– Верь мне

Пройдя по полу всей ванной и пересчитав её плитки, Элиза остановилась у огромного окна, которое выходила на пустой из-за осени пляж. Он был пустой и пасмурный, приводящий в состояние тоски. Как– то она приметила дедушку, гуляющего в одиночестве, и придумывала в своей голове сценарии, где он, ещё молодой, приезжает в этот город, но по какой-то причине остаётся тут на всю жизнь, а затем вовсе влюбляется и решает гулять по пляжу здесь до самой смерти, ведь здесь умерла его любимая.

– Романтично, – произнесла служанка с заклеенным лбом, подойдя к девушке.

– Он одинок, – с досадой ответила Элиза.

– Все мы в какой-то степени одиноки, ведь, в конце концов, мы остаёмся наедине с собой.

– Верно, – кивала девушка, – люди уходят и приходят.

– Я так рада, что Вы приехали.

– Ты забыла моё имя?

– Элиза.

Без сожаления в глазах и дрожи в пальцах

Мы знали, сколько звёзд в солнечно системе, научились решать квадратные уравнения, повторили второй закон Ньютона, но так и не поняли, за что наши родители отдают столько денег на налоги и ездят по грязным дорогам.

В шесть лет я думала, что наш маленький серый городок окутан теми самыми нитями, не дающими выехать за полосу между территорией-соседом и нашей, но дело было в деньгах. Отец приходил домой с зарплатой, затем половину спускал на покер, а другую – на нас – в такие моменты хочется верить, что он был настолько не здоров, что ему не хватало сил и купюр, чтобы расплатиться с нами. Чаши весов, что он использовал, когда на его карту поступали деньги, почему-то недолго качались, а затем останавливались на одном уровне.

Когда у него появилась любовница, вероятно, она тоже, как и я в шестом классе, расстроилась, узнав, что нам с ней оставалось по четверти отцовской зарплаты, а ту самую половину он всё же спускал на глупые фишки. С возрастом всё становится проще: отец оказывается банальным лгуном, мать – его верной игрушкой и служанкой, Арнольду просто не повезло, ведь он не такой, как все, а я каждый день боялась быть похожей на мужчину, забиравшего меня со школы до десяти лет.

Когда Вильгельму стало лучше и он не нуждался в каждодневном наблюдении врачей, я каждое воскресенье встречалась с ним, в отличие от меня, яро любившим географию и шахматы, на втором этаже небольшого дома его семьи. Если бы вы не видели его лицо, то подумали, что я тусуюсь со стариком, но этому деду на момент нашего знакомства было около пятнадцати.

Тогда, в тринадцать лет, я не понимала его маму, думая, что она втайне ненавидит своего сына за то, что он настолько сильно болен и не даёт ей жить полноценной жизнью, но затем я стала понимать, что её жизнь переставала быть такой без него или с таким, но опечаленным из-за расставания с очередной подругой. И в свои шестнадцать, пока мы валялись в его комнате, разглядывая на потолке приклеенные звёздочки, светившиеся в темноте, я не было удивлена тому, как она порой заглядывает в комнату Вильгельма, чуть улыбаясь. Его мама привыкала к моему каждонедельному приходу с пачкой крекеров в форме рыбы, ведь он их обожал, а я к её строгому выражению лица.

За все четыре года, пока я, пробегая пару километров от своего дома к их, отсиживала своё законное место у него на кресле за игрой в шахматы, видела папу Вильгельма лишь десяток. И кажется, я всё поняла, увидев глаза его родителей и сравнив их: отцовские карие, материнские зелёные и голубые, в которые я внимательно вглядывалась, пока Вильгельм в первое воскресенье октября решал сделать ход.

– У тебя есть детские фотографии? – спрашивала я, перешагивая его круглую фигурку на доске.

– У кого-то их нет? – посмеялся.

– У кого-то их нет, – утвердительно отвечала я.

– Ты что-то хочешь узнать? – спросил Вильгельм, сбивая три мои шахматы подряд.

– Как?

– Десять лет игры в шахматы, – откладывал их в свою сторону.

– Тебя отец учил?

– Нет, – забрал ещё одну.

– Вы не близки? – мой ход.

– Нет, – очередная в его кучу круглых фигурок. – Ты проигрываешь, потому что отвлекаешься, – строго сказал Вильгельм, твёрдо уложив свою шашку на доску.

Комната моего друга была полностью увешана различными снимками со всего света, контурными картами с пометками, а над дверью висели огромные часы размером с его голову: видимо, сначала он поглядывал на крестики, нарисованные на огромных листках бумаги, затем переключался на стрелки часов и сожалел о том, что время идёт, а он уже девятнадцатый год сидит в клетке под названием «диагноз».

– Почему ты спрашиваешь? – невзначай спросил Вильгельм, перепрыгивая последнюю мою фигурку.

– Потому что ты хорошо играешь, – ответила я.

– Я про твои вопросы об отце, – вставал он, держась за трость, перекладывая палец за пальцем.

– Наблюдения, – рука Вильгельма соскользнула, и я резко повела руку в его сторону.

– Я же тебе не поддаюсь, – сказал он, ухватившись за кресло, на котором сидел последние пару часов. – Какие наблюдения? – Вильгельм продолжил опрос.

– Глаза, – выкатила свои на него, – они разные.

– У меня голубые, – прихрамывая, прошёлся к диванчику посреди его большой комнаты, – у мамы – зелёные, – уложил трость около него, – а у отца – карие.

– Я не уверена насчёт отца, – смущённо встала и я.

– Потому что он появляется здесь не каждое воскресенье?

– Потому что он не живёт с вами? – уселась рядом с ним.

– Живёт, – усмехнулся, – но постоянно работает.

– Порой мне кажется, что всё вокруг крутится вокруг денег, – я хотела перевести тему, нежели заставлять Вильгельма волноваться по поводу отца.

– Мы учимся, чтобы зарабатывать и зарабатываем, чтобы учиться.

– И есть, – я ухватилась за пачку крекеров, лежавших в углу дивана.

– Это уже потребность, – взял пару из упаковки, – как и моё лечение, если его можно так назвать.

– А как ещё?

– Поддержание жизни.

– Но ты же не похож на больного, – удивлённо посмотрела я на Вильгельма, хрустящего рыбками во рту.

Мой новый лучший друг, за которого я держалась больше, чем за своих школьных товарищей, хоть и впечатлял меня своей худобой, но обнадёживал живостью голоса, три года назад ещё писклявого. И это скорее было последствие возраста, чем след выздоровления.

– Мы видимся с тобой каждый седьмой день недели, и все остальные кажутся непохожими на этот. Но ты глянь на меня: время идёт, а я только и делаю, что ем крекеры, смотрю на карты, а потом в окно и жду погоды. Это не жизнь!

От такого человека, как Вильгельм, с которым мы говорили о ценности жизни в последний раз тогда около больницы, такие слова, как «это не жизнь», слышать было особенно больно, будто коготь ёрзает по доске.

– Ты имеешь в виду то, что, если бы у тебя был шанс, ты бы себя убил? – судорожно спросила я.

– Нет, – посмотрел на меня и включил телевизор, – не убил.

– Из-за родителей? – шёпотом спросила я.