Тайная тетрадь

Особо популярна была в те годы русско-аварская песня Магомеда Сулиманова.

«Водку пить, конечно, каждому можно,

Но не каждому гьеб полезно бугеб.

Коньяк ли, если есть, ерунда гуро,

Но пугает он нас цена борхиялъ.

Жить кI иго нухалда рижуларелъул

От души чункизе копой дуниял…»

– пел выпивший Сер МухIама.

Такой своенравный и одновременно обаятельный мужик, младше моего отца лет на десять.

Отец мой среднего телосложения сухощавый интеллигент, филолог, директор школы в горах. Он был педагогом и охотником, хозяйственником и поэтом местного масштаба, который сочинял на ходу сатирические весёлые стихи. Землю пахал, сено косил, одним словом, занимался тем же, чем и простые горцы. Дети всегда ждали его урока литературы, он был лучшим рассказчиком на моей памяти, и по сей день остался таким, хвала Всевышнему. Отцу сегодня 82?й год пошёл.

Мы остановились в доме отцовского кунака, инженера-строителя из Белокан Гараева Низирова. Добрейшей души спокойный, интеллигентный, обаятельный человек. Он же был другом и кунаком поэта Омаргаджи Шахтаманова. Шахтаманов часто бывал у него в гостях. С моей семьёй у Гараевых куначеские отношения имели историю в несколько поколений. Брат Низирова, Гараев Далгат, работал прокурором в Закаталах. В общем, Гараевы в Белоканах – знатный и уважаемый род.

Когда я вышел на крыльцо и взглянул во двор, хозяйка дома Мадина накрывала стол. По профессии учитель физики, очень привлекательная, приветливая и красивая женщина в расцвете лет, с постоянной улыбкой на лице. Было ясное солнечное утро. Сыновья Низирова Измир и Али встали, повели нас умыться, и сразу к столу. Они учились в русской школе и лучше нас говорили на русском. А наш русский был очень ограниченным. В горах тогда ещё не работал телевизор, в школе говорили на аварском, не было русскоязычной среды и крайне тяжело было перейти языковой барьер.

Настоящую русскую речь я слышал лишь один раз, когда отец разговаривал с какой-то экспедицией геологов. С большим любопытством улавливал отдельные слова из разговора. Ибрагим с растерянностью и надеждой смотрел на меня как на знающего язык, а я… Как там было у Онегина? «С учёным видом знатока хранил молчанье в важном споре…», хотя ни черта не понимал, о чём речь идёт за столом.

У Низирова была и дочка шестнадцати лет, красавица Самира. Кудри до плеч, выразительные черты лица и тонкий стан. Ходила в шляпе, что ей чрезвычайно шло, выглядело милым кокетством и сразу давало понять, что эту девочку в семье очень любят и балуют. Мы завтракали, а она музицировала, и звуки фортепиано долетали до нас из отрытого окна. Одним словом, это был совершенно новый для меня, удивительный мир. Ничем не напоминавший тот, что я знал, в котором вырос,?– суровый и аскетичный мир за перевалом.

Теперь вернёмся к нашим баранам, в прямом и переносном смысле. Приехал молодой человек, что встречал нас у подножья горы. Всю нашу отару загрузили на КамАЗы и отвезли в Закаталы на бойню. И мы с Ибрагимом поехали туда, чтобы пасти барашков, пока одну партию зарежут и сдадут. Два дня провели в Закаталах и вернулись в Белоканы на такси. Отец вместе с Магомой каждому кунаку в Белоканах во двор выгрузили по барашку. Это был очень хитроумный и дальновидный ход. Зная гостеприимство белоканцев и их успехи в кулинарии, они решили дней на десять обеспечить себе столы под виноградными навесами.

Кахетинское вино и отменного качества чача лились рекой. Изысканная азербайджанская кухня, грузино-аварские тосты, песни и пляски под пандур. Иногда всей компанией направлялись в знаменитый в то время ресторан Али Анцухского в живописном месте в лесу «Беш булах» (Пять родников). Мы с Ибрагимом ходили по паркам, аттракционам и фруктовым садам Белоканов и Закаталы, осваивали новые территории неведомого края. Освоили русский на уровне заезжего туриста-англичанина, что никого не смущало.

