Жребий брошен

Я проклял и вождей, и друидов, и самих богов Галлии. Отныне я – римлянин.

– За что убили мою дочь?

– Как можешь ты спрашивать, дед? Разве Сиг-ве могла быть преступницей?

– Без вины!

– Конечно…

– Ах!

– Когда лютый зверь отведает крови, то уже не знает предела своей кровожадности. Одна из эдуйских королев добровольно с горя взошла на костер и вела себя в муках с таким достоинством, что это зрелище вызвало жажду повторения. Вожди повторяли интересный спектакль до того часто, что рассвирепели, как лютые звери. Они с утра до вечера спят, а с вечера до утра истязают людей и пьянствуют, предоставляя все дела заговора трем личностям, которые в конце непременно захватят всю власть себе. Эти личности – Верцингеторикс, Амбриорикс и Луктерий.

Вожди погубили уже всех, кто согласился умереть на костре за свободу Галлии, и приступили к жребиям. Что было при этих жребиях, я не стану рассказывать – всего не расскажешь. Ты сам это поймешь. Я охотно приносил жертвы богам, когда мучили вызвавшихся добровольно и рабов, но при насильственных приношениях свободных воинов и женщин моя рука дрогнула, сердце облилось кровью. Я не только не спорил больше с твоим племянником об очереди жертвенных ударов, но даже вовсе отказался участвовать в этих церемониях! О, дед! Проклятья нескольких сотен насильно замученных падут на головы ужасных, кровожадных злодеев, называющих себя защитниками галльской свободы! Не будет им удачи под бременем проклятий!

– И мою дочь они замучили?

– Замучили, дед. Литавик, затеяв резню в Генабе, потребовал благородную и честную женщину на костер для своей молитвы об успехе. Твой зять умолял друидов избавить его жену от жребия, потому что ей надо было жить ради грудного ребенка. Друиды не вняли ему и велели Сиг-ве вынимать с другими дощечки. С невыразимой тоской следил бедный Люерн за урной, к которой женщины подходили по старшинству их лет. Назначенных было двенадцать. Твоя дочь подошла третьей и вынула жребий смерти. Она бросилась к мужу, ища у него защиты. Люерн выхватил меч и защищал жену в отчаянии, но его окружили, обезоружили, и Сиг-ве увели…

Напрасны были все увещевания старого Кадмара – верховного друида; Сиг-ве не хотела умереть добровольно – жизнь ее была слишком хороша, чтобы расстаться с ней без сожаления. Она отвечала проклятьями Кадмару и Литавику, грозила твоей местью за ее смерть.

Люерн хотел убить Кадмара, чтобы в суматохе Сиг-ве могла спастись к тебе с моей помощью. Я дал свой меч Люерну, но было уже поздно – вожди догадались о нашем умысле и приняли свои меры к охране верховного друида и жертвы, а друидессы, пока Люерн совещался со мной, успели обмыть и одеть в жертвенную сорочку Сиг-ве. Сиг-ве билась отчаянно; с ней было трудно сладить; несколько друидов унесли ее и уложили на костер с заткнутым ртом, чтобы она не произносила проклятий Литавику в мучениях. Отчаяние дало бедняжке силу; даже привязанная, точно спеленутая веревками, она металась, поднимая бревна костра; во время жертвоприношения ее держали, чтобы она не свалилась на землю. Литавик мучил твою дочь, как преступницу, за ее упорство, мучил долго…

Люерн не вынес зрелища истязаний жены и моим мечом пронзил свою грудь у подошвы священного кургана.

Гадатели ухитрились даже все это истолковать в благоприятном смысле. Моя голова кружилась. Уже давно расстроенный такими сценами, я был тут, точно безумный. Я обещал умирающему Люерну спасти его дитя, поклялся быть врагом друидов, вождей и богов их.

Пока Литавик с наслаждением лютого зверя терзал твою дочь, Верцингеторикс объявил друидам, что он для успеха резни в Герговии жертвует на костер богов свою тетку Ригтан.

– Мою сестру! О, злодей!

– И живущую у нее Амарти.

Старик застонал и впервые ласково привлек к груди своей непоседливого родственника.

– Сестра… сестра! – шептал он.

– Я поспешил на заре сюда, – продолжал Эпазнакт, – поспешил, чтобы отдать тебе внука, открыть замыслы Верцингеторикса против здешних римлян и твоей сестры.

– Ах, Эпазнакт! Не нравилось мне все с самого начала… чуяло сердце беду.

– Битуриги легко выдадут твою сестру, потому что она овдовела, а Амарти, как иностранку, еще легче. Вожди надеются и всех битуригов завлечь в заговор, лишь только будет сделано что-нибудь важное. Карнуты уже начали. Если и здесь…

– Этому не бывать! Я предамся моей скорби после, а теперь надо спасать от бед и сестру, и римлян. Пойдем сзывать старейшин на совет. Я разрушу козни моего племянника.

