История Французской революции. Том 2

История Французской революции. Том 2
Луи-Адольф Тьер

Луи-Адольф Тьер (1797–1877) – политик, премьер-министр во время Июльской монархии, первый президент Третьей республики, историк, писатель – полвека связывают историю Франции с этим именем. Автор фундаментальных исследований «История Французской революции» и «История Консульства и Империи». Эти исследования являются уникальными источниками, так как написаны «по горячим следам» и основаны на оригинальных архивных материалах, к которым Тьер имел доступ в силу своих высоких государственных должностей.

Оба труда представляют собой очень подробную историю Французской революции и эпохи Наполеона 1 и по сей день цитируются и русскими и европейскими историками.

В 2012 году в издательстве «Захаров» вышло «Консульство». В 2014 году – впервые в России – пять томов «Империи». Сейчас мы предлагаем читателям «Историю Французской революции», издававшуюся в России до этого только один раз, книгопродавцем-типографом Маврикием Осиповичем Вульфом, с 1873 по 1877 год. Текст печатается без сокращений, в новой редакции перевода.

Тьер Луи-Адольф

История Французской революции. Том 2

Национальный Конвент

Глава XXIV

Проекты якобинцев после 31 мая – Настроения департаментов – Военные события на Рейне и на Севере – Конституция 1793 года – Марат убит Шарлоттой Корде

Изданный 2 июня декрет против двадцати двух депутатов правой стороны и членов бывшей Комиссии двенадцати гласил, что они помещаются под домашний арест и охрану жандармов. Некоторые добровольно покорились, чтобы этим заявить свое повиновение закону и в надежде вызвать суд, который доказал бы их невиновность. Жансонне и Валазе легко могли скрыться, но отказались искать спасения в бегстве. Они остались под арестом вместе со своими товарищами Гюаде, Петионом, Верньо, Бирото, Гардьеном, Буало, Бертраном, Мольво и Гомэром. Некоторые другие, не считая себя обязанными повиноваться закону, вырванному силой, и не надеясь на правосудие, удалились из столицы или скрылись в ней до первой возможности уехать. План их состоял в том, чтобы отправиться в департаменты и там возбудить восстание против столицы. Это решение приняли Бриссо, Горса, Салль, Луве, Шамбон, Бюзо, Лидон, Рабо Сент-Этьен, Ласурс, Гранжнев, Лесаж, Виже, Ларивьер и Бергуэн. Оба министра, Лебрен и Клавьер, отставленные немедленно после 2 июня, должны были тоже попасть под арест по приказу коммуны. Лебрену удалось бежать. Та же мера была принята и против Ролана, который, выйдя в отставку 21 января, тщетно просил, чтобы у него приняли отчеты. Он успел укрыться, а затем бежать в Руан. Жена его, тоже преследуемая, хлопотала только о спасении мужа, а затем, отдав дочь на руки одного надежного друга, с благородным равнодушием к собственной судьбе сама сдалась комитету своей секции и была заключена в тюрьму вместе со многими другими жертвами 31 мая.

Велика была радость якобинцев. Они поздравляли друг друга с тем, как много оказалось у народа энергии, с его прекрасным поведением в последние дни, с низвержением всех преград, которыми жирондисты не переставали задерживать ход революции. В то же время они сговорились, как всегда после крупного события, в каком свете представить последнее восстание. Народ, сказал Робеспьер, своим поведением сразил всех своих клеветников. Восемьдесят тысяч человек целую неделю были на ногах, и ничья собственность не была тронута, ни одна капля крови не пролилась; сама Гора, ошеломленная, бессильная при виде этого движения, тем самым доказала, что не способствовала ему ничем. Итак, это восстание действительно оказалось чисто нравственным и чисто народным.

Этой же речью косвенно порицалось поведение Горы, выказавшей некоторое колебание 2 июня; отстранялся упрек в заговоре, взводимый на активистов левой стороны; и высказывалась лесть народной партии, сделавшей всё будто бы самостоятельно и так превосходно. Придумав толкование, которое было с жадностью принято и тотчас подхвачено всеми сторонниками победоносной партии, якобинцы поспешили спросить у Марата отчета в одном слове, наделавшем много шума. Дело в том, что Марат, для которого всегда существовало одно только средство покончить с революционными колебаниями – диктатура, видя, что и 2 июня еще обнаруживались колебания, повторил в этот день, как и во все прочие дни: «Нам нужен вождь». Когда у него потребовали объяснения этим словам, он сумел как-то оправдаться, и якобинцы поспешили удовлетвориться его оправданием, довольные тем, что доказали свою совестливость и строгость своих республиканских правил.

