Избранные работы по уголовному праву

В истории русского уголовного права отравление долгое время рассматривалось наряду с колдовством и чародейством и подлежало ведению церковных судов (зелейничество церковных уставов). Особо оно было предусмотрено Уложением царя Алексея Михайловича 1649 г.: «А будет кто кого отравить зелием, и от той отравы того, кто отравят умрет и того, кто такое злое дело учинит, пытать на крепко, наперед того он над кем такого дела не делывал ли и пытав его, казнити смертью» (гл. XXII, ст. 23), Воинский устав Петра устанавливал, что «ежели, кто другаго отравою погубить онаго надлежит колесовать» (арт. 162). Усиливалась ответственность за отравление также Уложением 1845–1885 гг. (п. 5 ст. 1453). При обсуждении проекта Уголовного уложения 1903 г. очень многие высказывались за признание отравления отягчающим вину обстоятельством. В частности, Санкт-Петербургское Юридическое общество считало, что «отравление гораздо легче может быть совершено с тем коварством и скрытностью, которые трудно найти в других видах убийства».[110 - Свод замечаний на проект Особенной части уголовного уложения. СПб., 1888. Т. 1. С. 125.]

В современном праве отравление выделяется особо в кодексах Франции (Art. 301),[111 - Отравление было особо выделено и кодексе 1791 г. (убийство «посредством яда» ст. 12 первого раздела II главы).] Италии (ст. 577, п. 2), Турции (§ 499, п. 3), Германии (§ 229). Напротив, его нет в Норвегии, Швейцарии и других странах.

Убийство с применением особой хитрости (коварства), которое исторически занимало весьма важное место, сейчас также встречается в законодательствах в различных формах, например засада (guet-apens) французского права (Art. 298), «коварный способ» итальянского права (ст. 577, п. 2). Сейчас коварство вновь является обстоятельством, квалифицирующим убийство в Германии (§ 211 StGB в редакции 4 сентября 1941 г.), в РСФСР она (хитрость) может служить квалифицирующим обстоятельством лишь в соответствии с п. «д» ст. 47 УК РСФСР, но Уголовный кодекс Грузинской ССР знает как квалифицированное «убийство из засады» (п. «е» ст. 144).

Включение этих обстоятельств в дальнейшем в наше законодательство нам не представляется целесообразным. Отравление все больше исключается из кодексов как потерявшее особое значение, а хитрость ничуть не хуже, чем любой другой способ убийства и может быть учтена в рамках относительно определенной санкции судом при назначении наказания.[112 - Подробнее мы рассматриваем вопрос об отравлении при анализе телесных повреждений (гл. II, § 5). Против выделения отравления в особый состав высказывается большинство теоретиков (Таганцев. О преступлениях против жизни. Т. II. С. 79). Необходимость сохранения самостоятельного значения отравления отстаивал Есипов (Есипов. Отравление. Варшава, 1896. С. 412).]

§ 6. Причинная связь

А. Причинная связь в истории уголовного права. Важнейшее значение при анализе состава убийства имеет вопрос о причинной связи. Этот вопрос возникал уже давно в науке уголовного права и требовал того или иного ответа. Причинная связь интересовала суд и законодателя в первую очередь в отношении преступлений против жизни и здоровья.[113 - Сергиевский. Русское уголовное право. СПб., 1911. С. 282.] Уголовное право древности исходило из механически объективного представления о причинении, при этом в большинстве случаев смерть рассматривалась как результат определенной причины, если последовала вслед за ней. Понятие причины было сугубо упрощенным и часто действия, которые никак не могли явиться причиной наступившего результата, рассматривались как причины (колдовство, затмение луны или солнца и т. д.). По Lex Ribuaria, если человек убит деревом или другим предметом, то за такое убийство никто не платит, но если эту вещь взял кто-нибудь в личное пользование, то он платит часть штрафа (без фреды), если же смерть последует от того, что человек упадет в яму, колодец и т. д., которые кто-нибудь вырыл, то последний платит за смерть или вред композицию полностью (ст. 70, I и II).[114 - Die Gesetze des Karolingerreiches. В. I. II. S. 190–191.]