Верцингеторикс явился в Герговию, когда старейшины и народ уже были настроены против него. Его красноречие не имело никакого успеха; он был осужден на изгнание как возмутитель спокойствия. Резать в Герговии римлян стало нельзя – они все бежали оттуда.

Тогда Верцингеторикс обратился против своих. Собрав шайку приверженцев, он врасплох напал на город, выгнал дядю со старейшинами и был провозглашен королем-вергобретом. Его дикая натура проявилась тут беспрепятственно. За малейшую вину он отрубал уши или выкалывал один глаз на память, а за важную – казнил огнем или иным мучительным способом[72 - De bel gal. Кн. VII, 4.].

Сосредоточив все свои силы в Герговии, он послал Луктерия возмущать рутенов, а сам отправился к битуригам.

Глава XIII

Амарилла-дикарка

Уже давно жила Амарилла под именем Амарти в области битуригов (ныне Берри), взятая ими в плен при междоусобной распре с кадурками, которая произошла еще до нашествия Цезаря. Сначала ее держали в оковах и строгом заточении как выгодную заложницу, жену Луктерия, но когда муж отказался от нее, женившись на другой, битуриги обратились к старику Аминандру, также ими захваченному, требуя от него выкупа за себя и Амарти, которую считали его дочерью. Грек имел порядочный капитал, нажитый в течение долгой жизни всякими темными делами. Он был то разбойником, то сыщиком, то гладиатором, прислуживая всем, кто щедро платил, и изменяя за еще более щедрую плату. Не изменял он только одному человеку в мире – деду Амариллы, потому что имел с ним какие-то общие тайны, никем не разгаданные, – тайны, связавшие неразрывно патриция с бандитом. Вероятно, тут было нечто уголовное или семейное, всего в изобилии с обеих сторон – взаимная тайна, делавшая Семпрония самым щедрым плательщиком жалованья, а Аминандра – самым усердным и верным слугой.

Служа деду, грек служил и внучке со всем усердием. Он согласился на уплату требуемой суммы охотно, потому что битуриги, не зная богатства родственников пленницы, запросили довольно дешево за ее свободу.

Когда деньги уже были доставлены при помощи купцов, Аминандр с радостным лицом принес Амарилле весть о свободе. К его удивлению, красавица отказалась следовать за ним, и ни уговоры, ни увещевания, ни угрозы гневом богов и родных не привели ни к чему.

Грека это озадачило, но было, однако, вполне естественным результатом событий жизни Амариллы. Холодность Луктерия, известие о спасении первого мужа, рождение мертвого ребенка, горячка, ужасы войны, плен, цепи – все это потрясло организм Амариллы до того, что с ней сделался нервный удар. Амарилла на время стала совсем невменяемой; по целым дням сидела она молча, не принимая пищи, даже не понимая, что ей говорят. Она находилась в таком ужасном положении целый год.

По прошествии года старушка Риг-тан приняла в ней участие и своими ласками сумела снова пробудить к жизни несчастную, омертвевшую женщину.

Аминандр, владевший разными искусствами, знал и медицину, составлявшую в те времена очень выгодный промысел. Он лечил Амариллу, но та не принимала ни лекарств, ни советов, пока Риг-тан не уговорила ее. Здоровье ее улучшилось, но выздоровление госпожи не утешило верного слугу. Характер ее изменился. Амарилла, и прежде страдавшая от недостатка образования, теперь превратилась в настоящую галльскую дикарку. Она стала враждебно относиться к малейшему воспоминанию о прошлом. Она даже требовала от грека, чтобы тот носил галльское платье, говоря, что самый вид его одежды ненавистен ей. Отказ вызвал с ее стороны пароксизм истерики, близкой к бешенству, и грек повиновался, натянул на себя галльскую куртку и медвежьи шаровары. Он исполнял все прихоти госпожи, надеясь подчинить ее себе, но вышло наоборот – Амарилла все-таки отказалась идти с ним, говоря, что она – галлиянка, а римлянкой никогда не будет.

На это также была своя причина: совесть терзала Амариллу за увлечение Луктерием. Ей было стыдно вспомнить своего первого мужа и молочную сестру, коварно обманутых ею ради красавца, любившего ее только один год.

В Риме она была героиней скандала. Она была уверена, что там ждут ее со всех сторон упреки за прошлое; тот же Аминандр, что здесь так услужлив, там станет хвастаться, что он вытащил ее из страны дикарей и она обязана ему свободой. Амарилла никогда не любила этого старика за хвастовство и пьяное буйство в деревне, где она выросла.