Они также сделали несколько замечаний по поводу малого усердия Дантона, который как будто смягчился после упразднения Комиссии двенадцати. Дантон сам был в отсутствии, но Камилл Демулен горячо защищал его, и якобинцы тоже поспешили положить конец объяснениям, отчасти из уважения к такой важной особе, отчасти во избежание слишком щекотливых рассуждений, так как восстание, хоть и свершившееся, одобрялось далеко не единодушно. Напротив, всем было известно, что сам Комитет общественной безопасности и большое число представителей Горы с ужасом смотрели на этот переворот. Но так как дело было сделано, следовало извлечь из него пользу, не подвергая новым пересудам. Это и стало теперь первой заботой.

Для этого надо было принять разные меры. Обновить комитеты, в которые входили все приверженцы правой стороны, через комитеты прибрать к рукам дела; переменить министров; получить надзор над частной перепиской; удержать на почте опасные статьи и брошюры и не допустить распространения в провинции никаких, кроме признанных полезными; немедленно сформировать революционную армию, уже учрежденную декретом и необходимую для исполнения в провинциях декретов Конвента; наконец, привести в действие принудительный заем с богачей – вот средства, предложенные и единодушно принятые якобинцами. Но необходимой более всех признали меру по редактированию в восьмидневный срок республиканской конституции. Весьма важно было доказать, что оппозиция жирондистов одна мешала исполнению этой великой задачи, успокоению Франции справедливыми законами и дарованию ей залога единения, вокруг которого она могла бы сплотиться. Таковое желание было выражено одновременно якобинцами, кордельерами, секциями и коммуной.

Конвент, считая своей обязанностью исполнить это непреодолимое желание, переменил состав всех своих комитетов: общественной безопасности, финансового, военного и прочих. Комитет общественной безопасности, уже слишком заваленный делами и еще не навлекший на себя серьезных подозрений, чтобы можно было осмелиться резко переменить всех его членов, остался нетронутым. Министром иностранных дел на место Лебрена был назначен Дефорг, а министра финансов Клавьера заменил Детурнель. Проект конституции, который составил Кондорсе согласно взглядам жирондистов, был отвергнут, и Комитет общественной безопасности должен был представить другой. Для этой работы комитету дали в помощники еще пять человек. Наконец, было приказано изготовить проекты принудительного займа и организации революционной армии.

Заседания Конвента с 31 мая получили совсем новый характер. Они были молчаливы, и почти все декреты принимались без прений. Правая сторона и часть центра более не подавали голосов, как бы протестуя своим безмолвием против всего сделанного со 2 июня и поджидая известий из департаментов. Марат счел долгом справедливости самому удалиться от дел, пока не последует суда над его противниками жирондистами, и только продолжал просвещать Конвент своими листками. Два депутата города Бордо, Понтекулан и Фонфред, прервали молчание, воцарившееся в собрании. Понтекулан обличил инсургентский комитет, который не переставал собираться в епископском дворце, останавливал посылки на почте, распечатывал их и в таком виде отсылал по адресу, приложив свой штемпель «Революция 31 мая».

Конвент перешел к очередным делам. Фонфред, член Комиссии двенадцати, исключенный из декрета об аресте за то, что противился мерам, принятым этой комиссией, взошел на кафедру и потребовал исполнения декрета, приказывавшего не позже трех дней представить доклад об арестованных. Это требование возбудило некоторое волнение. «Нужно как можно скорее доказать невиновность наших товарищей, – пояснил Фонфред. – Я остался здесь единственно затем, чтобы защищать их, и объявляю вам, что из Бордо идут вооруженные люди для отмщения за устроенное против народных представителей покушение». Ответом на предложение Фонфреда был переход к очередным делам. «Это последнее кваканье болотных жаб», – говорили тогда якобинцы.