Точно так же по Lex Saxonum, если чье-либо дерево случайно упадет и кому-либо причинит смерть, собственник дерева платит вергельд полностью (ст. 54).[115 - Ibid. B. II. 3. S. 28–29.] В Lex Anglorum et Werinorum мы находим прямое указание на наказуемость всякого случайного убийства или ранения: «Qui nolans sed casu quolibet hominem vulneraverit vel occiderit conpisitionem legitimem solvat» (ст. 49).

Уголовное право многие века не отграничивало случайных, неосторожных и умышленных видов лишения жизни и причинения телесных повреждений по субъективной стороне состава. Как причинение смерти, так и телесное повреждение влекли за собой уголовную ответственность даже в тех случаях, когда виновный причинил их, не желая и не предвидя. Элементы выделения случайного причинения результата можно найти лишь в отдельных положениях уголовного права, в частности, в установлении возможности за случайное убийство платить композицию, тогда как за умышленное убийство угрожала ранее месть, а потом смертная казнь. Поэтому для признания причин смерти, в особенности в конце средних веков, выдвигаются требования, ограничивающие возможность объективного вменения. Это было особенно важно потому, что убийство всегда влекло за собой смертную казнь, а телесные повреждения влекли за собой смертную казнь лишь в том случае, если они были абсолютно смертельные (vulnera absoluta letalia). В противном случае назначались значительно более мягкие наказания (poene extraordinaria) и поэтому тенденция ограничить применение смертной казни находила свое выражение в непризнании причинения смерти, т. е. в отрицании причинной связи между нанесенным телесным повреждением и наступившей смертью и в казуистическом разделении телесных повреждений.

Средневековые итальянские юристы, разрешая вопрос о причинной связи для преступлений против жизни и здоровья, применяли следующий принцип: если рана сама по себе не является смертельной, но смерть наступила из-за болезненного состояния раненого, то причинная связь отрицалась. Точно так же отрицалась причинная связь, если смерть наступила в результате небрежности больного или врача.

В большинстве случаев для признания наличия причинной связи между раной и наступившей смертью требовалось, чтобы повреждение было безусловно смертельно; если повреждение излечимо, то смерть рассматривалась как случайная.[116 - Правила для составления заключения о тяжести повреждения и сейчас выделяют «безусловно смертельные повреждения», к которым относятся такие, которые всегда и у всех людей оканчиваются смертью (разрыв сердца, разрушение продолговатого мозга и т. п.) и прочие повреждения, приведшие к смерти, которые признаются условно или случайно смертельными, сюда относятся, по правилам, повреждения, вызвавшие смерть вследствие индивидуальных особенностей организма и бывших до повреждения болезненных состояний (например, легкий толчок в грудь, вызвавший разрыв существовавшей аневризмы аорты) и повреждения, приведшие к смерти пострадавшего в следствие случайных внешних обстоятельств, при которых произошло повреждение (например, получивший перелом в зимнее время и не бывший в состоянии дойти до своего дома, умер от холода), сюда же отнесено занесение инфекции в рану (ст. 4).Мокринский и Натансон правильно считали, «что такое определение принято быть не может, оно не подтверждается уголовным кодексом и ведет к ограничению уголовной ответственности «за лишение жизни без надобности суженным кругом действий». (Мокринский, Натансон. Преступления против личности. Харьков, 1928. С. 50).] Постглоссаторы признавали уже не только непосредственную причину, но считали также, что и «causa causae est causa causati».

Для признания наличия причинной связи ограничивался срок от нанесения раны до наступления смерти, – в различных законодательствах средневековья мы находим разные сроки (критические дни): 7 дней, 20 дней 40 дней, год и один день и т. д.[117 - «Древние источники рассматривают повреждение как причину смерти в том случае, если смерть наступит в определенный срок» (Hiss R. Geschichte des deutschen Strafrechts bis zur Karolina, 1928. S. 121).]

В старом китайском праве, если смерть не наступила немедленно после нанесения раны, то причинная зависимость или признавалась или отрицалась в зависимости от срока, который прошел от нанесения раны до смерти. Продолжительность этого срока была различна и устанавливалась в зависимости от родственных отношений между убийцей и убитым.

