Иван Бровкин-внук

Иван Бровкин-внук
Максим Касмалинский

Современное село, деревенские люди. Они современные, информированные, продвинутые, с аккаунтами и подписками, с айфонами и видеороликами, они слушают популярные треки, смотрят хитовые фильмы, рассуждают о курсе акций, имеют свое мнение о геополитике.

Но где-то внутри селяне остаются все теми же шукшинскими чудиками, шолоховскими щукарями. Обязательно колядуют на Святки, освящают ранетки на Спас, обливают друг друга водой на Ивана Купала. А бывает, появится в деревенском переулке запряженная тройка, промчится да улетит в безразличную степь, или свалится с крыльца пьяный гармонист, переведет дух и продолжит тягучую песню про поле, про волю, крестьянскую долю. Живут. Как-то так.

Содержит нецензурную брань.

Максим Касмалинский

Иван Бровкин-внук

Кулундинская степь в южной Сибири – часть той самой Великой Степи. Древняя земля. До сих пор при вспашке полей можно найти наконечник копья, осколок бронзовой утвари, скифский меч – акинак. Только меньше стало хлебопашцев, поредели наши деревни.

Обычное село в начале весны. Грязные сугробы на крышах и дорогах. Недостроенная церковь на пригорке, в низине – растущее кладбище. Трехцветный флаг над крыльцом сельсовета выцвел до прозрачности – немудрено за три десятка лет.

«Как здесь можно жить? – усмехнется рафинированный горожанин, – нет этого, не было никогда того-то, как?!». Ничего, живут. Деревенские люди. Они современные, информированные, продвинутые, с аккаунтами и подписками, с айфонами и видеороликами, они слушают популярные треки, смотрят хитовые фильмы, рассуждают о курсе акций, имеют свое мнение о геополитике. Но где-то внутри селяне остаются все теми же шукшинскими чудиками, шолоховскими щукарями. Обязательно колядуют на Святки, освящают ранетки на Спас, обливают друг друга водой на Ивана Купала. А бывает, появится в деревенском переулке запряженная тройка, промчится, да улетит в безразличную степь или свалится с крыльца пьяный гармонист, переведет дух и продолжит тягучую песню про поле, про волю, крестьянскую долю. Живут. Как-то так.

Пасмурное небо падает на горизонт. В утренний апрельский воздух влетает пар дыхания. Берцы крошат подмороженную грязь. По полевой дороге идет Иван. Ему на вид двадцать лет, белесый чубчик торчит из-под вязаной шапки, руки он держит в карманах бушлата, украшенного шевронами, аксельбантами и прочей армейской атрибутикой. Видно, что дембель недавно пришедший из армии. Это упоительный момент в жизни деревенского парня, когда со службы уже вернулся, а на работу еще не устроился.

В степи местами лежит подтаявший почерневший снег, кое-где топорщится сухая прошлогодняя трава. Пьяный со вчерашнего Иван идет неуверенным шагом.

На обочине дороги деревянная табличка с надписью «Россия». Местная шутка – так обозначить формальную российско-казахстанскую границу. С другой стороны таблички Иван читает надпись «Казахстан».

Он проходит мимо, но через несколько метров останавливается, размышляет, трусцой возвращается, выдергивает табличку из земли и бегом относит ее на некоторое расстояние назад. С размаха втыкает ее в землю, как бы перенеся границу, ногой резко прочерчивает по дороге линию и с довольным видом не спеша продолжает путь.

– Край наш, – произносит Иван в никуда. Достает из кармана горстку окурков, выбирает один. Затягивается. В несколько затяжек выкуривает и щелчком отправляет бычок за границу, в Казахстан.

Воображение рисует митинг. Непременно несанкционированный (что это значит, Иван не знает, но, видимо, штука крутая), народ с разноцветными флагами ждет и внимает. Край Алтайский наш, заявляет Иван с трибуны. Растворяется в триумфе. «Бровкин, Бровкин», – скандируют люди, а вождь собирает культ собственной личности и летит на брезгливое поле.

Иван выходит на пустынную асфальтированную дорогу, поворачивает налево, идет мимо дорожного знака, на котором белым по синему написано: «Целинный». Отсюда село видится довольно большим, хотя и нет многоэтажек, зато высятся вышка сотовой связи и колокольня скромного храма, где окна заколочены досками. А вокруг только спящая весенняя степь.

****

Иван идет по селу. Широкая улица, грустные избушки, окруженные штакетником, перемежаются с относительно новыми домами, защищенными высокими заборами.