Угрозы Фонфреда были не пустыми: не только бордосцы, но жители почти всех департаментов готовы были схватиться за оружие и выступить против Конвента. Их неудовольствие возникло гораздо раньше 2 июня. Читатели помнят, что между муниципалитетами и секциями по всей Франции не было согласия. Приверженцы Горы засели в муниципалитетах и клубах; умеренные республиканцы, напротив, все ушли в секции. Разрыв разразился открыто уже в нескольких городах. В Марселе секции отобрали всю власть у муниципалитета и передали ее центральному комитету, а кроме того самовольно учредили народное судилище над патриотами, обвиняемыми в чрезмерном революционном усердии. Комиссары Бейль и Буассе отменили судилище, но это ни к чему не повело: их власть все-таки не признали и секции так и остались в состоянии восстания. В Лионе даже случилось кровопролитное сражение.

Вопрос состоял в том, будет ли исполнено постановление муниципалитета об учреждении революционной армии и взимании военной контрибуции с богатых. Секции, не соглашавшиеся на это, объявили свои заседания постоянными; муниципалитет хотел распустить их, но они с помощью директории департамента отстояли свое решение. Двадцать девятого мая дело дошло до драки, несмотря на присутствие двух комиссаров Конвента. Победа осталась за секциями. Они приступом взяли арсенал и ратушу, сменили муниципалитет, закрыли якобинский клуб и завладели верховной властью в Лионе. В это сражение были вовлечены несколько сотен человек.

Бордо представлял зрелище не более обнадеживавшее. Этот город, как и все города запада, Бретани и Нормандии, только и ждал, чтобы столь долго повторяемые угрозы против их депутатов были приведены в исполнение.

В таком-то настроении департаменты узнали о событиях конца мая. Первое упразднение Комиссии двенадцати уже произвело большое раздражение, и зашла речь о выражении неодобрения того, что происходило в Париже. Но события 31 мая и 2 июня дополнили меру негодования. Молва, всё преувеличивающая, и тут преувеличила факты. Распустили слух, будто коммуной убиты тридцать два депутата, общественные кассы разграблены, парижские разбойники забрали власть в свои руки и собираются передать ее или иноземцам, или Марату, или герцогу Орлеанскому. Народ начал собираться для составления петиций и воинственных приготовлений против столицы. В эту минуту бежавшие депутаты сами явились с рассказами о случившемся и придали импульс повсеместно вспыхнувшему недовольству.

Кроме депутатов, бежавших с самого начала, еще несколько человек ушли от жандармов; другие даже оставили собрание, чтобы ехать разжигать восстание. Жансонне, Валазе и Верньо остались, говоря, что если полезно, чтобы некоторые из них отправились будить рвение департаментов, то так же полезно, чтобы другие оставались заложниками в руках своих врагов и, пусть подвергаясь опасности, доказали невинность всех. Бюзо, который ни на минуту не соглашался покориться декрету 2 июня, уехал в свой департамент поднимать нормандцев; Горса последовал за ним с тем же намерением. Бриссо поехал в Мулен. Мельян, не арестованный, но скомпрометированный, и Дюшатель, которого монтаньяры прозвали привидением 21 января, после того как он с постели, в простынях, явился в собрание подать голос в защиту Людовика XVI, уехали в Бретань. Бирото убежал из-под стражи и отправился вместе с Шассе руководить движением в Лионе. Ребекки, опередив Барбару, который еще сидел под арестом, уехал в департамент Устье Роны. Рабо Сент-Этьен поспешил в Ним.

В Париже мнения насчет того, какие меры следует предпринять против опасности, разделились. Члены Комитета общественной безопасности – Камбон, Барер, Бреар, Трельяр, Матье, патриоты, пользовавшиеся общим доверием, хоть они и не одобряли 2 июня, – желали бы, чтобы были приняты меры примирительного свойства. По их мнению, следовало доказать, что Конвент свободен, энергичными мерами против агитаторов и, вместо того чтобы раздражать их строгими декретами, вернуть их на путь истинный, показывая все опасности междоусобной войны. Барер от имени комитета представил проект декрета, составленный в этом духе. Согласно этому проекту революционные комитеты, внушившие такой страх многочисленными арестами, упразднялись по всей Франции или возвращались к своему первоначальному назначению – надзору над подозрительными иногородними или иностранцами; в Париже должны были быть созваны первичные собрания для избрания другого главнокомандующего на место Анрио; наконец, тридцать депутатов должны были отправиться от департаментов в качестве заложников.

