Лыжню!

Лыжню!
Максим Алексеевич Шардаков

Алевтина Павловна Колчина (1931-2022) – уроженка поселка Павловский Очёрского района, сильнейшая лыжница-гонщица мира второй половины XX века, олимпийская чемпионка (1964), четырнадцатикратная чемпионка страны, семикратная чемпионка мира, олимпийская чемпионка по лыжным гонкам, заслуженный мастер спорта. В миниатюре дана ее нелегкая биография и показано становление чемпионского характера.

Максим Шардаков

Лыжню!

***

– Бакилина? Бакилина где, я спрашиваю? Бакилина-а-а?!

Из приоткрытой двери смотрового кабинета уже больше минуты раздавался нетерпеливый зов. Не дождавшись ответа, вышла сердитая медсестра и, хмуря брови, строго оглядела тесные ряды больных, стоя и сидя расположившихся вдоль грязно-синих стен коридора.

– Ой, это нас! Сейчас-сейчас! Алечка, милая, просыпайся! – пожилая женщина в сером платке бережно приподняла со своих коленей голову худющей девчушки лет десяти-одиннадцати. С трудом встала со скамьи, поморщилась, прижимая ладонь к давно ноющей пояснице, взяла девочку за руку, и они медленно потянулись к двери.

– Бакилина, проходи! А вы, мамаша, останьтесь, сейчас к вам доктор выйдет.

– Да не дойдет она сама-то…

– Ничего-ничего, я помогу! – медсестра уверенно приобняла за вялые плечи пошатнувшуюся было девочку и ввела в кабинет.

Женщина, распахнув платок, без сил опустилась на лавку. Через минуту к ней вышла доктор с шелестящим веером бумаг в руках, озабоченно потерла подбородок и, отведя взгляд в сторону, негромко проговорила:

– Крепитесь, мамаша! Анализы плохие – туберкулез. Тяжелая форма, неизлечимая – обнадеживать не стану, не имею права… Не выживет – уж больно слаба девочка.

– Бабкой я ей прихожусь, а мать на работе в две смены – с завода не выходит. Вот и Алечка при ней учеником была – на соседнем станке токарила, бомбы или еще каку-то страсть точила для фронта. Да видать застудилась – в цехах уж шибко студёно. Неужто никак ей помочь нельзя? Молодая ведь, бог даст, может, выдюжит?

И столько мольбы было в ее голосе, столько надежды… Но врач с исскобленным страданиями сердцем, повидавшая столько смертей, что не приведи всевышний, на надежду уповала в самую последнюю очередь:

– Мужиков здоровых – кровь с молоком – в бараний рог за неделю скручивает, а тут доходяжка такая, что без слёз и не взглянешь… Мы, конечно, сделаем всё возможное. Но сами должны понять, что возможностей-то у нас – шиш да кумыш. Война! Лекарств нет! Вот, добьем немцев, тогда… Эх, только не доживет ваша Аля до Победы. Бедняжка…

А до Победы оставалось совсем чуть-чуть – шел февраль 1945-го. Всё кругом на свете говорило о её неотвратимой близости: улыбки, что вновь замелькали на изможденных лицах павловчан. Эвакуированные уезжали по родным местам, чтобы дома встретить своих отцов и сыновей, которые вот-вот возвратятся с фронта. Выздоравливавшие в госпиталях солдаты уже без опаски за свои судьбы писали письма родным, дескать, всё – теперь-то уж точно вернусь, ждите…

Даже рёв заводского гудка не был похож на завывание сирены воздушной тревоги, и в его звуке люди отчетливо слышали: «Победи-и-и-и-им!» Вот только рёв из домов, куда всё еще приходили похоронки, оставался нечеловечески страшным…

Алю перевели в другую палату – в дальний конец коридора, отгороженный ширмой, словно вратами чистилища. Своими ногами ей бы ни за что не пройти эти тридцать или сорок метров. Пожилая санитарка, которая сама шаталась от голода и усталости, на руках перенесла девочку. Следом с тощим узелком в руках понуро брела бабушка. Люди, видя эту процессию, отворачивались, сочувственно качали головами. Из-под серого одеяла, в которое была закутана Аля, выставлялись тоненькие, как тростинки, ножки.