Дом на двух хозяев, два крыльца с противоположных сторон, высокие двустворчатые ворота распахнуты настежь.

Иван осторожно входит во двор, оглядывается, видит приоткрытую дверь в сарай, направляется туда и зовет:

– Николай Францевич!

Внутри слышен неразборчивый говор. Иван открывает дверь настежь.

– Здрасть, с праздником, – говорит Иван. – С прошедшим вас Христос Воскресом!

В сарае стоит пожилой мужчина в ватнике и шапке-формовке (такие носили давным-давно) на лице его очки с толстыми линзами, на ногах – валенки, вдетые в огромные калоши. Николай Францевич держит штыковую лопату, как винтовку в бою и грозно говорит:

– Не надо мне боле твоих разговоров.

Иван делает шаг назад и лопочет:

– Пасха же была… ну… с неделю назад…

– Здравствуй, Бровкин, – говорит Николай Францевич. А потом берет с полки планшет и, глядя в него поясняет:

– Бровкин Иван, Сергея покойного сын. Помнишь его?

Николай Францевич поворачивает планшет на Ивана. Там на мониторе человек, очень похожий на Николая Францевича.

– Бровкин Иван. Конечно, помню.

Иван поклонился.

– Здрасте, Владимир Францевич!

– Какой он тебе «Владимир»? – ворчит Николай Францевич. – Он теперь у нас «Вольдемар». Дойчланд, дойчланд, убер, забер….

– Коль, ты подумай, все-таки. Пока. У нас ночь. Нине поклон, – говорит планшет.

– Ауфвидерзейн! – прощается Николай Францевич, сует планшет в рукав, застегивает ватник. – Вот, немчура-то! Нет, ты скажи, уговаривает меня тоже ехать на историческую родину. Говорит, поможет, подскажет на первых порах.

– А вы? – Иван посторонился, пропуская выходящего Николая Францевича.

– Много родин. А сердце у меня куриное…. Ты у матери спроси не надо вам куриных пупков или других потрохов. Мне тут кум… да ты его знаешь!

– Он вроде гусями занимался.

– Курями тоже.

Николай Францевич замолчал и стал вопросительно смотреть на Ивана.

– А я иду, смотрю, воротА открыты. Хотел сигаретку стрельнуть. Не угостите?

Закурили. Иван прислонился спиной к обледенелому штабелю бревен. Иван Францевич вынимает планшет, водит пальцем по экрану. Пепел с сигареты падает на монитор, Николай Францевич стряхивает и теряет нужный сайт.

– Тьфу ты! – с раздражением бросает он. – Все сбилось. Да и так понятно: тысячи немцев уехали с Алтая за тридцать лет. Десятки тысяч! А теперь звонит, покажи, говорит, как ты лопату чинишь или печку топишь. Скучает. Для этого ехать?

– Репатриация, – Иван выдал термин, модный в этих местах (много немцев жило в степных деревнях). – Я бы тоже поехал.

– Вот ты говоришь, воротА, – после недолгого молчания сказал Николай Францевич. – А это Серега гуляет. Баба с ребетёнком… тьфу ты… жена его с сыном уехали, он, естественно, загулял. А душа широкая, это же если он пьет, так и все дружки. Всё время кто-то шастает. Туда-сюда! Орут, поют за стенкой под гитару. Одно и то же, «запил сосед, ой-ё!». А разве доброму парню кличку дадут «Сойдёт»? И с утра опять Хилари запряг и ускакал.

– Хилари?

– Кобылу. Это новая у него кобыла. Ангелу еще той зимой сварили, сожрали. Нет, ты скажи, пельмени с кониной – ну что это такое?

– Вы ему по-соседски, чтоб не шумел, – равнодушно посоветовал Иван

– А я бы и сказал! Да только мы уже скоро год, как не разговариваем, – Николай Францевич подождал уточняющих вопросов, но их не последовало. – Он, понимаешь, картоплю садил, залез на наш огород. Надо было по-хорошему решить, а моя Нина Исаевна сразу в бой. Тоже дура! Но и этот упёрся, потом еще и штакетником отгородил. Вот тМатвей, по пояс. Всю жизнь с его родителями жили без забора,… а тут такой вот казус. А Сойдёт – да ты его знаешь! – если уперся, не сдвинешь. Стали разбираться, да только в сельсовете сказали надо документы там, измерение, межевание, всё не бесплатно. Так и стоит штакетник на метр в нашу сторону.