В англо-американском праве для признания причинной связи при убийстве требуется еще и сейчас определенный срок между действием и наступлением смерти.[118 - «A person is not deemed to have commited homicide alfhough his conduct may have caused death… when the death taces place more than a year and a day after the injury causing it». (Stephen. A digest of the criminal law. London, 1904, Art. 242. P. 180) и «The death must have resulted within a year and a day after the blaw was given, or other act done which is allaged as the cause of death; otherwise, the law conclusively presumes that death resulted from some other cause» (Miller. Handbook of criminal law, 1934. P. 254). Так же Kenny. Ontlines of criminal law. Cambridge, 1945. 15 ed. P. 162.] Во Франции Жюсс, Ф. Эли и другие считали правильным установление 40-дневного срока.[119 - Jousse. Traitе de la justice criminelle de France. Paris, 1771. T. III. P. 497; Chaveau A., Helie F. Theorie du Code pеnal. Paris. 1862. V. IV. P. 40–41. Art. 316. – Code pеnal и сейчас знает этот срок для признания кастрации причиной смерти, также и Art. 231. Однако практика уже давно с этим сроком не считается.]

Вопрос о необходимости ограничения причинной связи по тем же причинам возникал и в истории русского уголовного права. В Воинском уставе Петра I мы находим положение: «…Надлежит подлинно ведать, что смерть всеконечно ли от бытия приключилась. А ежели сыщется, что убиенный был бит, а не от тех побоев, а от других случаев, которые к тому присовокупились, умре, то надлежит убийца не животом, но по рассмотрению и по рассуждению судейскому наказать» (ст. 154).

Карпцов требовал, чтобы из деятельности субъекта последствие вытекало непосредственно и необходимо. Шварценберг еще не может разрешить теоретически вопроса о причинной связи, который возникает у него при рассмотрении состава убийства, и для разрешения этого вопроса он отсылает к экспертам. Точно так же поступает и Каролина: рассматривая вопрос об убийстве, она рекомендует в нужных случаях привлекать экспертов (ст. 147).

Вопрос о причинной связи тогда, когда он был предусмотрен в законодательстве, связывался с отдельными составами преступлений и рассматривался в Особенной части Уголовного кодекса, в связи с убийством (например, Баварское уголовное уложение 1813 г., § 144, Воинский Устав Петра I, арт. 154).

В дальнейшем вопрос о причинной связи вообще в законодательстве не рассматривался, но в теории уголовного права рассматривался как вопрос общей части уголовного права и большинство авторов считало, что хотя и невозможно построить учение о причинной связи в уголовном праве на общефилософском учении о причинности, тем не менее уголовное право может сконструировать свою, общую, для всех составов пригодную, конструкцию причинной связи. Однако следует отметить, что в последние годы в буржуазной литературе имелась тенденция отказаться и от этого и снова вернуться к рассмотрению вопроса о причинной связи для каждого состава в отдельности, т. е. вообще отказаться от общей конструкции причинности в общей части, а рассматривать причинную связь как элемент конкретного состава, различный в различных составах.[120 - Beling E. Der gegenw?rtige Stand der strafrechtlichen Verursachungslehre. Gerichtsaal, 1931. B. 101. S. 1–13; Engisch K. Die Kausalitit?t als Merkmal der strafrechtlichen Tatbest?nde. T?bingen, 1931, no Zstr R. W, 1932, В. LII, H. 2–3. S. 336–337.]

До XIX в. (в XVI, XVII, XVIII вв.) теория уголовного права резко ограничивала объективное вменение последствий. Взгляды итальянских юристов нашли свое дальнейшее выражение в теории так называемой исключительной причинности, которая рассматривала результат как последствие действий обвиняемого лишь в том случае, когда исключительно действия обвиняемого, без вмешательства каких-либо других причин, вызвали этот результат.

Для выяснения этого вопроса требовалось, например, при вскрытии трупа убитого не только выяснить причины, непосредственно вызвавшие смерть, но и произвести общее изучение состояния здоровья умершего, для выяснения вопроса, не умер ли бы он от другой причины. Так, Русский устав судебной медицины устанавливал: «Необходимо нужно всегда вскрывать по крайней мере три главные полости человеческого тела, и описывать все то, что найдено будет замечания достойного. От сего правила нельзя отступать даже и тогда, когда причина смерти по вскрытии одной полости была бы обнаружена. Сие необходимо потому, что весьма часто причина смерти может находиться в различных местах и быть сложной. В случае повреждений головы, особенное следует обращать внимание на состояние внутренностей грудных и брюшных по причине бывающего нередко при головных повреждениях сочувственного в тех внутренностях страдания».[121 - Устав судебной медицины, ст. 1060. Свод Законов. Т. XIII. СПб., 1832.]

