Бабье лето любимой жены

– Не знаю, – вздохнула Лера.

– Как, не знаешь?… Зачем же ты поехала с ним?

– Он ушел от жены. Не развелся еще.

– Да, непросто, – протяжно сказала Софья Ефимовна, покачивая головой. – Ты этим разведенным не очень-то доверяй. Жена выставит, так они себе молоденьких дурочек ищут. Где он работает?

– Это я у него на фирме работаю. Меня туда через его отца дядя устроил.

– Вон оно что, – протяжно произнесла Софья Ефимовна. – А с женой они что не поделили?

– Меня и не поделили, – устало бросила Лера.

Возможно, в другое время она была бы осмотрительнее в своей откровенности. Но сейчас ей именно откровенности и хотелось. Ей хотелось, чтобы ее просто по-человечески выслушали, пусть осудили, но не за глаза.

– Дети у него есть? – осторожно допытывалась Софья Ефимовна.

– Сын. Но он уедет скоро. В этом году кончает школу.

Задумалась Софья Ефимовна.

– Ох, дочурка, не знаю, что и сказать, – тяжело вздохнув, сказала она. – Плохая это примета – семейную жизнь с похорон начинать. Езжай-ка ты со мной обратно. Дом этот продадим, деньги будут. Начнем что-нибудь свое и заживем как люди.

– Я люблю его, – спокойно ответила Лера.

– Такого, поди, не одна ты любишь. Ты знаешь, сколько их у него, таких, как ты?

– Я одна.

– Красавица ты моя, – Софья Ефимовна с любовью посмотрела на дочь. – Беды бы тебе красота эта не наделала. Ладно, отдыхай. На тебе лица нет. Да только не на диване этом, в другой комнате. А я полы вымою. Даже не помянули по-человечески.

– Мы хотели. Но я кроме соседей никого не знаю, а они сказали, что сейчас не надо. На девятый и сороковой день полагается.

– Полагается. Только мы уж его дома помянем, я в церковь пойду. А здесь… как эти поминки устраивать? У меня с собой и денег-то нет.

– Мы сами соседей позовем. Скажи, что в церкви делать.

– Скажу, конечно. Иди, ложись.

Лера покорно легла на кровать и тотчас провалилась в тяжком забытьи.

Вымыв полы, Софья Ефимовна принялась осматривать дом. Переходя из комнаты в комнату, она все прикидывала, что можно будет продать и сколько за это выручить, а что забрать с собой. Но один вопрос, который так волновал ее сейчас, и который она сама не могла решить – был сам дом. Если дочь собиралась здесь жить, надо было бы дом оставить ей. С другой стороны, Вадим этот, похоже, не бедствовал. Надо бы поделикатнее выведать, какие у него планы относительно Леры и этого домика. Как бы он его не хапнул и всю их семью с носом не оставил. Богатые, они ведь скупые. Это только в фильмах они деньгами сорят, на самом же деле каждую копейку считают, и свою, и чужой не брезгуют. Такие вот мысли одолевали Софью Ефимовну, только что похоронившую родного брата. Не то чтобы женщина она была черствая или брата своего не любила. Такой ее сделала жизнь. Другие как-то выкручивались, приноравливались. А у них с мужем – от зарплаты до зарплаты. И вот сейчас появилась возможность хоть немного изменить эту постылую серую жизнь. Другого шанса не будет. Поэтому и надо было обдумать все не спеша, основательно. Если все на самом деле так, как говорит дочь, самое время из него сейчас хоть какую-нибудь пользу для семьи поиметь. Захочет, пусть живет здесь вместе с Лерой. Дом Софья Ефимовна в любом случае собиралась оформить на себя, так что зятек вряд ли что-нибудь оттяпает. Надо бы ему намекнуть, чтобы сыночка к себе пристроил за то, что будет жить в их доме. Возможность устроить судьбу своего любимчика заинтриговала Софью Ефимовну. Ее сын Олег был на четыре года младше дочери и в семье на правах младшего считался баловнем. Дочери же волею судьбы выпала нелегкая участь. Не говоря о том, что она (в угоду брату) назвала дочь непривычным именем Валериана, был и более существенный фактор, лишивший девочку беззаботного детства.