Эти меры казались самыми подходящими для того, чтобы успокоить департаменты. Упразднение революционных комитетов положило бы конец инквизиторскому отношению к подозрительным лицам; назначение хорошего начальника обеспечило бы спокойствие в Париже; заложники в то же время служили бы и миротворцами. Но Гора вовсе не была расположена к уступкам и сделкам. С надменностью пользуясь тем, что называла национальной властью, она отвергла всякие примирительные меры. Стараниями Робеспьера проект комитета был отсрочен. Дантон, в эту критическую минуту снова возвысив голос, напомнил о прежних, знаменитых кризисах Революции, об опасностях, грозивших в сентябре во время вторжения неприятеля в Шампань и взятия Вердена, потом в январе, прежде чем казнь последнего короля стала решенным делом, наконец, в апреле, когда Дюмурье шел на Париж и поднималась Вандея. Революция, по его мнению, поборола все эти опасности, победоносно вышла из всех этих кризисов – выйдет и из этого. «В мгновение наибольшей производительности, – сказал он, – политические тела, как и физические, всегда кажутся близкими к разрушению. Что ж! Гром гремит, а под его раскаты родится философский камень, долженствующий упрочить благополучие двадцати четырех миллионов человек». Дантон требовал, чтобы общим декретом приказали всем департаментам отменить все, ими сделанное, в срок не позже суток, под страхом, в противном случае, быть объявленными вне закона.

Могучий голос Дантона, который всегда ободрял слушателей, раздаваясь в минуту опасности, и тут произвел свое обычное действие. Конвент хоть и не в точности принял предлагаемые им меры, однако издал более энергичные декреты. Во-первых, депутаты объявили, что парижане своим восстанием заслужили благодарность отечества; что депутаты, сначала подвергнутые домашнему аресту, будут переведены в тюрьму и содержаться наравне с обыкновенными арестантами; что сделают перекличку всех депутатов и те, кто окажутся отсутствующими без поручения или разрешения, будут лишены своего звания и замещены запасными; что департаментские или муниципальные власти не могут переноситься с одного места на другое и сноситься между собою и что все комиссары, посылаемые от одних департаментов к другим с целью составить коалицию, должны быть немедленно задержаны добрыми гражданами и отправлены в Париж под конвоем.

Распорядившись этими общими мерами, Конвент объявил недействительным постановление департамента Эр, отдал под суд членов департамента Кальвадос, арестовавшего двух его комиссаров; поступил точно так же с Бюзо, своими наущениями поднявшим Нормандию, и послал двух депутатов, Матье и Трельяра, в департаменты Жиронда и Ло и Гаронна, так как эти департаменты, прежде чем восстать, требовали объяснений. Депутаты, кроме того, потребовали к ответу тулузские власти, упразднили марсельский суд и центральный комитет и издали обвинительный декрет против Барбару; наконец послали Робера Ленде в Лион изучить факты и на месте составить донесение о состоянии города.

Эти декреты, вышедшие один за другим в течение июня, поколебали решимость многих департаментов, не особенно привыкших бороться с центральной властью. Испуганные, неуверенные в себе, они решились ждать примера департаментов более сильных или зашедших дальше.

Между тем нормандские власти, подстрекаемые присутствием депутатов, примкнувших к Бюзо – Барбару,

Луве, Гюаде, Салля, Петиона, Бергуэна, Лесажа, Кюсси, Кервелегана, – продолжали начатое дело и учредили в Кане центральный комитет департаментов. Эр, Кальвадос, Орн послали туда комиссаров. Бретонские департаменты, сначала составившие конфедерацию в Ренне, решили примкнуть к центральному собранию и отправить туда делегатов. Действительно, 30 июня делегаты от департаментов Морбиган, Финистер, Кот-дю-Нор, Иль-э-Вилен и Нижняя Луара присоединились к департаментам Кальвадос, Эр и Орн и составили центральное собрание для сопротивления угнетению, обязавшись сохранять равенство, единство, нераздельность Республики; но клялись при этом в ненависти к анархистам.

Определив таким образом свое назначение, новое собрание решило собрать с каждого департамента по достаточному контингенту, чтобы оснастить войско, могущее идти на Париж и восстановить национальное представительство во всей его полноте и целостности. Феликс Вимпфен, начальник отряда, расположенного близ Шербура, был назначен начальником департаментского войска. Он принял это назначение, а на приказ военного министра явиться в Париж ответил, что есть только одно средство водворить мир: отменить все декреты, изданные с 31 мая; что за эту цену департаменты готовы побрататься со столицей, а в противном случае он может пойти на Париж во главе шестидесяти тысяч нормандцев и бретонцев.

