Бабье лето любимой жены

– Лучше все-таки знать правду, – тихо чирикнул воробышек, пытаясь хоть так поддержать несчастную женщину. Сам-то он прекрасно знал, что даже половину этой правды не рискнул открыть. Хотел, но не осмелился. В конце концов, пусть сами разбираются.

– Зачем?… – с болью спросила Лиза.

– Что значит, зачем? – возмутился воробышек. – Ты сейчас не о нем думай. О себе и о сыне подумай. Тебе сохранить семью надо. Любой ценой сохранить.

– Любой ценой, это как? – с болью продолжала Лиза.

– Пусть бесится, рано или поздно, перебесится. Заикнется о разводе, а ты – ни в какую! Девица подождет, да и плюнет. Если уж она Вадима сумела окрутить, точно – не дура. А раз не дура, понимает, что ее года, ее богатство. Увидит, что толку нет, да и отстанет.

– Не до того мне сейчас, Тоня, – превозмогая душевую боль, ответила Лиза.

Ей действительно был немил белый свет. Сколько лет она готовила себя к этому, как упорно доводы рассудка возводила на пьедестал. Для чего? Чтобы все это вмиг сожглось обычной ревностью, оставив лишь жалкую горстку пепла.

– Когда станет до того, поздно будет, – настаивала Тоня. – Мы с Евгений Палычем тебя поддержим. На нас всегда можешь рассчитывать. Пусть не думает, что так просто от жены избавиться. Моду они взяли… старых жен менять на молодых. На себя бы сперва посмотрели, – воробышек снова завел свое чириканье, и по одному уже тону можно было понять, насколько сильно его самого это задевает. – Считаешь, Евгений Палыч родился подкаблучником? Знала бы ты, чего мне это стоило.

А ведь и впрямь, немалых усилий стоит удержать при себе такого красавца и умницу, если в тебе росту всего-то метр с кепкой. Знал бы кто, как с этим метром в жизни приходится. Здесь уж никакая кепка не поможет. Здесь рассчитывать можно лишь на то, что под кепкой имеется. И джинсы эти да кроссовки, которые всю жизнь терпеть не могла, таскала она до сих пор, чтобы казаться моложе. И дружбу эту с Вадимом да Лизой именно она своему мужу навязала. Ненавязчиво так навязала. Сама же ее и поддерживала. А все, почему? Да потому, что такой дуры, как Лиза, свет не видывал. А зачем, спрашивается, ум человеку, родившемуся с золотой ложкой во рту? Живи и радуйся. Вздыхал по ней Евгений Палыч, еще как вздыхал. Одно дело – своя приевшаяся говядина, и совсем другое – телятинка, притом, чужая. Вадим тоже видел, но молчал. Тоне же приходилось выбирать из двух зол меньшее – либо на стороне ее ненаглядный погуливать будет, либо у нее на глазах. На глазах спокойнее. Во-первых, какие-то недостатки при тесном общении и сами открываются. Во-вторых, на глазах далеко не загуляет – комплимент бросит, ручку поцелует, глазами разденет, только и всего. Да Лиза и не понимала ничего. Кроме мужа она вообще никого не замечала. Была бы поумнее, себя бы холила. Самой стараться надо, раз природа красотой не наградила, только и того, что не косая да не кривая. Но Тоне это даже на руку было.

Вот так всю жизнь и приспосабливалась Тоня – то одну общую с мужем подругу заводила, то другую. В молодые годы ее сознание постоянно подогревалось пламенем жертвенности во имя любви к детям и сохранения семейного очага. Когда же повзрослевшие дети упорхнули из родительского гнезда, для нее этот вопрос встал еще острее – теперь уж и детьми не привяжешь, а внуков еще не было. Останься она теперь одна, шансы вновь создать семью были бы невелики. И она изо всех сил принялась создавать вокруг мужа ореол приятной жизни. Так удачно все шло. Они с мужем успели привязаться к чете Главацких. А сейчас Вадим еще неизвестно какую штучку может привести. Там, чего доброго, и подруги подтянутся. Вчерашняя новость закрутила в ее душе такой карамболь, что ноги сами ее сюда привели. С одной стороны, не терпелось хлестануть любимицу фортуны тем же по тому же месту, с другой стороны, ничто человеческое ей было не чуждо, в том числе и жалость. Жена Евгения Павловича тотчас перешла к прозе жизни.