И все понимали, куда ее несут… Старушка в конце очереди напоследок перекрестила девочку: «Такую-то пушинку всё легче ангелам до неба донести!»

На койках палаты для безнадежных в недвижных позах лежали люди, и уже трудно было понять – мужчины это или женщины, молодые или старики. Ни криков боли, ни стонов – всё давно перемучено, выплакано. Даже дыхания не было слышно, и только по ночам легким ветерком грезились вкрадчиво тихие шаги смерти, которую в этой палате никто уже не боялся: наоборот, костлявая дама с косой казалась им прекрасной доброй феей-избавительницей.

А по утрам приходила нянечка и накрывала лица тех, кого навестила эта «фея», белыми простынями.

Несколько раз приближалась она и к Але, с ласковой лукавостью звала с собой, но девочка шептала в бреду:

– Уйди! Господи, неужели, только я одна вижу, что никакая ты не фея!

– Не веришь в меня, пионерочка? Ну-ну! – лишь усмехалась та и исчезала в ночи.

Единственным спасением для умирающей Али было усиленное питание, но врачи даже формально прописать его стеснялись – где ж его возьмешь?!

Отец убит подо Ржевом. «В безымянном болоте, пятой роте, на левом, при жестоком налёте», как напишет потом Твардовский. Девять ртов осиротил, и мать, раздавленная вдовьей долей, которая и так в самом малом и необходимом себе отказывала, просто не знала, чем еще помочь. Если надо, она и от своего тела бы кусок отрезала ради умирающей дочки, но вот беда: Аля-то и не ест ничего – не может. Организм даже воду не принимает – всё обратно. Бабушка, с трудом разомкнув Але зубы, едва пол-ложечки бульона в день вливала в нее. Аля угасала прямо на глазах…

Узнав про беду с девочкой, однажды к Бакилиным заглянул старик-сосед. Из поношенного вещмешка он достал полковриги хлеба, бутыль с молоком и жутко вонявшую каким-то незнакомым нутряным запахом корчажку.

– Фу-у, что за вонишшу приволок, дедушка?

– Не воротите нос-от – это пользительная штука! Сало барсучиное, натуральное, враз Алечку на ножки поставит!

Старик был знатным рыбаком-охотником, поэтому в войну не так бедовал – рыбка да убоинка выручала. Ставил капканы на барсуков в дальних урочищах за Комендатами и Билимбаихой, топил из них сало, которым и пользовал всех болящих.

– Исти такую гадость – оно, конечно, врагу не пожелаешь. Тут привычка требуется. Ты вот что, соседушка, послушай: ложкой вот стокмо черпни, да два раза в день скармливай Алечке. Рот-от ей рукой зажимай, а то стошнит – и без пользы продукт уйдет. Плачет пусть, давится – а проглотить должна! Хоть обманом, хоть силой заставь…

Две недели не отходя от Алиной койки, под скептические взгляды докторов бабушка выполняла иезуитские указания нежданного лекаря. Слезы ручьем текли, а сердце кровью обливалось, но когда на щеках у Али проступил румянец и кашель будто стал жиже, а дыхание не напоминало уже предсмертные всхрипы, даже суровая врачиха поверила, что порой вековая сила народного милосердия бывает сильнее науки и божьего промысла…

– Бабушка, мне бы хлебца, – тронула Аля ее руку и впервые за долгое время улыбнулась.

А ночью в последний раз пришла к Але «фея» – без привычной косы и совсем не страшная:

– Сильная ты, пионерочка! Похоже, до-олго я к тебе еще не приду!

И слово свое сдержала…

***

– Бакилина? Бакилина где, я спрашиваю? Бакилина-а-а?!

