла сообщила мне много подробностей о самых варварских сценах между ними, о сценах, полных отвратительного цинизма… О, бедная Маб! Как много она страдала!

– И ты стал страдать?

– Увы!.. Я страдал, опасаясь при жене даже взглянуть на пленницу. Я молча слушал по целым дням в таверне тихие рыдания Маб, доносившиеся из ее комнаты, и ее заунывные песни.

Наконец я не выдержал – рассказал Цезарю обо всем. Цезарь поклялся Маб быть ее защитником, но он мало что сделал для ее защиты, опасаясь вмешиваться в семейные дела знатного эдуя, которого еще надеялся привлечь к себе.

Думнорикс привязывал Маб веревкой к мебели и бил кнутом, дубиной, чем попало, ревнуя ее к Цезарю, ко мне, к гельветам, у которых она жила в плену, и пил мертвецки. Избавившись ненадолго от истязаний тирана, она прибегала к Цезарю, обнимала его колени в мольбах о защите и с рыданиями рассказывала о своих бедах. Я стал поджидать ее там, принялся учиться по-галльски, и язык, казавшийся неодолимой тарабарщиной, с помощью любви дался мне без труда.

Скоро заметил я со стороны Маб симпатию ко мне, но в речах она была холодна. Годы шли… Адэлла наскучила мне и подурнела… Маб стала казаться еще привлекательнее.

Цезарь победил свою безнадежную страсть, но я не мог; препятствия только сильнее разжигали мое воображение. Холодность речей Маб при нежности взглядов не давала мне покоя, как будто дикарка вместе и манила меня, и отталкивала. Адэлла стала мне противна, ненавистна… Я хотел бы убить ее, но в тоже время ласкал нежнее прежнего, чтобы замаскировать мою любовь. Мне надо было жить с комфортом, к какому я привык, а наживать деньги я не умею.

– И член древнего рода знаменитых Фабиев попал во власть презренной маркитантки, не имея без нее средств к приличной жизни… Фи!.. Меня в дни моей бедности тяготило нахлебничсство в твоей благородной семье, но до выманивания денег у трактирщицы, клянусь тебе памятью Летиции, меня не довело бы ничто на свете!

Когда у меня не было денег, я не имел розового масла, пурпура и серебряной сбруи. В короткий шестилетний срок я нажил громадное богатство; теперь у меня есть нардовое масло, золотая сбруя, порфировая одежда, но никакая маркитантка не может предъявить своих прав на это. Я свободен, а ты – раб.

– Я разорву мои цепи.

– Но твои дети…

– Останутся моими…

– Ты думаешь, что Адэлла ради пустого звука имени Фабианов бросит их мачехе?[59 - Отец у римлян имел право отнять детей у своей покинутой жены.] Ошибаешься!.. Она скорее убьет их, как Медея…

Адэлла – сирота, найденная женевской старухой в лесу… черты лица ее, чернота волос, а главное, характер, заставляют подозревать в ней не галлианку племени аллоброгов, а гречанку, испанку, итальянку, даже быть может, азиатку. Она похожа на Цитерис своей хитростью и веселостью, но при этом мстительна.

– Ни в чем не видел я следов ее мстительности…

– Потому что ты ничего не видишь… Если она из-за торговли могла ужасно злиться на Беланду и клеветать, что же будет из-за любви и чести? Что будет, когда узнает, что человек, обязанный ей всем своим комфортом, который она обеспечивала ценой великих жертв, коварно обманул ее?!

– Меня уж тут не будет… пусть она злится!

– Как ты узнал, что Маб любит тебя?

– Был майский вечер, чудный вечер, какие редко случаются здесь, – ясный, теплый, тихий. Солнце садилось; соловьи пели и кукушки куковали на ветвях распускающихся ароматных берез. Я бродил по берегу озера в грустных думах о моей безнадежной любви и горьком раскаянии в поспешности преждевременного, необдуманного, неравного брака. Дивные картины природы не навевали мира в мое растерзанное сердце, а еще сильнее ожесточали мою скорбь.

