Порча

«…должны быть: элементы разрушенной кирпичной стены, траншея, ров…»

Он скользнул взглядом по папкам в шкафу, по сейфу и почетным грамотам районного управления образования.

Вся школа была сплошным элементом разрушения. С директором во главе. Крыша протекала. Стыки плит потемнели над кабинетом биологии. Родительский комитет скинулся на еврорубероид, который оказался самоклеящимся, а значит, надо выравнивать поверхность битумом.

И разве только это?

Первый класс набирали буквально по крохам, обхаживали родителей, сулили счастье. Набрали в итоге тринадцать малышей – в два раза меньше, чем во второй школе.

Комиссия желала видеть рвы и траншеи, но у Кострова элементарно не было военрука. Не отказался бы он и от системного инженера и дворника.

А физика! Физику вела Мария Львовна Боброва, она же Бобриха, высшая квалифицированная категория, ветеран труда. Но Бобрихе шестьдесят девять – над ней дети потешаются, дисциплина нулевая. Всюду таскает Библию, не ровен час впадет в маразм и вместо закона Архимеда станет преподавать семиклассникам Закон Божий.

Завуч критикует новенькую, Крамер, мол, не соблюдает дистанцию, хочет в классе сойти за свою. А на Крамер надобно молиться, что горбатится за копейки.

В директорскую без стука вошла завхоз, энергичная, боевая тетка.

– Свет моих очей, – сказал Костров, – я вас уже боюсь.

– Правильно делаете.

– Что еще?

– Крыша.

– Да знаю я…

– Не знаете. Крыша в оранжерее прохудилась.

Костров закатил глаза к потолку.

– Что я сделал? Убивал людей в прошлой жизни?

– Игнатьич залепил куском линолеума. Но дожди пойдут – все на пальмы. Не нужно будет поливать.

– Хорошо. – Костров чиркнул в ежедневнике. – Я проконтролирую.

Капитальный ремонт заложили в бюджет на двадцатый год, но профинансируют ли?

– Завтра, – сказала завхоз, – встреча депутатов с населением. В актовый зал требуются дополнительные стулья.

– Организуйте.

Не успела завхоз уйти, появился очередной гость – Мачтакова, сухопарая, остриженная ежиком женщина в спортивном костюме, с болтающимся на шее свистком.

– Вита Георгиевна? Если по поводу денег – денег нет. Но вы держитесь.

Физрук прикрыла дверь, заглушая голоса из приемной:

– Я не про деньги.

Костров сцепил пальцы замком, вопросительно изогнул бровь.

– Вы давно с Тилем разговаривали? – спросила Мачтакова.

– С Сан Санычем? – Костров порылся в памяти, разгребая отчеты и бланки. В последние дни он видел трудовика мельком, на педсовете. – Давненько. А что?

– Да чудной он какой-то. Я сегодня проходила мимо его кабинета. Слышу, дети его зовут и хихикают. Заглядываю, он сидит за столом, как будто спит с открытыми глазами. Дети ему кричат, а он не реагирует.

– М-да. – Костров подкрутил ус.

– В понедельник Тиль зашел в спортзал. И тоже будто спал на ходу. Девочки в баскетбол играют, а он стоит посредине площадки. В него врезаются, оббегают его, а он стоит. Я ему: Сань, ты чего-то хотел? Он повернулся и ушел.

– Вит Георгиевна, – Костров встал, поправляя галстук, – вы – умница, что ко мне обратились. Пускай это между нами останется.

– Само собой. Я все понимаю.

– Вот и славно. Кстати. По поводу плавания я договорился со второй школой. Будут дети ходить в их бассейн.

– Здорово. Спасибо вам.

– Подготовьте необходимые справки.

«Тиль-Тиль-Тиль, – шагая по западному крылу, Костров звенел фамилией трудовика, словно колокольчиком. – Не хватало нам тебя потерять».

Саша Тиль – кремень. Скала. В доме должен быть мужик – таким мужиком, авторитетом для подростков, в школе был Сан Саныч. И директор мог всегда на него положиться.

Только несколько человек знали, что в две тысячи тринадцатом у Тиля случился нервный приступ. Тридцативосьмилетний учитель овдовел. Жена, умница и красавица, умерла от перитонита. На похоронах присутствовал весь коллектив, и Тиль, казалось, держался молодцом. Но спустя неделю вахтерша обнаружила его в туалете – двухметровый мужчина забился под раковину и скулил, царапая лицо ногтями. Благо детей в школе почти не было.

Тамара побежала за Костровым. Кое-как великана депортировали в директорскую, поили валерьянкой. Костров отправил учителя на больничный, но ежедневно заскакивал после работы. Тиль не пил водку, не плакал, а просто лежал на кровати, теребя шарф жены, принюхиваясь к ткани.

Они с Костровым разговаривали о разном. О судьбе. О смерти. О Боге.

Через пять или шесть дней трудовик сказал, что шарф больше не пахнет. Встал с кровати и превратился в прежнего Тиля. Сильного и выносливого.

Или не превратился?

Костров сошел по ступенькам в подвал. Больничного цвета стены, гирлянда лампочек. Кабинет трудов, дальше – подсобка, электрощитовая комната, тир. За углом – желтая дверь.

Странное чувство пробудилось в Кострове. Тревога? Пожалуй, да. Он подумал о помещении под ногами. Темнота, трубы и паутина. И Нечестивый Лик на бетоне.

Лик, перекочевавший в его сны.

Воспоминания о ночном кошмаре окислили слюну во рту.

«Чушь, – подумал Костров, – те потеки на стене давно высохли. Случайно соединившиеся линии – херь собачья – испарились».

В кабинете Тиля пахло стружкой и маслом. Пыль оседала на верстаки, на тиски. Тиль, широкоплечий, курчавый, в синем фартуке и клетчатой рубашке, стоял у стенда с инструментами: ножовками, топориками и молотками.