Аля слышала трубный рокот судейского рупора, но ей так не хотелось выходить на мороз из сени уютного тепла. Физрук Павловской «ремеслухи», высокий и сильный парень с орденом Красной Звезды на груди, тряхнул ее за плечо:

– Аля, пора на старт!

Вся эстафетная команда Очёрского района – три маленьких девчушки в мешком сидящих на них лыжных костюмах – уместилась под полами его длиннющей кавалеристской шинели. Прижались к нему, словно котята к печке, вдыхая табачный аромат вперемешку с так и не выветрившимся из военной гимнастерки госпитальным запахом.

Фигура физрука непокорным памятником высилась на ветру, оберегая своих продрогших подопечных. Колючая, злая метель-позёмка заметала лыжню. Редкие зрители, нахохлившись, разместились на динамовских трибунах, согревались, кто чем мог: чаем из аппетитно дымящихся термосов или чем покрепче из не менее аппетитных иззапазушных фанфуриков. Первый послевоенный чемпионат Прикамья по лыжным гонкам – это ведь не только спорт, это своеобразный смотр, как люди пережили военное лихолетье, есть ли у обездоленных детишек силы бежать на лыжах. Да есть ли вообще какие-то силы…

Алю физрук поставил на первый этап. Хоть и меньше, и тоньше была своих подруг – чистая пигалица, но на лыжне ей в районе равных не было. И кто бы мог подумать, что всего лишь несколько месяцев назад девочка лёжкой лежала – при смерти, без надежды, почти обеими ногами на том свете…

Но та самая строгая врачиха, которая не верила в выздоровление Али, выбила для нее путевку в крымский санаторий, только-только освобожденный от немцев. До самого секретаря обкома Гусарова дошла – просила и ругалась, льстила и стыдила на чем свет стоит бездушных бюрократов. Николай Иванович, выслушав ее историю, крепко матюгнулся в сердцах и тут же отдал распоряжение – единственная на всю Молотовскую область путевка досталась Але. Ох и крут был Гусаров – боялось его крапивное семя пуще самого Сталина…

Два месяца на морском воздухе спасли Алю и преобразили. «Девонька, да ты здорова!» – удивилась и всплакнула врачиха. Едва выпал первый снег, Аля уже встала на лыжи и бегала каждый день по шесть километров – до училища и обратно. Физрук как раз сколачивал команду на районные соревнования . Недобор был жуткий, дети за войну вообще забыли, что такое лыжи: кто у станков стоял, кто в поле работал – до забав ли? А тут увидал Алю и ахнул: стремительно катящийся комок, будто зайчишка через поле стремглав несется, палки деревянные вразброс – ну никакой техники! Зато энергия – снег под лыжами тает!

Районные состязания Аля выиграла, даже не заметив соперниц. «Хоп-хоп-хоп!» – ее голос с требованием освободить лыжню звонким эхом разлетался по сосновому бору в Очёре. Но вот теперь испытание куда как серьезнее: на областных гонках легкой жизни не жди…

После старта Аля старалась в самую гущу не лезть, а то заторкают еще, затолкают, девчата-то городские уж больно бойкие – надо думать, сытнее им жилось. Но через пару минут ей стало скучно плестись в хвосте, наступая на лыжи соперницам.

– Хоп-хоп-хоп! – и до чего же нравился ей этот озорной возглас, которому физрук научил. И вот все – одна за одной – девчонки расступились, и Аля, обдав их вихрем снежной пыли, вырвалась далеко вперед.

Эстафету она передала первой – за ее спиной никого и близко не было. Пихнула в плечо свою подружку Люсю, подарив ей такой отрыв, что хоть пешком иди. И – мигом под шинель к физруку, греться. Дубарина-то под минус двадцать! А во внутренних карманах шинели уже нагрелись три пирожка-посикунчика да шкалик с молоком, коими запасся физрук для подкрепления своих вечно голодных подопечных. А вот на себя провизию не захватил, убедительно заливая девчонкам, что от стряпни да молока у него, дескать, изжога, поэтому, по фронтовой привычке, насыщался махорочным дымком, будто святым духом…