Жребий брошен

Эпазнакт изредка приезжал в Аварикум, потому что привык вести бродячую жизнь, рыская с места на место по всей Галлии, нигде не уживаясь надолго. Везде у него отыскивалась родня, друзья, товарищи, но все они говорили, что он им навязался, и никто не любил его.

– Мечешься ты, Непоседа, по миру, как зверь по клетке, – говорила Риг-тан, – и нигде не находишь себе приюта по сердцу.

– Потому что нигде не нахожу правды, – отвечал он.

Лето было на самой середине. Погода стояла ясная и довольно теплая. Время близилось к вечеру. Старая Риг-тан, недавно овдовевшая, сидела с Амариллой за пряжей у входа в свою хижину в лесу недалеко от Аварикума. На поляну рабы только что пригнали стадо богатой помещицы, и служанки доили коров. Все казались довольными; полный мир господствовал в доме доброй старухи.

Амарилле было уже даже не двадцать пять, но она до сих пор была еще очень красива. Богатый галльский костюм живописно сидел на ее стройной, сильной фигуре. Красная суконная юбка ее была вышита по подолу разноцветными узорами; широкий голубой платок на груди, заменявший лиф, имел длинную бахрому и вышитый угол; грудь была увешана бусами, а на голове, поверх золотого обруча, красовался венок из васильков и мака. Волосы были распущены и вились кудрями.

На Риг-тан была надета темная траурная одежда без украшений. Лицо этой доброй старушки было спокойно и величественно-важно. Воспитанная в самых строгих понятиях о правилах чести знатной галлиянки, она намерена была кончить жизнь по требованию своей религии и достоинства супруги вождя. Составив завещание в пользу некоторых родственников, она поручала в нем Амариллу своему брату, прося назвать ее приемной дочерью, как называла она. Распорядившись всеми материальными делами, Риг-тан теперь спокойно ожидала осени, чтобы в день годовщины смерти своего мужа окончить свою жизнь в пламени на его могиле как самая лучшая жертва в честь дорогого покойника.

Религия галлов не требовала от вдов непременного следования на костер за мертвым мужем, но считала это за самую высшую добродетель женщины. Молодые вдовы часто выходили замуж вторично, но старые, особенно бездетные, предпочитали умирать на кострах, чем долго жить в одиночестве. Если женщина, ничему не обязанная жить, кончала свое земное назначение как супруга и мать, но продолжая жить, ставши ненужной, ее считали трусливой и, хотя и не принуждали умирать, но и не уважали.

До Средних веков во Франции распевались баллады, восхваляющие героизм древних королев, окончивших жизнь немедленно после смерти мужей. Влияние римской цивилизации ослабило силу этого обычая, но не искоренило его вполне до самого христианства, потому что олимпийская религия была проповедью эгоизма; по ее принципам каждый человек принадлежал самому себе, а не Богу, и мог распоряжаться своей особой, как хотел. Только лишь христианство возвестило миру великую идею о покорности воле Божьей как воле отца и господина, единственного, имеющего право над жизнью и смертью детей и рабов своих. Лишь христианство было в силах воздвигнуть преграду бесполезным самоубийствам хороших людей, совершаемым ради разных нелепых идей, выражавшихся у римлян, греков и других цивилизованных наций в виде понятия, будто смерть есть высшее благо, а у дикарей – признанием огня очистителем всех грехов или от тоски по мертвому.

Амарилла, усердно занятая своей пряжей, тихо напевала галльскую балладу о молодом вожде:

Ехал вождь арвернский
Тан-дур молодой
По лесу дремучему
Летней порой.
Перед ним явилась
Фея мест лесных
И вождю могучему
Стала говорить…

Но далее Амарилле не пришлось произносить то, что говорила Фея, потому что пред нею самой в эту минуту явился арвернский вождь, такой же молодой и могучий, хотя и не Тан-дур, а Эпазнакт. Она сразу узнала его, однако узнала не глазами, а каким-то внутренним чувством, поэтому и не назвала именно его имя, обратив внимание старухи на мужскую фигуру, пробиравшуюся вдали по лесу.

Этого мужчину нельзя было назвать ни галлом, ни греком, ни римлянином. На нем висело, волочась по земле, что-то грязное и разорванное, похожее на тогу или длинный, нескладно сшитый гиматий, чрезвычайно непослушное своему владельцу, не умевшему драпироваться в эту часть одежды, когда-то бывшую белым сукном, а теперь принявшую неопределенный цвет любой ветоши.

Из-под этой ветоши виднелась широкая галльская секира, которую то и дело пускала в ход богатырская рука, подрубая мешающие кусты, о которые шедший нещадно рвал свой плащ, постоянно путаясь в нем. Голова над ветошью была ничем не покрытая, рыжая, лохматая, но с обрезанными по шею волосами и бритым подбородком.

Риг-тан узнала Эпазнакта только вблизи.

– Добрый вечер, бабушка! – сказал он угрюмо, как всегда, когда не имел причины к смеху. Кивнув Амарилле, едва взглянув на нее, воин швырнул свою секиру на землю, отцепив от пояса, и уселся на толстое бревно, валявшееся у крыльца хижины вместо скамьи.

– Добрый вечер, внук! – ответила Риг-тан с заметной гримасой. – Из каких земель пожаловал?

Уже больше двух лет Эпазнакт не был в Аварикуме.

– Издалека… – сказал он.

– Вижу, что путь твой был неблизок… а куда бороду девал?..