Министр, в то же время, пока звал Вимпфена в Париж, приказывал полку ламаншских драгунов, стоявшему в Нормандии, тотчас отправляться в Версаль. Узнав об этом, все федераты, уже собравшиеся в Эврё, выстроились в боевом порядке и загородили драгунам дорогу на Версаль; к ним присоединилась и Национальная гвардия. Драгуны, не желая доводить дело до драки, обещали не уходить и для вида побратались с федератами. Офицеры же тайком написали в Париж, что не могут двинуться, не начав междоусобной войны, и получили разрешение остаться.

Собрание в Кане решило направить пришедшие уже бретонские отряды на Эврё, общий сборный пункт всех войск. Туда же были посланы боевые и съестные припасы, оружие, суммы, взятые из общественных касс, а также переманенные офицеры и много тайных роялистов, которые бросались во всякую сумятицу, чтобы под республиканской личиной сражаться против революции. В числе этих контрреволюционеров находился некто Пюизе, который напустил на себя великое усердие в пользу жирондистов; Вимпфен, тоже тайный роялист, назначил его бригадным командиром и дал начальство над авангардом в Эврё. Этот авангард доходил до тысяч пяти или шести и каждый день увеличивался новыми контингентами. Храбрые бретонцы собирались со всех сторон и рассказывали, что за ними следуют новые отряды. Одно только обстоятельство мешало им сойтись всем вместе: необходимость охранять берега океана от английских флотов и посылать отряды против Вандеи, которая подошла уже к самой Луаре и, казалось, собиралась перейти ее. Если сельские бретонцы были преданы своему духовенству, то городские стали искренними республиканцами и, хотя готовы были воевать против Парижа, нисколько не отказывались от упорной войны против Вандеи.

Таково было положение дел в Бретани и Нормандии к первым числам июля. В близких к Луаре департаментах рвение уже несколько охладело; комиссары Конвента, находившиеся там для руководства новыми наборами против Вандеи, уговорили власти подождать дальнейших событий и до времени не компрометировать себя еще больше.

Зато в Бордо восстание продолжалось с неослабной энергией. Депутаты Трельяр и Матье с самого приезда попали под строгий надзор; шла даже речь о том, чтобы арестовать их в качестве заложников; однако до этой крайности не дошло, их только потребовали в народную комиссию, где буржуа, смотревшие на них как на маратистов, приняли их довольно недружелюбно. Депутатов расспросили обо всем, что происходило в Париже, и комиссия, выслушав их, объявила, что Конвент 2 июня не был свободен, что он не свободен и теперь, они же – посланные собрания, не имеющего легального характера, а следовательно, могут потрудиться выехать из департамента. Их довезли до границы и тотчас вслед за тем в Бордо приняли те же меры, что и в Кане: стали готовить припасы и оружие, деньги из общественных сумм и войска. Всё это происходило в последних числах июня и первых числах июля.

Матье и Трельяр нашли меньшее сопротивление и большее расположение в департаментах Дордонь, Виенна и Ло и Гаронна; там им удалось несколько успокоить умы своими примирительными речами, предотвратить принятие решительных враждебных мер и выиграть время в интересах Конвента. Но в более высоко расположенных департаментах – в горах Верхней Луары и на склонах их, в департаментах Геро, Гар, наконец, вдоль берегов всей Роны – восстание было общим; Гар и Геро послали свои отряды к Пон-Сент-Эспри, чтобы занять переправу через Рону и соединиться с марсельцами, которые должны были подняться вверх по реке. Дело в том, что марсельцы не захотели покориться декретам Конвента, а сохранили учрежденный ими суд, не выпустили захваченных патриотов и даже приступили к казням. Они составили армию в шесть тысяч человек, которая пошла из Экса на Авиньон и должна была, соединившись с лангендокцами, собранными у Пон-Сент-Эспри, подняться вдоль берегов Роны, Изера и Дрома и объединиться с лионцами и монтаньярами департаментов Юра и Эна. В Гренобле власти боролись против Дюбуа-Кран-се и даже грозили ему арестом. Не решаясь еще собирать войска, этот город послал депутатов побрататься с Лионом. Дюбуа-Крансе со своей расстроенной Альпийской армией находился среди почти бунтовавшего города, где ему ежедневно твердили, что юг может обойтись без севера. Ему надо было оберегать Савойю, где иллюзии, сначала навеянные свободой и владычеством Франции, уже рассеивались и жители жаловались на набор, на ассигнации, ничего не понимая в этой революции, столь бурной и столь отличной от того, что они прежде воображали. Кроме того, сбоку у Дюбуа была Швейцария с эмигрантами, а с тыла – Лион, который перехватывал его переписку с Комитетом общественной безопасности.