В Галлии почти никто не знал ни ее происхождения, ни подробностей бегства. Здесь на все подобное глядели совершенно иначе, чем в Италии: достаточно было сказать, что она бежала, считая галлов лучшими людьми, чем римляне, и все прощалось благодаря барьеру ненависти, вставшему между этими двумя нациями.

Амарилла написала своим родителям и деду письмо с уверением, что найдет себе счастье и покой без их помощи; просила заочно благословить ее на новую жизнь и простить за полный разрыв с ними и родиной.

Аминандр больше ничего не добился. Он слышал, что Люций Фабий, сын Санги и его оруженосец Церинт последовали за Цезарем, но в то время найти в Галлии такую незначительную особу, как один из многих сотников, было не легче, чем поднять булавку со дна морского, тем более, что грек не знал, к какой когорте какого легиона причислен Фабий. В каждом легионе было десять когорт, разделявшихся на три сотни. Цезарь тогда только что перешел Рону и бился с гельветами неведомо где, переходя с места на место.

У Аминандра в Риме была жена, которую он очень любил, и взрослый сын от первой жены; выгодное место ланисты в гладиаторской труппе какого-нибудь богача было всегда готово ему по протекции его многочисленных покровителей. Все это манило старика на юг, и он ушел с купеческим караваном домой, покинув Амариллу на произвол судьбы у битуригов.

Битуриги, получив выкуп, выгнали Амариллу из башни, где она жила в заточении. Риг-тан, давно сочувствовавшая пленнице, предложила той войти в ее семью в качестве приемной дочери. Амарилла согласилась и несколько лет спокойно прожила у доброй бездетной старушки, помогая ей по хозяйству. Никто не тревожил ее укоризненными напоминаниями о когда-то совершенном проступке; ее успокоенный дух укрепился, укрепилось и тело красавицы. Амарилла совершенно выздоровела, снова похорошела и даже опять стала весела.

Несмотря на все свое отвращение к римским обычаям, она не могла отрешиться от былых привычек. Ее костюм всегда был чище платья прочих дикарок, а волосы лежали на голове и спине глаже, только превратились в золотисто-белокурые от употребления галльского мыла.

Уверенная, что ее первый муж давно женат на другой, зная, что и Луктерий женился, Амарилла считала себя свободной от всех обязательств разведенной женщиной, но не хотела вступать в брак, тем более что Риг-тан совсем не хотелось лишиться ее. Только один мужчина из всех галлов вызвал в ее сердце что-то близкое к симпатии благодаря особым обстоятельствам – человек, который не сватался за Амарти, – Эпазнакт Непоседа.

Амарилла хвалила его за то, что он осрамил Луктерия в совете кадуркских старейшин, прорезав его платье, хоть немного этим отмстив за нее коварному обманщику, и спас от него Аминандра и ее саму, приведя битуригов. Любить Эпазнакта Амарилле не приходило в голову. Он ничем не выказывал ей своих глубоко затаенных чувств, да если бы и посватался, то получил бы отказ, потому что имел сольдурия. Не затронув сердца красавицы, его поступок по отношению к Луктерию, однако, сделал его в глазах Амариллы если не героем, то все-таки заметной личностью. Она знала, что Эпазнакт всеми гоним, точно овца из чужого стада, но в то же время он ко всем постоянно навязывался в друзья или родичи и предлагал свои услуги. За что его гонят? Зачем отвергают? – такие вопросы Амарилла как-то раз задала доброй Риг-тан, которую Эпазнакт называл бабушкой. Старуха ничего не объяснила ей.

– Беспокойный, ненадежный человек, – сказала она, – мечется из города в город и из угла в угол, хвалит, что недавно сам же ругал, кричит и стучит, готовый с каждым драться из-за пустяков; за это любить нельзя.

– Его не любят за то, что он таков, – произнесла Амарилла, задумавшись, – а может быть, он и сделался-то таким оттого, что его никто не любит… он сирота?..

– Теперь его родителей уже нет в живых, но он вырос при них. И маленького-то его никто не любил.

– За что?

– Рос он особняком, полностью заброшенный. Братья не любили его, не любили и родители. Он их не слушался, все затевал разные разности, чего другие дети не затевают… словом, беспокойная голова, непоседа.

Какие разные разности затевал Эпазнакт в детстве, Риг-тан не могла разъяснить. Амарилле невольно подумалось, что не родители невзлюбили его за его затеи, а он стал делать глупости вследствие их холодности. Она сопоставила его прошлое со своим и нашла сходство – если бы суровый дед или ветреные скандалисты-родители не отвергли ее, не бросили в чужую семью, она была бы умнее; человека корят за его поступки, не желая понять, отчего он стал таким.