– Верь мне

– Арнольд, – она уставилась на моего брата, – ты не здоров?

– Конечно, не здоров, – отвечала я, – посмотри на его лицо, – схватилась за него двумя руками.

– Я не здоров, – неправдоподобно покашлял.

– Тогда почему я нашла вас на чердаке?

На этом моменте я выпала, потому что придумать оправдание чердаку, на котором мама нас нашла, я не могла. Было бы глупо сказать, что больной Арнольд сам сбежал наверх, а я нашла его, заплаканного, под белой простынёй. Но вдруг мой брат чихнул – эффект от пыли, летающей после часов шести сна на старом диване.

– Арнольд! – мама вскочила с места и, подбежав к нему, стала держать его лоб, проверяя температуру, способную подняться выше, чем тридцать семь градусов.

Когда мама оказалась слишком близко, наши глаза впервые за долгое время наконец соприкоснулись. Тогда я смогла разглядеть её морщины вблизи, ведь мы так долго не были рядом, пока она работает, а я её избегаю. В тот момент я тоже хотела, чтобы она на секунду подумала обо мне: о моей температуре, трогая меня за лоб, о моём учебнике по истории, помогая искать его по дому, о моём состоянии, спросив у меня, как дела. И я не ненавидела Арнольда за любовь, которую я хотела почувствовать на себе, а скорее, была рада за него, порой завидуя его диагнозу, который привлекал слишком много внимания. Тогда я задумалась о том, что, возможно, мой ужасный отец так же искал эту нежность в других женщинах, похожих на маму.

– Но почему ты ходила на чердак? – спросила я, приоткрыв рот и глядя в мамины растерянные глаза, как вдруг она приподняла Арнольда.

– Твоему брату не здоровится, – взяла его за руку, – не время для разговоров.

Пока мама укладывала «больного» Арнольда на диван в гостиной, я снова осталась одна на кухне и спрашивала у самой себя: «Где люди берут эти часы, на которых видят, сколько им ещё осталось жить? Откуда они знают, что у них нет времени?» Вылив воду с лекарством в раковину и усевшись за стол, где мы принимаем всей семьёй, состоящей из трёх человек, пищу, я стала играться с пальцами, заводя в каждый их них по кольцу – и обратно. Не замечая времени, в своих мыслях я проводила кучу параллелей с хорошим исходом событий: «а что, если Арнольд бы не родился?», «а что, если бы отец не изменял маме?», как вдруг застала толстую стрелку настенных часов на семёрке – час, когда мама начинает готовить ужин.

– Заснул, – вздыхала она, зайдя на кухню, но я оставила её без ответа.

– Ты уезжаешь к отцу? – не в тему спросила я.

– Да, – включила кран, чтобы вымыть руки, – в субботу, – выключила. – Не хочешь со мной? – в ответ я повертела голову вправо-влево.

Но я ненавидела поездки к отцу с тех пор, как в тринадцать лет, сидя в больнице, узнала о том, что он делал больно не только матери, но и молодой девушке, не знающей о существовании нашей ещё тогда счастливой семьи.

– Почему музыка? – спросила невзначай я, встав с места.

С приходом осени темнота заполоняла небо намного раньше, отчего нам приходилось прожигать света больше, а коммунальная плата росла.

– Какая музыка? – мама открыла холодильник, забрав оттуда мясо для готовки.

– Ты возвращаешься на чердак и слушаешь её.

– Что за бред? – посмеялась она, как вдруг вовсе замолкла.

– Ты стесняешься правды?

– Элиза, – стала нарезать тонкими слайсами мясо, – это мой мир, и я не хочу, чтобы ты нём копалась, будучи в юном возрасте.

Ирония была в том, что мы действительно находились в разных мирах и не могли понять друг друга, но не в силу прожитых лет, а неудачного опыта: я неудачно ходила в школу, мама – влюблялась. Мы выглядывали их разных углов соседних комнат, завидовали, не заходя внутрь, а жалуясь на свою с ободранными обоями.

– Поможешь мне? – улыбнувшись, спросила она, как ни в чём не бывало, и я встала, схватив один из ножей и начиная нарезать овощи для салата. – Не думай о том, что Арнольд стоит выше тебя, – боком глянула на меня, – но он требует больше времени, чем обычный ребёнок. Я благодарна тебе за то, что ты помогаешь мне. И несмотря на то что иногда привираешь, я доверяю тебе, – на пару секунд замолчала, – и люблю.

Что-то тогда ёкнуло в моём сердце. То ли чувство стыда, то ли шпатель, замазывающий раны, прошёлся по груди. Слова, которые я ждала с рождения моего брата, прозвучали в первый и последний раз моей жизни, но ответа на них я не нашла.

– В духовку? – спросила я у мамы, схватившись за противень.

– Да, – плакала, нарезая лук, – будем делать запечённое.

– Сегодня Арнольд впервые встретил рассвет, – рассказала я, – и он был счастлив.

– Такое не приносит мне радость, Элиза: я беспокоюсь за вас.

– Разве ты не была такой?

– Я много училась, – поперчила мясо, – рано начала работать, потому что возможности быть обеспеченной родителями не было. В таком положении хватаешься за всё: за людей, за мелкую работу, но никак не успеваешь встретить рассвет, – выложила его на смазанный мною противень, – но я не обижена судьбой, а, наоборот, рада, что всё так сложилось.

– И ты счастлива?

– Временами, – поставила в духовку, – но, мне кажется, у любой такой истории есть счастливый конец.

– Что для тебя значит счастливый конец? – спрашивала я, поедая остатки овощей с доски для нарезки.

– Спокойствие и стабильность, – вытерла слёзы от луковых колец. – Но мне кажется, что сейчас я столько всего упускаю, – смотрит на меня, – работая то в дневные, то в ночные, то в обе смены.

Та тишина, которую люди называют кромешной поникла в воздухе, когда мы обе наконец остались без моего брата и стали разговаривать. Я чувствовала жалость не только к себе, но и к маме, подумав, что страшнее остаться не без ребёнка, а без знания его самого: когда ты выбираешь работу вместо семьи, когда материальное становится важнее духовного.

– У нас всё впереди, – покивала головой я.

– У тебя же есть друзья? – спросила встревоженно она.

– Да, – скрестила руки, – полно.

– Вчера ты к ним убегала после встречи с Вильгельмом?

– Да, я задержалась не по своей вине.

– Не налегай.

– На овощи?

– Помни об образовании.

Мама не знала, что такое «дружба», а лишь представляла в голове отрезки безобразных потасовок, машины, заполненные дымом, и малолеток с косичками, курящих и разъезжающих по городу.

– Хочешь интересный факт? – вдруг сменила тему я.

– Давай, – улыбнулась мама.

– Запах горелого предупреждает болезнь, – в ответ она метнулась к духовке.

«Элиза»

Стол стоял ровно. Стул был слишком мягкий. Симон, которому в этом году исполнилось двадцать четыре, только и делал, что старался держать спину ровно. Элиза расположилась по центру, наблюдая за поедавшей корм знакомой ей собакой, нервно отрезая «фламандское тушёное мясо» и попивая виноградный сок, ягоды которого эта семья выращивает под домом.

Эти похотливые, но в то же время измученные улыбки, это похабное отношение к служанке, вымывающей всему дому пятки, и глупая лесть Элизе казались ей более, чем омерзительными. Но если бы дом был рядом или она в ту же секунду могла уплыть, то, подумав получше, она всё же осталась бы: нигде, как здесь, её ублажать без образования и работы не будут.