Лионцы приняли Робера Ленде, но в его присутствии принесли федералистскую присягу, провозгласили единство и нераздельность Республики, ненависть к анархистам и цельность национального представительства. Они не только не отправили в Париж арестованных патриотов, но и начали против них судебную процедуру. Новая власть, составленная из депутатов общин и членов различных правлений, была учреждена под названием Народная республиканская комиссия общественного блага департамента Рона. Это собрание постановило сформировать департаментское войско для соединения с братьями из других департаментов, оно уже было совсем готово; кроме того, решили собрать субсидию и ожидали только сигнала, чтобы двинуться. Как только в Юре стало известно, что депутаты из Труа, присланные для восстановления покорности Конвенту, собрали полторы тысячи человек линейного войска, более четырнадцати тысяч монтаньяров сразу вооружились, собираясь окружить эти войска.

Если мы вникнем в положение Франции в первых числах июля 93 года, то увидим, что одна колонна, двинувшись из Бретани и Нормандии и дойдя до Эврё, стояла всего в нескольких лье от Парижа; другая шла на столицу из Бордо, причем могла увлечь за собой все департаменты бассейна Луары, еще колебавшиеся; что шесть тысяч марсельцев, ожидавших лангедокцев у Пон-Сент-Эспри, уже занятого восьмьюстами нимцами, могли мигом соединиться в Лионе с федератами Гренобля, Эна и Юры, чтобы ринуться на Париж. В ожидании этого общего единения федералисты выгребали из касс все деньги, перехватывали припасы, посылаемые армиям, и снова пускали в оборот ассигнации, изъятые с помощью продаж национальных имуществ. Замечательное обстоятельство, вполне характеризующее дух партий, заключалось в том, что каждая высказывала другой те же упреки и приписывала ту же цель. Партия Парижа и Горы обвиняла федералистов в стремлении погубить Республику, разъединяя ее, и в сговоре с англичанами. Партия же департаментов и федералистов обвиняла Гору в намерении привести к контрреволюции путем анархии и говорила, что Марат, Робеспьер и Дантон продались Англии. Таким всегда бывает плачевное ослепление партий!

Но всё это еще была только часть опасностей, грозивших несчастной Франции. Внутренний враг был страшен только по милости внешнего, который стал между тем страшнее, нежели когда-либо. Пока целые армии французов шли из провинций к центру, иноземные армии снова окружили Францию и грозили ей почти неизбежным вторжением. Со времени сражения в Неервиндене и отступничества Дюмурье Франция лишилась всего завоеванного и своей северной границы. Читатели помнят, что Дампьер, назначенный главнокомандующим, стянул всю армию под стены Бушена и придал ей там некоторую бодрость и цельность в действиях. К счастью для революции, союзники, твердо держась методического плана, установленного в начале кампании, не хотели ни на одном пункте переходить границу, решив сделать это не ранее, чем когда прусский король, взяв Майнц, будет в состоянии пробиться до самого центра Франции. Если бы между полководцами коалиции оказалось хоть немножко военного гения или согласия – дело Революции пропало бы. Союзникам следовало идти вперед, не давать ни минуты покоя побитой, разрозненной, преданной армии; тогда в плен бы она попала или была бы отброшена в крепости, неприятелю открылась бы дорога прямо на Францию. Но союзники устроили в Антверпене конгресс с целью наметить дальнейшие военные операции. Герцог Йоркский, принц Кобургский, принц Оранский и еще несколько генералов решили между собой, как действовать. Было решено взять Конде и Валансьен, чтобы доставить Австрии новые крепости в Нидерландах, а потом – Дюнкерк, чтобы открыть англичанам столь желанный порт на материке.