Вопрос о причинной связи является одним из наиболее сложных вопросов общей части уголовного права. В составах убийства и телесных повреждений решающим для признания уголовной ответственности является установление наличия или отсутствия причинной связи. Для буржуазного уголовного права в течение XIX в. и начала XX в., когда основой для применения наказания и определения размера его признавался результат, причинная связь была одним из важнейших разделов общей части уголовного права.

Современное буржуазное уголовное право все больше отходит от этих принципов и вместо ответственности за результат (Erfolgstrafrecht) основанием для применения репрессии становится «общественная опасность», в основу которой кладется либо волевое отношение преступника, что ведет к волевому уголовному праву (Willenstrafrecht), либо, что особо характерно для последних лет, основанием для определения репрессии и ее размеров признается не результат, действие или вина, а принадлежность человека к определенному преступному типу (T?terstrafrecht).

Новейшее буржуазное уголовное право придерживается поэтому той точки зрения, что «проблема причинной связи в своем значении переоценена», что «для большего числа составов вопрос о причинной связи вообще не острый вопрос».

В теории и практике советского уголовного права вопросы причинной связи всегда занимали видное место.

В тексте закона как у нас, так и в большинстве других стран в настоящее время вопрос о причинной связи не предусматривается и разрешение его предоставляется теории уголовного права. Практике же довольно часто приходится сталкиваться с ошибками в этом вопросе, со случаями привлечения к уголовной ответственности без наличия причинной связи. Верховные суды как СССР, так и РСФСР неоднократно разъясняли значение причинной связи для уголовной ответственности. В своем решении от 13 ноября 1925 г. Верховный Суд РСФСР писал, что «лицу, совершившему то или иное деяние, наступившие объективные последствия могут быть вменены лишь в том случае, когда последствия явились результатом его действия, т. е. в том только случае, когда между деянием и последствием имеется причинная связь, установление каковой и является важнейшей задачей предварительного и судебного следствия». «При отсутствии причинной связи между действиями подсудимого и наступившими последствиями… постановил Верховный Суд СССР в 1940 г., эти последствия, как бы тяжелы они ни были, не могут быть поставлены в вину подсудимому».[122 - Дело Гладышева. Пленум Верховного Суда СССР 3 марта 1940 г. // СЮ. 1940. № 8. С. 31.По другому делу УСК Верховного Суда СССР постановила, что «смерть потерпевшего может служить основанием для обвинения в убийстве только в том случае, если по делу доказано, что смерть причинена преступными действиями обвиняемого». (Дело Кузьмича. УСК Верховного Суда СССР 28 августа 1939 г. Сборник постановлений за 1939 г. В. II. С. 61–62).]

Так же как нет уголовной ответственности в случаях, когда между действием лица и наступившим результатом имеется причинная связь, но отсутствует субъективная сторона состава – умысел или неосторожность, точно так же нет уголовной ответственности и в случаях, когда имеется одно лишь желание результата или допущение его, но между наступившим результатом и действием лица отсутствует причинная связь.

Б. Причинная связь в философии. Вопрос о причинной связи – это общефилософский вопрос и только на базе общефилософских взглядов он может быть разрешен и в уголовном праве.

В философии марксизма вопрос о причинной связи занимает значительное место. Ленин писал: «Тысячелетия прошли с тех пор, как зародилась идея “связи всего”, “цепи причин”. Сравнение того, как в истории человеческой мысли понимались эти причины, дало бы теорию познания бесспорно доказательную».[123 - «Ленинский сборник» XII. С. 307.] Ленин указывал также на то, что «Вопрос о причинности имеет особенно важное значение для определения философской линии того или другого новейшего «изма».[124 - Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм. Т. XIII. С. 126.] «Признавать необходимость природы и из нее выводить необходимость мышления есть материализм. Выводить необходимость, причинность (выделено нами. – М. Ш.), закономерность и пр. из мышления есть идеализм».[125 - Там же. С. 136.]