– Ты хоть знаешь, что они сегодня пятилетие фирмы отмечают? – спросила она, сообразив, что бедняжка ни о чем не догадывалась. – Они в «Чайке» гулять будут. Вадим и Евгений Палыча пригласил.

– Где это? – тщетно пытаясь вспомнить, спросила Лиза.

– В вашем районе возле озера. Вы же там сорокалетие Вадима отмечали, – поспешила напомнить Тоня.

«Да, да, – вспомнила Лиза, – действительно, отмечали». А потом узнали, что отмечать сорокалетие – плохая примета. С тех пор она постоянно пыталась вычеркнуть из памяти и этот факт, и эту дату, словно это могло уберечь Вадима от неведомого зла. И озеро это ей не нравилось. Зловещее, заросшее камышом.

– Вот ты и пойди туда сегодня. Пусть в глаза тебе посмотрит, заодно сама во всем убедишься. А не посмеешь, эта девица посмеет твое место занять, не сомневайся, – вела свое Антонина.

– Легко сказать, – беспомощно ответила Лиза.– Представляешь, как это будет выглядеть?

– Конец света наступит, – бесстрастным тоном отчеканила Тоня.

– И как я это объясню? – не пытаясь сопротивляться, вслух размышляла Лиза.

– А пусть сам объяснит, – Тоня втюхивала правду в голову без пяти минут брошенной жены.

Все еще не допуская мысли, что сможет опуститься до подобных выяснений, Лиза выискивала зацепки.

– А Сережа? – с надеждой спросила она.

– Что ему мамкина юбка? Того и гляди, за другую ухватится. Если еще не ухватился.

– Я подумаю, – безрадостно ответила Лиза. – А сейчас я пойду, ладно?

– Иди, Лизонька, – кивнула Тоня, согрев Лизу теплым взглядом. – Дело, конечно, твое. Только о нашем разговоре – ни-ни. Сама понимаешь.

– Да, да, – безропотно согласилась Лиза.

Даже не взглянув на прощание в Тонину сторону, она побрела по тенистой аллее назад к автобусной остановке. Долго стояла она в одиночестве, потерянная, жалкая, но все такая же женственная. Такой уж сотворила ее природа – без единого изъяна, не наделив особой красотой ни в чем. Она была из того редкого числа женщин, которых страдания преображали, наполняя чем-то возвышенным и светлым. Возможно, это душа, омываясь слезами, отсвечивала неземной красотой.

Тоня смотрела ей вслед. Было немного жаль эту не по годам наивную, но по-своему добрую бедную Лизу. «Ничего, поумнеет, – думала Тоня, – жизнь уму-разуму научит».

3

Постепенно шок от услышанного пошел на убыль, а потом и вовсе исчез, уступив место щемящей тоске. Все-таки многолетняя душевная закалка сделала свое дело.

«Что, собственно, изменилось? Только и того, что подтвердилось предполагаемое», – пытаясь приободриться, убеждала себя Лиза. Но все ее старания были напрасны.

Такой желанной радостной встречи с сыном не получилось. Сережа тотчас заметил ее подавленное настроение.

– Мам, что случилось? – с виноватым видом спросил он. – Извини, что редко звонил. Все же нормально?

По бренчанию гитары и доносившимся из его комнаты голосам Лиза поняла, что у него и впрямь все нормально.

– Вот еще, – обнимая его, тепло сказала она, – подрос-то как, загорел.

Отстранившись, она с умилением смотрела на сына. Ей вспомнились Тонины слова. Да, сын подрос, изменился и его мир. Похоже, теперь он не каждого впустит в свою жизнь, разве что разрешит постоять у порога. Лиза провела рукой по светло русым его волосам.

– Устала просто, – ответила она, одарив сына светлой улыбкой.

– Ты всегда так, – недовольно пожал плечами Сережа, – вроде я ребенок, и не смогу понять.

И тотчас доказал, что так оно и было, заведя знакомую песню:

– Мам, мы пойдем, погуляем. Только папе не говори.

– Хорошо, – привычно кивнула Лиза и, подумав, добавила: – Да и я, пожалуй, пройдусь. Сережа так и замер от неожиданности.

– Что-то новенькое,… – не сводя с нее недоуменного взгляда, покачал он головой.