«Все эти птицы свободны, – думал я, – все любят добровольно, а я в рабстве у постылой женщины!»

Я увидел Маб; она тоже бродила по берегу, бродила в слезах. Я подбежал и стал спрашивать о причине слез – причиной были новые побои мужа. Я говорил ей в утешение все, что пришло в голову, и мне удалось понемногу развлечь красавицу. Я предложил ей покататься по озеру в рыбачьем челноке. Она согласилась. Я столкнул валявшийся на берегу челнок в воду, прыгнул в него, подал руку Маб и отчалил. Мы долго катались. Она пела мне галльские песни, а я ей – романсы Анакреона и Катулла, объясняя, как умел, их содержание.

Потом я бросил весла, сел на дно челнока у ног Маб, положил голову к ней на колени; она не противилась. Мы оба увлеклись под обаянием дивного майского вечера…

Маб с интересом слушала мифологические сказания в моем изложении; у галлов никаких сказаний о богах нет, а душу за гробом, по их верованиям, ждет только новое возрождение. Маб понравились наши боги, добрые и веселые олимпийцы; она сказала мне, что Юпитер – шалун, похожий на Цезаря.

Маб любит Цезаря – не тем чувством, какое ему хотелось внушить, – но все-таки любит – как утешителя, умеющего шуткой заставить ее улыбнуться в день скорби.

Я ей рассказывал, как Юпитер похитил на своей спине Европу, принявши вид быка; рассказывал о любви Амура и Психеи, а также об одноглазом Какусе, преследовавшем Галатею. В этом последнем мифе Маб нашла сходство со своей судьбой. Какус показался ей похожим на ее мужа.

– А я твой Акис, – сказал я ей, и она опечалилась, боясь, чтобы Думнорикс не убил меня, как тот безобразный циклоп поклонника нимфы. Я стал успокаивать ее, говоря, что ведь между нами нет того, что было причиной злости Циклопа, что наши отношения самого невинного свойства, и я никогда не решусь подвергнуть ее опасности.

– Я уверена в этом, – сказала она, – ты благороден… ты великодушен, Люций Фабий… ты не захочешь гибели моей. Женщину, уличенную в измене мужу, по нашим законам ожидает костер, на который она взойдет живою; и Цезарь не защитит меня, потому что старается не быть нарушителем галльских законов и священных обрядов. Если Думнорикс потребует суда надо мной, я погибну… Погиб бы и ты, если бы был галлом. Нам не надо видеться… не встречайся, не говори со мной…

Я дал ей это обещание. Было уже поздно. Я причалил к месту, неудобному для высадки, и просил Маб о позволении перенести ее через осоку. Она крепко обвила руками мою шею; безумие любви, которую она зовет злой корриганой, овладело нами… уста соединились в поцелуе… Через минуту Маб вырвалась из моих рук и гневно велела мне удалиться. Я ушел, но на другой день снова подстерег ее за лагерными окопами. Она бродила по полю, собирая фиалки, и встретила меня сердито, укоряя за нарушение обещания. Я просил прощения, уверяя, что это случайная встреча. Она простила, но с тех пор все сидела дома у Адэллы, даже перестала ходить к Цезарю и безропотно сносила буйство мужа.

Видеть Маб подле моей жены было для меня невыносимой пыткой… видеть заботы Адэллы о ней… их дружбу, завязавшуюся вследствие долгой привычки… опасения, чтобы Маб не проболталась моей жене о сцене в лодке или жена ей о нашем тайном браке… все это, Валерий, ты… ты можешь… понять… ты…

– Я понял, несчастный, что ты себя погубил! – сказал растроганный друг.

Фабий с громким рыданием бросился на шею принцепса, бессвязно восклицая:

– Что же мне теперь делать! Посоветуй, помоги! Вынь меня из петли!