Буржуазная философия решала вопрос о причинности по-разному. Для большинства представителей идеалистической философии являлось и является характерным общее отрицание возможности и существования объективной причинности.

Ранний представитель субъективного идеализма Д. Беркли (1684–1753) исходит из того, что все свойства вещей – это лишь человеческие ощущения. Предметы не существуют объективно, независимо от человека – реально только ощущение. Вслед за ним и Д. Юм (1711–1766) полагает, что мы не только не можем познать «вещь в себе», но иногда даже то, существует ли объективная природа, нам не известно. Исходя из этих общих положений, Беркли полагает, что «связь между идеями заключает в себе отношение не причины и действия, а только отметки или значки к вещи, означаемой».[126 - Беркли. Трактат о началах человеческого значения. СПб., 1905. § 66.]

Юм наиболее полно свою точку зрения выражает следующим положением: «Эта-то связь, чувствуемая нашим духом, этот обычный переход воображения от одного объекта к его обычному спутнику и есть то чувство или впечатление, от которого мы производим идею «силы» или необходимой связи».[127 - Юм Д. Исследование о человеческом уме. Пг., 1916. С. 86.]

Причинная связь, таким образом, не присуща самим предметам. Она привносится рассудком к переживаниям или вещам. Причинная связь, по Юму, имеет субъективно-психологическое, а не объективно-реальное, значение. «Дух наш никоим образом не может найти действия в предполагаемой причине даже путем самого точного и тщательного рассмотрения: ведь действие совершенно отлично от причины и в силу этого никогда не может быть открыто в ней».[128 - Там же. С. 30.] «Причина есть субъективное понятие, посредством которого мы связываем явления. Нет никакой объективной необходимости; то, что мы принимаем за объективную необходимость, есть не что иное, как субъективное принуждение, возникающее на почве привычных ассоциаций определенных представлений. Необходимая причинная связь существует, стало быть, только в субъекте и не имеет никакого объективно-реального значения. Ленин писал, что, с точки зрения Юма, «ощущение, опыт ничего не говорят нам ни о какой необходимости».[129 - Ленин В. И. Т. XIII. С. 129.]

Юм считает, что «мы сможем поэтому определить причину как объект, за которым следует другой объект, причем все объекты, сходные с первым, сопровождаются объектами, сходными со вторым, или, другими словами, причем, если бы не было первого объекта, то никогда не существовало бы и второго». Мы можем составить себе другое определение причины и назвать ее объектом, который сопровождается другим объектом и появление которого всегда переносит мысль к этому последнему».[130 - Юм Д. Исследование о человеческом уме. Пг., 1916. С. 88]

Юм был прав, когда он утверждал, что было бы совершенно неправильно при разрешении вопроса о причинности исходит из того, что одно явление следует за другим. То, что одно явление следует за другим, вовсе еще не значит, что второе является следствием, а первое причиной. Гром следует за молнией, день следует за ночью, – однако это вовсе не означает, что одно является последствием другого. Однако этим вовсе нельзя обосновать того, что причинная связь не закон природы, а привычка, выработавшаяся из многократного наблюдения чередования явлений.[131 - Краткий философский словарь, 2-е изд. М., 1940. С. 326.] Энгельс в «Диалектике природы» указывает на то, что «Юм со своим скептицизмом был прав, когда говорил, что правильно повторяющееся post hoc никогда не может обосновать propter hoc. Но деятельность человека дает нам возможность доказательства причинности».[132 - Энгельс Ф. Диалектика природы. Т. XIV. С. 405.]

Кант (1724–1804) в вопросе о причинной связи, солидаризируясь с Юмом, пишет: «Юм исходил главным образом только из одного, но важного понятия метафизики, именно понятия о связи причины и действия (с вытекающими отсюда понятиями о силе и действии и т. д.); он вызывал разум, имеющий притязания на произведение этого понятия, отвечать: по какому он праву мыслит, что нечто может иметь такое свойство, что через его полагание необходимо должно полагаться еще что-нибудь другое (ибо таков смысл понятия причинности)? Он неопровержимо доказал, что для разума совершенно невозможно мыслить a priori и из понятий такую связь, ибо эта связь заключает в себе необходимость, а между тем невозможно понять, каким образом от того, что нечто есть необходимо, должно также быть нечто другое и, следовательно, каким образом может быть выведено a priori понятие такой связи?».[133 - Кант И. Пролегомены. ОГИЗ – Соцэкгиз, 1934. С. 108–109.]

