– Верь мне

– Элиза, – напомнила она ему, протирая свои глаза кулаками.

– Ребекка, – Симон резко встал и, сделав два шага вдоль комнаты, произнёс: – Будь мила – перестань врать!

Вся ошеломлённая тем, что оказалась совсем не в той кровати, а в какой-то светской обстановке, девушка разволновалась и, укрыв себя одеялом, зарылась в нём.

– Это сон, – уверяла она.

Светловолосый Симон с чертами лица острыми решился подойти к комку, лежащему на кровати, и содрать с него простынь. Вцепившись в одеяло, «Ребекка» не хотела вылезать из воображаемого купола и закричала звонкое «мама!», как вдруг в комнату забежала женщина лет пятидесяти с короткими прямыми волосами в шёлковой пижаме и страшных очках.

– Дети, – поправив их, строго глянула она на «детей», из-за чего Симон наконец отпустил одеяло, а Элиза высунула оттуда два глаза, – не стоит ссориться по пустякам: вы столько не виделись и снова ругаетесь!

– Я – Элиза, – пробормотала в одеяло.

– До сих пор веришь в сказки! – искусственно посмеялась «мама» и выбежала из комнаты.

– Столько лет прошло, – Симон уселся на кровать и стал взглядом радостным поливать её лицо, – а ты всё такая же!

– Я – Элиза, – нервно продолжала повторять она, вцепившись в кровать.

– А я ведь сразу всё понял, – ударил рукой по одеялу – послышался звонкий хлопок, – эта история про вино и отца: ты же ненавидела даже запах алкоголя, пока все вокруг упивались.

– Я её выдумала! – вскочила на кровать, как вдруг заметила на себя не свою пижаму. – Сумасшедшие! – подбежала к окну с приоткрытым ртом. – Я утоплюсь, – сказала Элиза, глядя на море в пятидесяти метрах от дома.

– Уже вряд ли, – посмеялся Симон и, встав с кровати, подошёл к ней со спины. – Теперь за этим следят.

– В ванной тоже следят? – повернулась она к нему, кинув печальный взгляд.

– В ванной тебя моет прислуга, – кивал головой, – как и раньше.

– Симон, мой третий десяток не за горами.

– Но ты никогда сама не мылась! – крикнул он, отойдя на три шага назад.

Агрессия, которая не проскакивала ни разу за время вчерашней прогулки, внезапно вылилась на Элизу, чьё лицо очень напоминало Симону его младшую сестру Ребекку. Происходящее было похоже на сумасшествие: вся семья считала её пропавшей двенадцать лет назад девочкой.

– Бред, – произнесла Элиза, закрыла свои глаза руками и уселась на мягчайшую кровать.

Эта комната, в которой она проснулась, была похожа на детский рай, о котором героиня так яро мечтала с детства: светлые стены, куча плюшевых игрушек на каждом углу, даже постельное бельё было похоже на облака, а пахло так же волнительно, как весна. Видимо, они ждали её, Ребекку.

– Тебе не нравится? – нахмурил брови Симон. – Ты же сама выбирала всё здесь – это твоя спроектированная комната!

– Нравится, – убрала руки с лица и уложила на постель, – сильнее, чем я ожидала.

Это было похоже на шанс, даденный Элизе, чтобы наконец почувствовать себя ребёнком, но куда более счастливым. Но всё здесь было не её: не её родители, не её брат, не её комната, даже пижама была чужой. Эта семья могла позволить себе придумать себе новую дочь, заставить её в это верить и воспитывать заново.

– Ты забыла? – спросил у неё Симон.

– Да, – ответила девушка, кивая головой и с улыбкой поглядывая на «брата», – я ничего не помню.

– «Они» забрали тебя? – опечаленно спросил Симон.

– «Они»?

– Приезжие.

– «Они», – Элиза опустила голову, – забрали меня.

– Ребекка, – подошёл к её сидящей фигуре и стал гладить голову, – я так рад, что нашёл тебя.

Не прошло и минуты, как в спальню с бессмысленным стуком вбежал мужчина, вероятно, проживающий свой шестой десяток, со странными усами и пасмурном халате в полоску.

– Каролина! – вскрикнул он, оставив дверь открытой. – Посмотри на это!

Снова вбежала та измученная худая женщина, не так сильно радующаяся за сына с мужем, но выдавливающая улыбку высотой до небес.

– Замечательно, – выдохнула она.

Элизе нужно было называть их, как положено: «мама», которая у неё уже была, и «папа», которого не было.