– Сотрудница приболела, – поспешила успокоить его Лиза, – да ты ее знаешь. Елена Петровна (что было чистой правдой). Все никак не соберусь навестить ее (что было чистой ложью). А ты тоже смотри, не задирайтесь ни с кем, и вообще, по темным углам не слоняйтесь,… – завела она свою привычную песню.

Но дослушать ее было некому. Сережа знал ее наизусть. Коротко кивнув, он тотчас исчез за дверью к радости заждавшихся друзей. Вскоре стихли их голоса.

Оставшись одна, Лиза ощутила облегчение. Можно было избавиться от неимоверного напряжения, можно было сесть и нареветься вволю, можно было… Да ничего не можно было. И плакать совсем не хотелось.

Лиза убрала в Сережиной комнате, а дальше совершенно нечего было делать. Хоть бери и в самом деле отправляйся к Елене Петровне. Но это было равносильно тому, что по своей воле отправиться в логово гремучих змей. Эту самую Елену Петровну, сплетницу и склочницу, знал весь завод. Не было человека, которого бы она не задела. Да и самой Лизе не раз от нее доставалось. Стоило свекру уйти на пенсию, как в отделе сразу же пошел шепоток об их однокомнатной квартире. Коллеги стали поглядывать на Лизу косо. Когда же с завода уволился Вадим, ей и вовсе житья не стало. Нарочито при ней начинали судачить о бывших партработниках, намекая на ее отца (в прошлом секретаря райкома), обзывая их детей копеечными душами, готовыми за копейку не только партию, но и мать родную продать. Демонстрируя верность партии и презрение к этой самой копейке, перед очередным сокращением начинали они мышиную возню, оговаривая тех, с кем еще вчера дружно осуждали «копеечные души». Замкнувшись в себе, Лиза продолжала работать. Понемногу страсти утихли, но осадок остался.

Чтобы прогнать от себя навязчивые мысли, Лиза решила пройтись. Причем, зачем-то переоделась в новый костюм и старательно уложила пышные пепельные завитушки (к справедливой гордости хозяйки и сами завитушки, и их цвет были натуральными). «На всякий случай», – про себя решила она. Хоть, какой такой всякий случай мог очутиться на ее пути, она для себя уточнять не стала, как, собственно, и сам путь. Ей просто хотелось идти, ни о чем не думая, куда глаза глядят.

Какое-то время она действительно шла наобум, ни о чем не думая, ощущая, как накопившаяся в душе чернота понемногу растворялась в вечерней городской суете. Вместе с тем, множество озабоченных своими проблемами людей образовывало вокруг ее души кокон звенящего одиночества.

Зря она поддалась этому искушению. Дав увольнительную своему сознанию, Лиза тотчас попала под влияние его заместителя. Не зря говорят – дай сердцу волю, заведет в неволю. Не одна слезинка и не одна исстрадавшаяся душа выплетала ее, мудрость народную.

Поздний вечер украсил бархатный шатер золотыми россыпями звезд, когда Лиза очутилась-таки возле этого злосчастного ресторана. Она даже не удивилась, заметив на стоянке знакомую девятку. То ли из-за исходившей от озера сырости, то ли из-за нервного напряжения ее бил легкий озноб. Сердце снова сжалось от боли. Зачем она здесь? Ведь она заранее знала, что не посмеет не только подойти к Вадиму, но даже выйти из-за ствола старой плакучей ивы, за которой зачем-то спряталась. Зачем? Никого поблизости не было. Только из ресторана доносились приглушенные звуки музыки. Разумнее всего было бы развернуться и уйти, но она, как пригвожденная к этому месту, была не в силах пошевелиться.

Меж тем чутким слухом она уловила доносившиеся со стороны озера чьи-то шаги. Страх перехватил дыхание. В этой жутковатой тишине пугал даже стук собственного сердца. Шаги становились все отчетливее, и вот уже она смогла различить приглушенные голоса. Один принадлежал женщине, другой – мужчине, который она узнала бы из сотни голосов. Она панически боялась услышать то, что потом, возможно, не смогла бы забыть, не смогла бы простить ему никогда. Вся во власти отчаяния, она лихорадочно соображала, как ей быть. Сорваться с места и бежать без оглядки! Но было поздно. Вадим и его спутница остановились у ствола развесистого дерева.