Всему на свете наступает конец, наступил конец и нашему отдыху. В один день дядя Магома подозвал меня к себе и сказал:

– Магомед, ты Белоканы знаешь нормально?

– Конечно, дядя Магома, даже Закаталы знаю.

– Закаталы оставь, сходи вместе с Ибрагимом в парикмахерскую, пусть постригут его. А то он совсем лохматый.

Я, очень довольный таким ответственным поручением старшего, направился с Ибрагимом в парикмахерскую. Мы открыли дверь и сразу наткнулись на чей-то свирепый взгляд. В зеркале было отражение мужчины, сидевшего к нам спиной, его жирное лицо было выбрито лишь с одной стороны. Видимо, парикмахер отлучился, и недобритый клиент уже начал нервничать. Остальные два места были заняты. Мы уселись и принялись ждать. К недобритому подошёл смуглый парикмахер почти вдвое шире него. Ибрагим испуганно смотрел по сторонам, казалось, он хочет сказать: «Лучше бы побрили меня в горах, не хочу подставить этим непонятным людям свою голову». Когда место освободилось, толстяк-мастер повернулся к нам и спросил что-то на азербайджанском. Наступило время блеснуть знанием моего русского, и я с видом профессора бросил:

– По-русски понимаю…

– Русски??? Русски знаес, да-а… Прицоска надо, да-а?

– Ну да, конечно, он хочет,?– сказал я важно и подтолкнул Ибрагима к парикмахеру. Тощий маленький Ибрагим сел в большое кресло, парикмахер накинул кусок белого материала на его плечи и начал стричь. Ибрагим через зеркало пристально смотрел на меня. Видно, его что-то беспокоило. Я подошёл, и он, не поворачивая головы, над которой трудился мастер, скосил глаза и спросил по-аварски, сколько будет стоить его причёска. Тут же я вспомнил Асадулу из Тляраты, который не взял у меня ни копейки. И, как человек умный, повидавший мир, я объяснил другу на аварском, что не надо ни одной копейки, у них, мол, зарплата. А напоследок предупредил, чтобы больше такие глупые вопросы не задавал.

Постриг парикмахер Ибрагима и направился руки мыть. Мы встали и направились домой. Через пару минут слышим, кто-то кричит и бежит за нами через дорогу. Смотрим, этот парикмахер, разъярённый, машет руками и что-то громко на азербайджанском говорит. Поняли, что требует деньги. Ибрагим с виноватым видом вытащил из кармана помятые рубли, протянул.

– Ики манат гятыр бура, огъраш!!! – прокричал парикмахер напоследок, сунул в карман рубли и вернулся к себе. Я успокоил Ибрагима, и мы потопали к кунаку. По дороге я Ибрагиму объяснял, сколько бы фруктов и красивых мест тут ни было, не очень хорошие люди, оказывается, эти падарал (азербайджанцы).

– У нас в Тлярате дядя Асадула ничего не взял за стрижку, а этот, видел, как кричал на нас? – возмущался я с высоты своего опыта и знаний о мире.

Попрощались с солнечным Цором и гостеприимными кунаками и отправились в горы. Внизу остались черепичные жёлтые крыши Белоканов и Лагодехи, вековые леса и блестящая под солнцем, прославленная в аварском фольклоре Алазани с её змеиными изгибами.

Я всё ещё помнил о том вечернем крике в лесу, что нас страшно напугал. Однако в гостях спрашивать было неудобно, но теперь вокруг были только свои, так что я рискнул. Дядя Магома усмехнулся и сказал, что это был крик ночной совы. Дорога предстояла долгая, а у меня накопилась масса вопросов, и при малейшей возможности я спешил их задать.

– Почему в Азербайджане за стрижку парикмахеры деньги берут? – спросил я отца. Тот в полном недоумении спросил:

– А что они должны были брать?

– Зарплата же у них есть. Вот дядя Асадула в Тлярате не берёт, а тут у Ибрагима взяли.

Дядя Магома и отец посмотрели на меня, потом друг на друга и расхохотались.

Цорские девушки,

или Как любовь разорвала барабан

Когда молодые и красивые девушки из Цора приезжали на свадьбы в Джурмут, джурмутские молодцы танцевали с особым задором, их трюки становились сложнее и опаснее, а движения рук и ног – резче и точнее. Я это всё помню – маленький был, но помню. Помню, как сверкали их глаза, как блестели зубы – каждого из них переполняли чувства и энергия. И это всё было из-за красавиц Цора.