– Теперь мы снова полноценная и счастливая семья, – сказал «папа» и, уложив свою руку на поясницу «маме», вышел из спальни.

– Если они будут каждый день так вбегать, – сказала Элиза, – я утоплюсь в луже.

«Вы не ходили в школу?»

Это был первый понедельник октября нового учебного года – время, когда листья ещё не успели опасть, ночь наступала всё раньше и раньше, а утро – всё позже и позже. Я, проспавшая первый урок, выбежала на первый этаж нашей развалюхи, скрепя досками, в поисках учебника по истории и, облетев полдома, не нашла и намёка на что-то школьное, а только прогуливающего занятия Арнольда.

– Почему ты не на занятиях? – остановилась я в гостиной, вся растрёпанная и в пижаме, застопорив свой взгляд на брате, играющем в приставку.

– Каких занятиях? – я отвлекла его, отчего он проигрывал. – Я как раз занят!

– Мы в одной школе учимся, – я подошла ближе, заполонив экран и потрепав его волосы, как вдруг Арнольд бросил приставку на пол с такой силой, что правая часть её крыла чуть треснула.

Открыв медкарту моего брата, в строке диагноз вы прочтёте звонкое «СДВГ», засветившееся там в его далёком детстве. Я помню, как мама с дрожью в руках открывала дверь кабинета, куда водила маленького рассеянного Арнольда каждую неделю, пока я сидела у двери и ждала, чуть подслушивая их разговор. Как– то раз мама вышла из дверей больницы с кричащей фразой: «У моего сына НСВ», но затем ей сказали, что «видимо, у мальчика РАС», и она всё так же плакала, как и впервые, хотя ощутимой разницы от аббревиатур я не чувствовала. И глядя в окно машины, я смотрела на проходящие мимо семьи, удивлялась тому, как стала заострять своё внимание на них, пока отец ошивается на работе, параллельно слушала мамины всхлипы носом, а затем вовсе стала зарываться в наушники.

За глубокой жалостью таилось запретное чувство зависти, а за завистью сидела ненависть, поедающая меня каждый день, пока я наблюдала, как Арнольду всё сходит с рук. Мне казалось, что он перепробовал всё: по понедельникам у него был теннис, по вторникам он плавал, в четверг он танцевал, по субботам пробовал себя в езде на лошади, пока я сидела дома и следила за старой кошкой, которую подарили родителям в день свадьбы.

И когда мой брат бросил приставку к моим ногам, чуть задев мой мизинец, что-то внутри меня взорвалось – выход за рамки ненависти, ведь за ней шло насилие: я схватила его за отросшие по плечи волосы, вытащила с дивана и, пару метров протащив по ковру, кинула у шкафа с книгами, но он с горькими слезами на глазах, мигом встав, убежал в сторону лестницы, ведущей прямиком к его комнате.

– Арнольд! – крикнула я, уже пожалев о содеянном.

На удивление, мой брат бежал совсем не в свою комнату, а в место немного выше уровня потолка – старый чердак, который мой отец хотел переделать под комнату отдыха, обставив её кучей игр, но остановился на старом радио, стоящем у маленького окошка, из которого выходил утренний, самый осенний из осенних, свет. Я забралась по лестнице, которую оставил дурачок, но не заметила и намёка на его фигуру. Просматривая старые сундуки, полные вещей из двухтысячных и тех неразобранных книг, ни разу не открытых, я застопорилась на дрожащей возвышенности, укрытой белой накидкой.

– Старые чемоданы, магнитофон, – начинала перечислять я, – но ни слова про привидения на этом чердаке я не слышала, – сняла простынь с комка в виде Арнольда, присев на один с ним уровень. – Ты знаешь, – потрепала волосы, – я сожалею о содеянном и прошу прощение, – мой брат приподнял свою заплаканную голову. – Я не скажу и слове маме о том, что ты прогуливаешь, – протянула ему руку.

– Хорошо, – встал вместе со мной, держа за руку, как вдруг мы услышали звуки упавшей звонко лестницы, – но думаю, что она сама догадается, – а за ней и дверцы, открывающейся только со второго этажа.

Тогда Арнольд подбежал к старому дивану, стоящему у одной из балок, и, перепрыгнув через спинку, улёгся на пыльное облако. В моменте я подумала, что отличной идеей станет перестановка дивана лицевой стороной к окну, из-за которого виднелся рассвет, и подвинула его вместе с братом к восходящему солнцу.