До рождения Олега муж Софьи Ефимовны отказывался признавать дочь своим ребенком и не раз в приступе ревности грозил жене разводом, так как девочка была совершенно не похожа ни на кого из родителей. Будучи человеком нерешительным и недалеким, он сам прекрасно осознавал свои недостатки. Но когда на дочь указывали другие, было обидно. Знал бы кто, сколько слез и седых волос прибавило рождение дочери ни в чем не повинной Софье Ефимовне. Время шло, страсти поутихли. Когда же родился мальчик, муж не сомневался, что этот-то ребенок плоть от плоти его. Но вот незадача – мальчик рос копией своей сестры. Здесь уж отпали всякие сомнения в том, что и дочь была его кровным ребенком. К тому времени вопрос кровного родства для родителей стал не столь неактуален. Голова болела больше о том, как детей поднимать. Вот и отправили дочь после окончания школы торговать на рынок. Годы шли, и Софья Ефимовна, к своему разочарованию, поняла, что Олег был внешней копией сестры. В остальном – ни стыда ни совести. Удача, наконец, улыбнулась дочери, и брат согласился взять ее под свою опеку. Почувствовав себя в семье единственным ребенком, Олег тянул из них жилы. Все ему было мало и все не так, а самому только бы погулять. Обуздать подрастающее чадо родителям было не под силу. Потому-то Софья Ефимовна и ухватилась за возможность пристроить своего любимца к серьезному человеку. Нет, не о судьбе дочери она сейчас беспокоилась. И здесь ее сыночек одержал первенство. А брат… Ну, что брат? Конечно же, она и любила его по-родственному, и уважала как человека, сумевшего пусть скромно, но достойно прожить свою жизнь. Только брату-то уже сейчас от этого ни холодно ни жарко. А здесь ведь родные детки. Кто же о них позаботится кроме матери?

9

Пытаясь скрыть чувство неловкости, отец протянул Сереже конверт с деньгами. Сережа чувствовал это, ему тоже было неловко принимать от отца щедрые еженедельные «подачки». Он не сомневался в искренности отцовских чувств, но вид у отца при этом был неестественный, потому что, как ни крути, а выглядело, будто этими деньгами он пытался загладить чувство вины перед разорванной им семьей.

Впрочем, как без него жила теперь эта разорванная семья, отец не спросил ни разу. Он рассказывал о своих делах, спрашивал сына об учебе, о друзьях, давал советы. Всякий раз при встрече он шел с Сережей куда-нибудь обедать, даже не спрашивая сына, голоден ли тот. Сережа понимал, почему – чтобы скрыть чувство неловкости, всякий раз возникавшее теперь между ними при встрече. Когда руки заняты ножом и вилкой, глаза устремлены в тарелку, а рот, чередуя пережевывание пищи, время от времени издает короткие банальные фразы, легче делать вид, что ничего не произошло. При этом Сережа исподтишка изучал отца и когда замечал на нем обновку, возникало ощущение ревности и отчужденности. За столь короткое время отец преобразился. Одевался он теперь в свитера и джинсы. Подстриженный «под ежик», он выглядел моложе. Сережа понимал, чем вызваны эти перемены, вспоминал потухший мамин взгляд, неумело скрываемый ее жалкий унылый вид, и ему становилось невыносимо больно оттого, что два родных человека, не желая того, разрывали его сердце на части. Ведь никогда ничего уже не будет, как прежде.

– У тебя все нормально? – привычно спросил отец перед тем, как расстаться с ним.

– Нормально, – привычно ответил Сережа, не смея взглянуть отцу в глаза.

– Тогда до следующей среды, – сказал отец и, смерив Сережу оценивающим взглядом, выразив одобрение, похлопал его по плечу. – Будут проблемы, звони.

Сережа кивнул и, подняв воротник подаренной сегодня отцом куртки, пошел к остановке. Ему нечего было сказать отцу на прощание. То есть, сказать отцу он мог многое, но именно это-то невысказанное главное попросту лишало смысла все остальное.

Отец не предложил подвезти до дома, возможно, понимая, что каждому из них после таких встреч надо побыть наедине, а, возможно, из чувства ревности, не желая собственноручно передавать ребенка матери, с которой он и без того виделся ежедневно.

Подождав, пока машина отца скроется из вида, Сережа закинул за спину пакет со старой вполне добротной курткой и вальяжной походкой пошел по тротуару, прикидывая, где бы лучше сейчас зацепиться. На улице было неуютно, холодный ветер бил в спину, подстегивая к быстрой ходьбе.