Трезвые пьянели, пьяные дурели, а дурные становились и вовсе невменяемыми и совершали безумные поступки. Никто из них никогда бы не сознался в этом, но я точно знаю, что именно так всё и было.

В Цоре жизнь была полегче. И рядом с нашими девушками, измученными трудом, почерневшими под палящим солнцем, девушки из Цора выглядели беленькими и красивыми.

Как-то спросили у одного горца, влюблённого в цорскую красавицу: «Правда ли, что ты волочился за девушкой из Белоканы и хотел жениться на ней?». Горец ответил достаточно остроумно: «Она была хороша, ну как мне на ней жениться-то? Жизнь в горах скудна и тяжела, физическую работу она не осилит, а профессии нет, как говорят, не грузовая, не легковая».

Но любовные сумасбродства джигитов на свадьбах бывали всегда. Я помню эти ясные лунные ночи джурмутских свадеб и танцы вокруг костров. Слышу и поныне шум горных рек, звуки душераздирающей зурны и барабанной дроби, которыми соседи из ближних и дальних аулов созывали нас на праздник.

В центре каждого села находилась открытая площадка (гьоцIу) – для молотьбы ячменя и для свадеб. Иного предназначения у этого места не было. За площадкой – плоские крыши саклей, откуда стар и млад с любопытством наблюдали за танцующей молодёжью. Как бы юноши и девушки ни старались скрывать свои чувства и предпочтения, внимательный зритель улавливал взаимную тягу молодых друг к другу.

Я тут не зря вспоминал о цорских красавицах. Перед ними образовывался особый круг желающих потанцевать. Девушки из Цора, почувствовав своё превосходство над местными подругами, кокетничали напропалую. В их манерах, движениях в танце, в одежде было что-то волнующее, отличающее их от наших девушек. Порой местные девушки пытались им подражать, но улавливали только детали, а основное ускользало.

И джигиты наши продолжали увиваться вокруг приезжих. В жёлтых нейлоновых рубашках, в ярко-синих кримпленовых пиджаках, в кепках-аэродромах на голове, со «стекающими по краям уголков рта усами». Такова была мода советского периода, мода времён моего детства.

Пели песни, рвали струны пандура, разбивали посуду, демонстрируя крутой нрав и удаль. А один влюблённый чудак в порыве страсти, надеясь заслужить одобрительный взгляд цорской красавицы, прячущейся за спинами подруг, изо всех сил ударил ногой по барабану. Лопнув, тот вылетел из рук барабанщика и покатился вниз по узкой улице, подскакивая на кочках и ударяясь о стены. Только глухое эхо доносилось до свадебного костра, будто негодование барабана, сделавшегося инвалидом, изгнанного из такого весёлого общества и ни на что теперь не пригодного.

Пока растерянный барабанщик чесал затылок, другой претендент на внимание красавицы из Цора с ходу ударил зурнача, потом двоих, пытающихся его удержать, и бросился на конкурента – того, который бесстрашно ударил по барабану.

И тут, как говорят в городе, пошла «селуха на селуху». Долго пьяный люд объяснял друг другу, кто прав и кто виноват. Шумели, толкались, боролись, дрались, разнимали, все разговаривали и никто друг друга не слушал.

И всё это происходило из-за нарядных беленьких девушек, которые поднимались на свадьбу из Цора. Мужики с ними танцевали, из-за них дрались, им песни пели, влюблялись, теряли на время разум… Девушки же, будто ничего и не произошло, вдоволь натанцевавшись и навеселившись на свадьбах, бросали горы и торопились назад в Цор – пока снег не закрыл перевалы. А влюблённые юноши, отрезанные снегами от Цора и от предмета своей любви на целые 6–7 месяцев, оставались в горах.

И в осенние солнечные дни с веранд аульских домов доносились печальные мелодии; подыгрывая себе на мандолине, пандуре и других инструментах, пели юноши о потерянной любви, о длинной зиме, закрытом перевале и возлюбленной, которая осталась за заснеженными хребтами.

Помню одну такую песню молодого человека, влюблённого в красавицу за хребтом. Слова народные (джурмутские):

Я дунги цIумани, цIобилав Аллагь,