Условившись таким образом, союзники вновь начали военные действия. Герцог Йоркский командовал 20 тысячами австрийцев и ганноверцев; принц Оранский – 15 тысячами голландцев; принц Кобургский – 45 тысячами австрийцев и 8 тысячами гессенцев. Принц Гогенлоэ с 30 тысячами австрийцев занимал Намюр и Люксембург и соединял союзную армию в Нидерландах с прусской армией, на которую была возложена осада Майнца. Так что от 80 до 90 тысяч человек угрожало одному северу.

Союзники уже начали блокаду Конде, и французскому правительству ничего так не хотелось, как снять ее. Дампьер, храбрый, но не уверенный в своих солдатах, не решался напасть на такие силы. Однако, подгоняемый комиссарами Конвента, он привел армию в лагерь при Фамаре под самым Валансьеном и 1 мая несколькими колоннами напал на австрийцев, укрепившихся в лесах. Военные комбинации в то время были еще робки: составить силу, найти слабую точку неприятеля и бить в нее смело – такая тактика не была известна ни той ни другой стороне. Дампьер отважно, но небольшими отрядами, бросился на неприятеля, тоже раздробленного, которого легко было бы подавить в какой-нибудь одной точке; в наказание за эту ошибку он был побежден после упорного сражения. Девятого мая он возобновил атаку уже менее раздробленными силами, но и враги его тоже были научены опытом, и, в то время как он прилагал героические усилия, чтобы взять редут, который должен был соединить две его колонны, его смертельно ранили. Генерал Ламарш, временно приняв начальство, приказал отступить и возвратился с армией в Фамарский лагерь.

Фамарский лагерь, находившийся под Валансьеном, не давал осадить крепость. Союзники решили напасть на него 23 мая. Они рассыпали свои войска, без всякой пользы разбросали часть их по множеству пунктов, которые австрийцы непременно хотели все удержать за собою, и не применили против лагеря всех своих сил. Задержанные на целый день артиллерией, составлявшей гордость французской армии, они только к вечеру смогли переправиться через речку Ронель, защищавшую лагерь с фронта. Ламарш ушел ночью, в совершенном порядке, и перешел в так называемый Лагерь Цезаря, соединенный с крепостью Бушей так же, как Фамарский с Валансьеном. Часть союзной армии, расположившись в виде обсервационного корпуса, стала между Валансьеном и Бутеном, лицом к Лагерю Цезаря. Другое отделение приступило к осаде Валансьена, а остальные войска продолжали блокаду Конде в надежде довести эту крепость до сдачи в несколько дней, так как в ней оставалось мало провианта.

Осада Валансьена началась правильно. Девяносто три мортиры были уже готовы, сто восемьдесят орудий шли из Вены и еще сто из Голландии. Таким образом, в июне и июле Конде покоряли голодом, Валансьен – огнем, а французские генералы управляли побитой и расстроенной армией. По взятии Конде и Валансьена можно было опасаться самого худшего.

Мозельская армия, соединившая Северную с Рейнской, перешла под начало Линевиля, когда Бернонвиль был назначен военным министром. Эта армия противостояла князю Гогенлоэ, который, впрочем, не был ей страшен, потому что занимал одновременно Намюр, Люксембург и Трир, имея никак не более тридцати тысяч человек; ему, кроме того, надлежало еще заняться Мецем и Тионвилем. Сверх того, от семи до восьми тысяч человек у него отняли для присоединения к прусской армии. Вследствие этого было весьма легко и выгодно соединить Мозельскую армию с армией, стоявшей на Верхнем Рейне, чтобы вместе предпринять серьезное наступление.

На Рейне предыдущая кампания окончилась в Майнце. Кюстин после своих смешных демонстраций вокруг Франкфурта был вынужден отступить и запереться в Майнце, где он располагал порядочной артиллерией, собрав орудия из разных французских крепостей, в особенности из Страсбурга. Там он строил тысячу планов: хотел то начать действовать наступательно, то защищать Майнц, а то и бросить его. Наконец решились защищать, и генерал даже способствовал этому решению исполнительного совета. Это заставило прусского короля начать осаду, и именно это обстоятельство и мешало союзникам подвигаться ближе к северу Франции.