Домой идти он не собирался, равно, как и отчитываться в этом перед отцом. У отца были свои страсти, у мамы свои, а ему надо было жить со всем этим. Ему опостылели одинокие осенние вечера. Поначалу он надеялся на чудо, на то, что отец, возможно, вернется. Но чуда не произошло, да и не произойдет уже – понял он. Он понял это умом, а сердце понимать не хотело. Кому он мог сказать об этом? Маме? Она так изменилась после ухода отца. Осознав, что ответственность за сына теперь полностью легла на ее плечи, она больше заботилась о его моральном облике, чем о его душевном состоянии. Зашоренному страхом ее сердцу стали недоступны простые человеческие чувства, оно откликалось только на правильные поступки. Жесткие требования отца – это одно, а ее надоедливые нравоучения вызывали у него лишь чувство беспросветной тоски. Ему хотелось куда-нибудь сбежать от этой правильности, пустоты и безысходности.

Именно это он и собирался сейчас сделать. Друзья были в курсе перемен в его семье. Их подбадривания раздражали, он чувствовал себя ущербным. Казалось, что каждый понимал это.

Вдобавок ко всему на прошлой неделе на его бедную голову как гром средь ясного неба свалилась со своей любовью Ирка Лисицына, которую одноклассники прозвали Лисой. Эта мечтательная отличница и аккуратистка никогда не вызывала у него особого интереса. Мелькает перед глазами что-то все из себя правильное, и ладно. Но ее страсти-мордасти вызвали в нем полное неприятие этой Татьяны Лариной. Как в эти минуты он понимал бедного Онегина… Возможно, намекни она ему о своих чувствах взглядом, попытайся выгодно подать себя, он и обратил бы на нее внимание. Но ей же сразу надо с места в карьер. Он попросту не понимал, почему обязан выслушивать высокопарную чушь от этого супового набора на курьих ножках, если ни сама Лиса, ни ее чувства ему были неинтересны. Поэтому мрачно отрезал:

– Отвали, Лиса, без тебя тошно.

Лиса, очевидно, не ожидала такой реакции. К ее крутому папаше все в классе относились с уважением, которое автоматически распространялось на его дочь. Возможно, она и рассчитывала, что ее папаша плюс собственный образцово-показательный облик открывают ей доступ ко всем сердцам. А получился такой облом… Получив от ворот поворот, Лиса приуныла, что не укрылось от бдительного ока их классной дамы Бельской. Из чувства женской солидарности решив поддержать гордость класса, а, может, надеясь, соединив две разнополые гордости, получить гордость в квадрате, та начала плести вокруг него тонкую паутину из вопросов и намеков, которую Сережа тоже разорвал.

– Вам деньги платят за то, чтобы вы следили за нашим моральным обликом и успеваемостью, – осадил он ее робкие попытки испытать себя в роли свахи, – вот и следите, а не сводничеством занимайтесь.

По тому, как побледнела Бельская, он понял, что хватил лишку. Вообще-то, Бельская была неплохой теткой. Зря он ее обидел. Но понимал он, что прежним уже не станет, как не будет больше его прежней жизни.

– Серый! – услышал он за спиной знакомый голос и резко повернулся.

Запыхавшийся от быстрой ходьбы Иосиф Кушнирович широко улыбнулся Сергею и дружески хлопнул его по плечу. За его дар отображать действительность в виде искрометных рифмованных строк его прозвали Мандельштамом. Проще было – Ося.

– Ты, что, оглох? – спросил Ося, смерив Сережу оценивающим взглядом. – Улетный куртяк! Родаки купили?

Сережа молча кивнул, не желая вдаваться в подробности.

– Ох, Серый, – покачал головой Ося, – мне бы таких, а то ведь никаких нет, – развел он руками.

Иосиф действительно был сиротой и жил в семье родного дяди по матери.

Поговаривали, что, погибшие в автокатастрофе родители Иосифа были людьми образованными с учеными степенями и напечатанными трудами. У одноклассников к Иосифу было двоякое отношение. Парень он был неглупый, но его стеб раздражал окружающих. К тому же в отличие от большинства сверстников он был тучным, неаккуратным и постоянно всем завидовал.

Сережа относился к нему лояльно, и Иосиф платил ему той же монетой. Окинув взглядом поношено-истоптанный наряд парня, он заметил:

– Не пойму я твоего опекуна. Такие бабки вбухал в твое обучение, а шмотки приличные купить не удосужился.

– Что ему шмотки? – отмахнулся Иосиф. – Он вкладывает деньги в то, с чего можно поиметь выгоду.

– Ну и какую выгоду можно с тебя поиметь? – насмешливо спросил Сережа и, приподняв пакет, добавил:– Я бы тебе свою дал, так ты ж в нее не влезешь.