– Мой бедный Фабий! – сказал Валерий, целуя друга с глубокой печалью. – Советов друзей ты не слушаешь… живешь ты, как дикая птица, повинуясь одним своим инстинктивным порывам… Упорно отказывался я быть свидетелем твоего унизительного брака… я знал, какие будут последствия, и отговаривал тебя… ты отвечал одно: я люблю Адэллу. Так и теперь, я уверен, на все мои доводы будет один ответ: я люблю Маб. Хитрая маркитантка поймала тебя в свои сети; выпутаться из них, однако, можно.

– Во что бы то ни стало развяжи меня с ней! Ты как принцепс аллоброгов заключил наш брак; ты имеешь власть и расторгнуть его.

– Развязать, чтобы из одной петли ты попал в другую – худшую!

– Отчего худшую? Маб будет римской гражданкой и ровней для меня.

– Тем хуже. Покинуть конкубину можно без всякого предлога, но покупную жену[60 - Coemptio – покупка.] бросить нельзя без длинных проволочек. Три асса, которые ты дашь за нее ее свадебному отцу, сделаются при разводе для тебя тремя адскими палачами; если не будет ее согласия на развод, то у вас начнется тяжба; ты станешь обвинять ее, она – защищаться, а эдилы, адвокаты и преторы – вымогать взятки, потому что ты – не Цезарь, меняющий жен, когда ему вздумается, и не Помпей – повелитель армии, а ничтожный бедняк, отвергнутый родителями за мотовство.

Покинуть Адэллу бесчестно, а бросить Маб, когда она надоест, будет еще бесчестней, потому что присоединится поругание римского гражданства, выхлопотанного единственно для вступления в брак. Ты завезешь эту несчастную дикарку в Рим, посулив ей золотые горы, а там окажешься бедняком и снова завертишься около какой-нибудь Цитерис с хулиганами… Маб – дикарка, вполне дикарка… Здесь она кажется тебе очаровательной, но в Риме, среди сонма умнейших красавиц, ты будешь видеть в ней дуру, годную только в судомойки. Куда там можешь ты показаться с такой супругой? Она утирает свой рот рукавами после еды, чешет свои ноги при всех, зевает, заломивши руки за голову. Отучить ее от этих привычек у тебя не хватит терпения. Грациозная в медвежьей шкуре, она будет неуклюжа, надевши столлу. Ее спутанная льняная грива живописно лежит на спине, а причешешь ты эту гриву по-гречески с Аполлоновым узлом, завьешь ее спереди в букли надо лбом – из лица Маб выйдет самая заурядная физиономия галльской рабыни, переодетой в костюм госпожи.

– Увы! Ты прав, Валерий, она даже неграмотна.

– Она не может выучиться по латыни так хорошо, чтобы совсем правильно выражаться; над твоей супругой будут хохотать, как хохотали здесь над Думнориксом.

По мере того, как умный принцепс говорил, в уме Фабия рисовались самые мрачные картины будущего. Он продолжал горько плакать, уже чувствуя отвращение к Маб.

– Валерий, – сказал он, – ты убедил меня. Маб хороша только в здешней обстановке. Я могу победить мою страсть благоразумием, если ты поможешь, но я ведь поклялся жениться.

– Уже дошло и до этого?

– Вчера… в лесу… о, безумный! Я увлек… я погубил ее!.. Маб не годится мне в Риме, но Адэлла… Адэлла противна мне и здесь… Адэлла – маркитантка… брак с ней, эта глупость моя, унизительнее всякого преступления… унизительнее Цезарева вифинского скандала, который не доказан… Меня прозовут трактирщиком, если она покажет документ… мне не будет прохода от насмешек… что мне делать? Она может решиться на скандал.

– У тебя есть только один выход из петли, несчастный. Поди к Цезарю, чистосердечно признайся и проси его помощи. Он – мастер относительно подобных казусов и очень снисходительно смотрит на это. Цезарь придумает лучше меня, как помочь горю. Он, например, может сделать вид, будто стороной узнал о твоем унизительном браке, призовет вас обоих, своей властью расторгнет этот союз, а детей возьмет под свое покровительство. Если Адэлла устроит ему сцену, то он без рассуждений сошлет ее в Женеву или даже в Иллирию, откуда ее болтовня не дойдет до нас.