Прусский король перешел Рейн при Бахарахе, близ Майнца; Вурмзер с 15 тысячами австрийцев и несколькими тысячами французов под началом принца Конде переправился через Рейн несколько выше; гессенский корпус Шёнфельда остался на правом берегу, перед Касселем. Прусская армия еще не была в той силе, в какой ей надлежало быть согласно обязательствам, взятым на себя Фридрихом-Вильгельмом. Выслав значительный отряд в Польшу, он остался с 50 тысячами, включая все контингенты – гессенский, саксонский и баварский. В итоге можно было насчитать около 80 тысяч человек, стоявших против восточной границы. По французским прирейнским крепостям стояло гарнизонами 38 тысяч;

действующая армия состояла из 40 или 45 тысяч; Мозельская – из 30; и если бы две последние соединились под руководством одного человека, то, имея такую точку опоры, как Майнц, можно было идти на прусского короля и занять его позиции по ту сторону Рейна.

Мозельскому и рейнскому главнокомандующим следовало по крайней мере действовать согласно. Они могли помешать переправе, даже вовсе воспрепятствовать ей, но они и не думали этого делать. В течение марта прусский король безнаказанно перешел Рейн и встретил только несколько передовых отрядов, которые без труда отбросил. Тем временем Ктостин находился в Вормсе. Он не позаботился защитить ни берега Рейна, ни склоны Вогезских гор, которые составляют ограду Майнца и могли бы остановить пруссаков. Он бросился туда поспешно, но испугался потерь, понесенных его передовыми отрядами, вообразил, что будет иметь дело со 150 тысячами солдат, а главное, ему представилось, что Вурмзер, который должен был выйти из Пфальца выше Майнца, очутится у него в тылу и отрежет его от Эльзаса. Кюстин просил помощи у Линевиля; тот тоже струсил и не посмел тронуть с места ни один полк. Тогда Кюстин просто побежал и в один прием отступил на Ландау, а потом на Вейсенбург и даже подумывал о том, чтобы искать спасения под пушками Страсбурга. Это непостижимое отступление раскрыло пруссакам все проходы; они сошлись под Майнцем и напали на крепость с обоих берегов.

В крепости было 20 тысяч человек – слишком много и для защиты, и по имевшимся запасам: их могло не хватить на такой значительный гарнизон. Для продовольствования города не было сделано ничего. К счастью, в нем находились два комиссара, Ревбель и доблестный Мерлен из Тионвиля, генерал Клебер, Обер-Дюбайе и инженер Менье, а гарнизон отличался всеми военными доблестями – храбростью, воздержностью, выносливостью. Осада началась в апреле. Генерал Калькрейт командовал осадным корпусом, состоявшим из пруссаков. Король Пруссии с Вурмзером занимали наблюдательную позицию у подножия Вогезов, лицом к Ктостину. Гарнизон часто совершал вылазки и далеко простирал свои оборонительные работы.

Французское правительство, осознав, какую совершило ошибку, разъединив Мозельскую и Рейнскую армии, теперь соединило их под началом Ктостина. Этот генерал, стало быть, располагал 60 или 70 тысячами солдат; австрийцы и пруссаки были разбросаны перед ним, а за ними стоял Майнц, оберегаемый 20 тысячами французов. А между тем он и не думал нападать на обсервационный корпус, чтобы разогнать его и соединиться с храбрым гарнизоном, который протягивал ему руку. Только в середине мая, чувствуя, как опасно подобное бездействие, Ктостин сделал попытку, плохо задуманную, еще хуже исполненную и окончившуюся совершенным поражением. По своему обыкновению, он всё свалил на подчиненных и был переведен в Северную армию – чтобы заново организовать и подбодрить войска. Таким образом, союзники, взяв Валансьен и Майнц, могли идти прямо на центр и беспрепятственно совершить вторжение.

От Рейна до Альп и Пиренеев целая цепь восстаний грозила тылу армии и перерезала ее сообщения. Вогезы, Юра, Овернь, Лозер составляют, от Рейна до Пиренеев, почти непрерывающуюся цепочку гор различной высоты. Горные страны всегда консервативны в отношении учреждений, нравов и обычаев жителей. Почти во всех означенных местностях среди населения сохранялся остаток привязанности к своему прежнему, старинному быту, и все жители, хоть и не обуреваемые таким свирепым фанатизмом, как Вандея, все-таки были не прочь взбунтоваться.