– Туда же, куда девалось и все мое прошлое… я бросил наших… я – слуга Цезаря.

– Надолго?

– Навсегда.

Он глубоко вздохнул, а Риг-тан саркастически улыбнулась. Прошло несколько мгновений в общем молчании.

– Не угодно ли тебе вина и говядины, Эпазнакт? – спросила Амарилла, оставив прялку. – Ты, верно, голоден.

– Давай! – ответил он, по-прежнему не глядя на нее. Эпазнакт имел ненасытный аппетит, особенно когда был весел.

– Говядины пусть ест сколько хочет, – заметила Риг-тан, – но вина ему больше двух кубков не давай, Амарти, а то он станет буянить.

Эпазнакт обиделся.

– Буянил-то я только однажды в твоем доме, бабушка, – сказал он, – и то не от вина, а вследствие обиды, несправедливости: твой муж не хотел посадить меня за столом ближе к себе, чем Литавика… Эх, везде мне этот Литавик стоит поперек дороги! Он одних лет со мной, а сражался гораздо меньше, чем я. Ему не перескочить пятерых коней на играх, а я перепрыгну через все восемь, все его преимущество в том, что его отец был дважды вергобретом, а мой только однажды. Литавик – свиреп… его боятся… его и чтут… я услужить всем готов, а меня сажают ниже злодея.

– Довольно тебе, пустая голова, эти дрязги-то вспоминать! – воскликнула Риг-тан уже почти сердито.

– Дрязги?! Нет, бабушка, это не дрязги, а вопросы о чести, о справедливости. Я всем хочу угодить, а меня только ругают.

– Да тебя нельзя не ругать-то, внук… Все твои услуги выходят непрошеными, а поручения – наперекор желанию поручивших.

– Я делаю все, как лучше.

– Из-за чего ты теперь к римлянам-то приткнулся опять? Правду, что ли, наконец, нашел у них?

– Нет, бабушка, правды я не нашел, да уж больше и искать ее не стану… Правды мало на земле… Ютится она кое-где изредка, точно целебный стебелек среди сорных трав, и мудрено найти ее… Я пришел к римлянам, чтобы быть с кем-нибудь вместе… Чтобы не быть заодно с Верцингеториксом и Луктерием.

Амарилла покраснела, сконфузилась, но не отошла от гостя; Эпазнакт, как всегда, вызвал ее симпатию намеком на свою ненависть к ее врагам.

– Чем они тебе опять насолили? – спросила Риг-тан.

Она думала, что он навел битуригов и подучил их похитить Амариллу только вследствие своей ссоры с Луктерием из-за изрезанного платья. Что глубокая тайная любовь заставила его сначала вырвать красавицу из рук ее тирана, а потом познакомить с бабушкой, чтобы иметь случай изредка видеть ее, и притом стремиться к отмщению за все ее обиды – этого Риг-тан не знала и не могла подумать, потому что Эпазнакт не проявлял своих чувств ровно ничем.

За Амариллу многие сватались. Если бы она выказала желание выйти замуж, то ее обожатель, конечно, не остался бы равнодушным зрителем счастья соперника, и, вероятно, успел бы помешать этому хитростью или мечом, но она ни за кого не шла, и он был спокоен.

«Она успокоится, а потом предпочтет всем своего мстителя», – думал он, как дикарь, по-своему, о душевном настроении милой, не полагая, чтобы ей могло нравиться теперь что-нибудь иное, нежели мщение.

– Чем они мне насолили… Эх, не хотелось бы рассказывать, да надо! За этим и явился, – ответил он на вопрос старухи, – отдохну у тебя, поем, и побреду в Аварикум к вергобрету с донесением.

Беда грозит битуригам: Верцингеторикс сделался вергобретом арвернов; жестокости его нет пределов; он затеял увлечь всю здешнюю область в заговор против римлян, до которых битуригам до сих пор почти дела не было, и явится завтра сюда с войском. Если ему не дать отпора, он тут погубит всех лучших людей. Ах, бабушка, я выслушаю ответ здешнего вергобрета и старейшин на мое донесение, а потом вернусь к вам. Бежим отсюда! Верцингеторикс обрек на жертву богам тебя и Амарти.

Амарилла задрожала от ужаса, Риг-тан глубоко задумалась; Эпазнакт продолжал молча доедать говядину. Несколько минут прошло в полной тишине, нарушаемой только тихим говором слуг на поляне да мычанием стада.

– Я знала… я предчувствовала, что это случится, – сказала Амарилла, робко подняв свой взор сначала на старуху, потом на Эпазнакта, – злодей еще не забыл меня… я помню его ужасные клятвы отомстить… он приезжал сюда вскоре после моего поселения у тебя, Риг-тан… я тогда промолчала об этом… Верцингеторикс, уже женатый, опять приставал ко мне. О, ненавистный! Тогда было нельзя причинить мне вред, и он затаил злобу… теперь время настало.

Эпазнакт сделал порывистое движение, готовый броситься к ногам красавицы, но удержался. Он только вскочил со своего места, замахал руками и вскричал:

– Мы бежим, Амарти, обманем злодея. Мои приверженцы со мной, а кроме них недалеко отсюда на берегу реки Лигера стоит весь легион эдуев под начальством Дивитиака. Мы успеем благополучно доехать до Бибракта.

Он с восторгом смотрел на красавицу, ожидая ответа. Амарилла снова задумалась, тяжелая борьба происходила в ее душе.

– В Бибракте римляне, – наконец с трудом молвила она. – Я поклялась не делить с ними огня и воды.