По Канту, «понятие причины есть, таким образом, чисто рассудочное понятие, совершенно отличное от всякого возможного восприятия и служащее только к тому, чтобы определить содержащееся под ним представление относительно суждения вообще и через это делать возможным всеобщее суждение».[134 - Там же. С. 175] «Понятия причины содержат правило, по которому за одним состоянием необходимо следует другое. Но опыт может нам только показать, что часто или обыкновенно за одним состоянием вещей следует другое, и, таким образом, он не может сообщить ни строгой всеобщности, ни необходимости».[135 - Там же. С. 197] В «Критике чистого разума» Кант утверждает, что «явления дают случаи, из которых возможно вывести правило, что нечто обыкновенно совершается так, но никогда не доказывают того, что следствие вытекает отсюда безусловно необходимо».[136 - Кант И. Критика чистого разума. СПб., 1902.]

Отрицание наличия объективной причинной связи мы находим у кантианцев Маха (1838–1916) и Авенариуса (1843–1896). Мах писал, что «В природе нет причин и следствий, природа существует только однажды… причина и следствие являются только экономической функцией».[137 - Mach. Die Mechanik, in ihrer Entwicklung. Leipzig, 1901. 4 Aufl.] Мах утверждал также, что «Связи в природа редко так элементарны, чтобы можно было в определенном случае указать одну причину и одно следствие». «Поэтому, – говорит он, – я уже много лет тому назад пытался заменить понятие причины математическим понятием функциональной зависимости, зависимости явлений друг от друга, точнее: зависимости признаков явлений».[138 - Mach. Die Analyse der Empfindungen. 5 Aufl. S. 74.] Мах считал, что «Кроме логической необходимости никакой другой, как, например, физической, не существует».

Махист К. Пирсон (1857–1936) пишет, что «с научной точки зрения не имеет никакого смысла говорить о причине как о чем-то порождающем…», «имеет больше смысла утверждать, что человек дает законы природе, чем обратно, что природа дает законы человеку».[139 - Пирсон К. Грамматика науки. С. 111, 159.]

Освальд Шпенглер (1880) утверждает, что причинность – это «форма интеллектуального опыта».[140 - Шпенглер О. Закат Европы. Т. I. Пг., 1928.] Причинность есть «ставшая, превратившаяся в неорганическое, застывшая в формах рассудка судьба».[141 - Там же. С. 128] История не есть царство причинности, история – царство судьбы, и категории рассудочного познания с их центральным понятием закона касаются только поверхности исторической, не достигая ее глубочайшей сущности.[142 - «Шпенглер». Б. С. Э. Т. 62. С. 630.]

Н. Гартман (1842–1906) считает, что «рациональным является закон причинности в том случае, когда он заключает в себе связи причины и действия, но не внутреннюю необходимость событий А и Б. Иррациональным является структура закона, внутренняя причина, связь.[143 - Hartmann, статья в Kantstudien.]

Те же мысли были выражены Огюстом Контом (1798–1857), который писал, что «Слово право должно быть в такой же мере устранено из настоящего политического языка, как и слово причина из настоящей философской речи. Из этих двух теологико-метафизических понятий одно столь же аморально и анархично, как другое иррационально и софистично».[144 - Kont A. Syst?me de politique positive. 1851. Т. I, 361.]

Новая попытка отвергнуть существование объективной причинности имеет место в последние годы. Исходя из новейших открытий в области физики современные представители субъективного идеализма пытаются доказать, что эти открытия «разрушили причинность». Немецкий физик Иордан «полагает, что данные квантовой механики принуждают пересмотреть общие предпосылки всех классических теорий физики, каковыми являются непрерывность, причинность, пространство, время и объективная действительность» и его концепцию благожелательно поддерживает английский журнал «Nature» (рецензия на работу Иордана, напечатанная в 1944 г.).[145 - Jordan Р. Anschauliche Ornanten-theorie. 1936. S. 47. – По статье М. Омельяновского. Борьба материализма с идеализмом в современной физике // Большевик, 1946. № 15. С. 48–49.]

