Трое

– Это ничего… – снисходительно заговорил Илья. – Человек, который хоть огрызнуться умеет, всё же в выигрыше против других… Другого бьют, а он молчит, и забивают его, бессловесного, в гроб…

Девушка слушала его слова, а на лице её явилось что-то вроде удовольствия. Илья заметил это.

– Что я вас хочу спросить, – сказал он и немножко смутился.

– Что?

Она подошла почти вплоть к нему, глядя прямо в его глаза. Взгляда её он не мог выносить, опустил голову и продолжал:

– Вы, понял я, торговцев не любите?

– Да!..

– За что?

– Они живут чужим трудом… – отчётливо объяснила девушка.

Илья высоко вскинул голову и поднял брови. Эти слова не только удивляли, но уже прямо обижали его. А она сказала их так просто, внятно…

– Это – неправда-с, – громко объявил Лунёв, помолчав.

Теперь её лицо вздрогнуло, покраснело.

– Сколько стоит вам вон та лента? – сухо и строго спросила она.

– Эта?.. Семнадцать копеек аршин…

– Почём продаёте?

– Двадцать…

– Ну вот… Три копейки, которые берёте вы, принадлежат не вам, а тому, кто ленту работал. Понимаете?

– Нет! – откровенно сознался Лунёв.

Тогда в глазах девушки вспыхнуло что-то враждебное ему. Он ясно видел это и оробел пред нею, но тотчас же рассердился на себя за эту робость.

– Да, я думаю, вам не легко понять такую простую мысль, – говорила она, отступив от прилавка к двери. – Но – представьте себе, что вы – рабочий, вы делаете всё это…

Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о том, как труд обогащает всех, кроме того, кто трудится. Сначала она говорила так, как всегда, – сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно, а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.

– Торгаш стоит между рабочим и покупателем… он ничего не делает, но увеличивает цену вещи… торговля – узаконенное воровство.

Илья чувствовал себя оскорблённым, но не находил слов, чтоб возразить этой дерзкой девушке, прямо в глаза ему говорившей, что он бездельник и вор. Он стиснул зубы, слушал и не верил её словам, не мог верить. И, отыскивая в себе такое слово, которое сразу бы опрокинуло все её речи, заставило бы замолчать её, – он в то же время любовался её дерзостью… А обидные слова, удивляя его, вызывали в нём тревожный вопрос: «За что?»

– Всё это – не так-с! – громким голосом прервал он её наконец, ибо почувствовал, что больше уже не может безответно слушать её речь. – Нет… я не согласен!

В груди его вскипало бурное раздражение, лицо покрылось красными пятнами.

– Возражайте! – спокойно сказала девушка, садясь на табурет, и, перебросив свою длинную косу на колени себе, она стала играть ею.

Лунёв вертел головой, чтоб не встречаться с её недружелюбным взглядом.

– И возражу! – не сдерживаясь больше, крикнул он. – Я… всей жизнью возражу!! Я… может быть, великий грех сделал, прежде чем до этого дошёл…

– Тем хуже… Но это не возражение… – сказала девушка и точно холодной водой плеснула в лицо Ильи. Он опёрся руками о прилавок, нагнулся, точно хотел перепрыгнуть через него, и, встряхивая курчавой головой, обиженный ею, удивлённый её спокойствием, смотрел на неё несколько секунд молча. Её взгляд и неподвижное, уверенное лицо сдерживали его гнев, смущали его. Он чувствовал в ней что-то твёрдое, бесстрашное. И слова, нужные для возражения, не шли ему на язык.

– Ну, что же вы? – хладнокровно вызывая его, спросила она. Потом усмехнулась и с торжеством сказала: – Возражать мне нельзя, потому что я сказала истину!

– Нельзя? – глухо переспросил Лунёв.

– Да, нельзя! Что вы можете возражать?

Она снова улыбнулась снисходительной улыбкой.

– До свиданья!

И ушла, подняв голову ещё выше, чем всегда.

– Это пустяки! Неверно-с! – крикнул Лунёв вслед ей. Но она не обернулась на его крик.

Илья опустился на табурет. Гаврик, стоя у двери, смотрел на него и, должно быть, был очень доволен поведением сестры, – лицо у него было важное, победоносное.

– Что смотришь? – сердито крикнул Лунёв, чувствуя, что этот взгляд неприятен ему.

– Ничего! – ответил мальчик.

– То-то!.. – угрожающим голосом произнёс Лунёв и, помолчав, добавил: – Иди… гуляй!

Но и оставшись наедине, он не мог собраться с мыслями. Он не вдумывался в смысл того, что сказала ему девушка, её слова прежде всего были обидны.

«Что я ей сделал?.. Пришла, осудила и ушла… Ну-ка, приди-ка ещё? Я тебе отвечу…»

Грозя ей, искал – за что она обидела его? Ему вспомнилось, как Павел рассказывал о её уме, простоте.

«Пашку, небойсь, не обижает…»

Приподняв голову, он увидал себя в зеркале. Чёрные усики шевелились над его губой, большие глаза смотрели устало, на скулах горел румянец. Даже и теперь его лицо, обеспокоенное, угрюмое, но всё-таки красивое грубоватой красотой, было лучше болезненно жёлтого, костлявого лица Павла Грачёва.

«Неужто Пашка ей больше меня нравится? – подумал он. И тотчас же возразил сам себе: – А что ей до моей рожи? Не жених…»

Он пошёл в комнату, выпил стакан воды, оглянулся. Яркое пятно картины бросилось в глаза ему, он уставился на размеренные «Ступени человеческого века», Думая:

«Обман это… Разве так живут?»

И вдруг добавил безнадёжно:

«Да и так если – тоже скука!..»