Однако и среди буржуазных философов мы находим много авторов как идеалистов, так и материалистов, которые признают реальность объективной причинности. Так, Декарт (1596–1650), признавая причинность как рационалист, допускал возможность познания действительности лишь при посредстве разума.

По мнению Спинозы (1632–1677), «из данной определенной причины необходимо вытекает действие, и наоборот, если нет никакой определенной причины, невозможно, чтобы последовало действие».[146 - Спиноза Б. Этика. Соцэкгиз, 1932. С. 2.] Он считает, что «какая-либо вещь называется необходимой или в отношении к своей сущности или в отношении к своей причине, так как существование вещи необходимо следует или из сущности и определения ее или из данной производящей причины».[147 - Спиноза Б. Этика. Теорема 33 сx. I. С. 26.] Точно так же и Бэкон (1581–1626) в «Новом Органоне» утверждает наличие реальной причинности: «Истинное знание есть знание посредством причины».[148 - Бэкон. Новый Органон. М., 1938. С. 103.]

Последователь Бэкона Гоббс (1588–1679), также материалист и механист, признает причинность и считает, что «Конечной целью всякого знания является познание причин и возникновения вещей, имеющее своей формой последовательную цепь силлогизмов», по Гоббсу, «ничто не имеет своей причины в себе самом; она лежит в действии какого-нибудь другого непосредственного внешнего агента».[149 - Гоббс. Избранные сочинения. Гиз, 1926. С. 59, 139.]

Локк (1632–1704) начинает с «наиболее общего отношения, под которое подходят все существующие и возможные вещи, с отношения причины и следствия». «Понятие причины и следствия происходит от идей, полученных от ощущений или рефлексий, и в конце концов сводится к ним, сколько бы ни казалось общим это отношений». «Причина есть то, что заставляет какую-нибудь другую вещь, простую идею, субстанцию, модус, начать свое существование, а следствие есть то, что получило свое начало от какой-нибудь другой вещи». То, что производит какую-нибудь простую или сложную идею, мы обозначаем общим именем причины, то, что производится, – именем «следствия».[150 - Локк. Опыт о человеческом разуме. 1898. С. 307–309.] В то же время для Локка причины и следствия – только идеи, общие имена, существующие в сознании субъекта, а не сама реальная объективная связь явлений. Причинность для Локка логическая категория. Локк признает объективную закономерность, но считает ее недоказуемой.

Признавали наличие объективной причинности и французские материалисты. По Гольбаху (1723–1789), «причина – это существо (?tre), приводящее в движение другое существо или производящее какое-нибудь изменение в нем. Следствие – это изменение, произведенное каким-нибудь телом в другом теле при помощи движения»,[151 - Гольбах. Система природы. С. 17.] а Дидро (1713–1784) прямо указывает, что «абсолютная независимость хотя бы одного факта несовместима с представлением о целом, а без представления о целом нет философии».[152 - Дидро. Сочинения. Т. I. С. 306. Academia, 1935.]

Для Людвига Фейербаха (1804–1872) причинность является объективной категорией. Мы «соподчиняем явления и вещи природы друг другу в отношениях основания и следствия, причины и действия только потому, что и вещи фактически чувственно, объективно, действительно стоят точно в таком же отношении друг к другу».[153 - Фейербах. Т. I. Гиз, 1923. С. 143.]

Ленин указывает на то, что…«Фейербах признает объективную закономерность в природе, объективную причинность, отражаемую лишь приблизительно верно человеческими представлениями о порядке, законе и проч. Признание объективной закономерности природы находится у Фейербаха в неразрывной связи с признанием объективной реальности внешнего мира, предметов, тел, вещей, отражаемых нашим сознанием».

«Взгляды Фейербаха, – пишет Ленин, – последовательно материалистические. И всякие иные взгляды, вернее, иную философскую линию в вопросе о причинности, отрицание объективной закономерности, причинности, необходимости в природе Фейербах справедливо относит к направлению фидеизма».[154 - Ленин В. И. Материализм и эмпириокритицизм. Т. XIII. С. 127.]

Гегель, как и Фейербах, в отличие от Канта, признает наличие объективной причинности. Гегель пишет, что «Причина есть нечто первоначальное, по сравнению с действием».[155 - Гегель. Наука логики. Соцэкгиз. М., 1935. Т. V. С. 675.]